Азадовский

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

подчеркиваются основные свойства народного характера, среди которых первое место занимают черты официального патриотизма («священное подобострастие к государям») и буржуазно-сентиментальные добродетели. Не случайно в сборнике Львова — Прача отсутствуют и песни о Разине, и об убийстве Карамышева, и прочие песни, свидетельствующие о буйном проявлении народного своеволия, которые счел возможным включить в свой сборник Трутовский. В отличие и от последнего и от сборника Чулкова сборник Прача — Львова знаменует иную линию в фольклорных интересах XVIII века: это обращение к народной поэзии, идущее уже из дворянских кругов и отражающее идеологию своего класса.

§ 7. Через два года после сборника Прача — Львова вышел еще один сборник, пользовавшийся большой популярностью в конце XVIII и в начале следующего века, — песенник М. И. Попова («Российская Эрата, или выбор наилучших новейших российских песен», СПБ, 1792)1. Обычно принято объединять Попова с Чулковым и Левшиным; принято думать, что отношение Попова к фольклору не представляет собой ничего нового по сравнению с его предшественниками: те же приемы, те же методы редактуры и обработки, разве только еще более смелые и решительные. Однако это не вполне верно.

Действительно, и в биографии и в деятельности Михаила Ивановича Попова (1742; умер около 1790 г.) есть много моментов, роднящих его с М. Д. Чулковым и В. А. Левшиным. Так же как и Чулков, Попов является представителем разночинной среды XVIII века; как и Чулков, он служил первоначально в театре и позже сделал довольно удачную чиновничью карьеру. Как Чулков и Левшин, он принимает активное участие в журнальной сатирической литературе; так же как тот и другой, Попов чрезвычайно плодовит и разнообразен в своей литературной

76

деятельности. Подобно Чулкову он проявляет большой интерес и внимание к народному быту и народной песне. В историю русской литературы Попов вошел как автор ряда песен в народном стиле и как автор первой русской оперы на народную тему «Анюта» (1772), в которой впервые на русской сцене зазвучали крестьянские песни. Известные авторы пьес и опер на народные темы, Аблесимов, Львов, Матинский, Плавильщиков и другие, пошли уже по пути, впервые открытому и проложенному Поповым. И наконец, снова в соответствии с Чулковым и Левшиным он составляет песенник, обрабатывает сказки («Славенские древности, или приключения славенских князей», СПБ, 1770 — 1771), составляет мифологический словарь и т. д. Все это свидетельствует, что подобные темы не были проявлением индивидуальных и случайных интересов, но отражали определенные тенденции эпохи. Однако отношение к фольклорному материалу у него несколько иное, чем у Чулкова или Левшина. Попов был близок с Новиковым и сотрудничал в его «Трутне»; одна из книг («Аристоноевы приключения и рождение людей Промифеевых») посвящена Новикову; Новиков же был издателем основных сочинений Попова и одним из рецензентов его «Баснословия». Эта близость свидетельствует о передовых воззрениях Попова. Он более демократичен, чем Чулков и

1 Переиздан в 1805 г. под заглавием: «Всеобщий российский песенник, или новое собрание лучших всякого роде песен», вып. I — IV, СПБ, 1805.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

Левшин; это сказалось в его «Анюте» и своеобразно отразилось на его понимании народной поэзии. Вопреки обычным утверждениям он отнюдь не является продолжателем Чулкова, но занимает совершенно особую позицию и даже полемизирует с ним. Предисловие к изданному им сборнику песен в сущности заострено против Чулкова, которому он как бы противопоставляет свой песенник. Он упрекает «прежних издателей», имея, конечно, в виду в первую очередь Чулкова, что они не приводили в порядок своих сборников, что в их изданиях много ошибок, что песни в них «разделены на роды». Чулков соединял вместе песни народные и литературные, отделяя их только порядком публикации, но в основном он стремился включить народное творчество в общий литературный поток. Попов подходит иначе: он стремится тщательно отделить один род песен от других и не только отделить, но и противопоставить. Его песенник распадается на восемь частей, или книг. Первые три книги содержат «любовные песни», которые он разделяет на три группы: «городские», «пастушеские», «на старинный русский вкус»; четвертую книгу составляют «старинные простонародные песни любовные»; в пятой — также «простонародные песни»: святочные, свадебные, хороводные; в шестой — «песни маскарадные и сатирические»; в седьмой — «военные и победные» и в последней части — театральные песни. Такое распределение у Попова исходит не из формальных задач упорядочения материала, но опирается на его принципиальное отношение к материалу. В своем предисловии он довольно подробно останавливается на характере народной песни и ее сущности. Он подчеркивает глубокую древность народных песен:

77

они... «долженствуют быть первым произведением усилий человеческого ума и сердца по причине краткости своей и малости правил, коих другие сочинения требуют в большем количестве противу оных». Эти песни сочинялись древними славянами в честь их богов, витязей и богатырей. Они принадлежат к языческим временам, и это отразилось на их содержании. Он усматривает в них «жестокость и грубость тогдашних не просвещенных и диких нравов»; отмечает, подобно автору предисловия к сборнику Прача, как характерное («существительное свойство», по его выражению) отличие старинных песен — «печаль и уныние», но наряду с этим подчеркивает в них «злонравие и лютость» и, наконец, «невежество и валовое незнание правил красноречия и стихотворства». На последнем обстоятельстве он особенно долго задерживается. «Нет во стихах их, — поясняет он, — ни ровныя меры, ни повсюдного разногласия стоп, ни единственности во предмете содержания, ни беспрерывной связи в идеях, ниже чистоты и благородства в слоге»; вместо этого — «одне только нескладные стайки обыкновенных и наудачу попавшихся мыслей»; слог же, «коих они изъяснены», он называет «грубым и низким», повествующим «о некоем по большей части злонравном и распутном или низком и площадном деянии». Он утверждает далее совершенно понятную, с его точки зрения, неизбежность такого рода явления, ибо за сочинение этих песен принимались такие люди, «кои вместо всякого к тому знания и искусства, пореваемы были одною грубою природою или неизощренною науками врожденностию дарования, ознаменовать печатию слова некое корыственное для сердца их приключение». Совсем другое дело — новые песни, выгодно отличающиеся от этих остатков старинной грубости; новые

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

песни, пишет Попов, «испускают от себя довольно блистательные искры посреде мрака повсюдного невежества». Из такого понимания сущности народной песни проистекают и редакторские приемы Попова. Прежде всего он тщательно, по его утверждению, отбирал материал. Этот отбор он ставит себе в большую заслугу, ибо в «прежних изданиях» были песни, которые «буйным и нахальным своим вторжением» «навлекали только лишь на них общее с собою презрение» — презрение, которое он называет «справедливым» и «заслуженным». Поэтому же он не только производил отбор, но старательно исправлял песенные тексты: «...решился выправить их повсюду, где взыскивала того нужда правил: убавляя и прибавляя вновь многие мысли, переделывая стихи и переиначивая в иных и самое расположение, когда пристойность связи требовала того необходимо». Он поправлял «разногласие» и «меру во стихах», делал перестановки, но вместе с тем он внес в сборник и такие древние песни, в которых ничего не изменял, ибо «древность наречия и естественная простота выражения идей есть главное достоинство старинных наших песен».

78

Как и Чулков, Попов выступил и с изданием мифологического пособия — «Описание древнего славянского языческого баснословия, собранного из разных писателей и снабденного примечаниями» (1768). В 1772 г. это сочинение было им переиздано, войдя в состав его сочинений («Досуги, или собрание сочинений и переводов Михаила Попова», СПБ, 1772); в .новом издании было уточнено и заглавие: «Краткое описание древнего славенского языческого баснословия, собранного из разных писателей, снабденного примечаниями и в азбучный порядок приведенного. Издание второе с поправлением и умножением первого». Попов очень обстоятельно обработал доступные ему иностранные источники, в которых находились сведения о древних славянских божествах и древнеязыческой обрядности1, и присоединил к этому материалы, заимствованные из русских книжных источников и непосредственно из устного творчества и народной обрядности. Особенно заметны такого рода упоминания во втором издании.

Второе издание носит следы значительной обработки и во многих случаях — критической проверки своих источников. Так, например, в издании 1768 г. имеется Услад или Ослад — «бог пиршеств»; в новом издании это имя уже отсутствует. В первом издании имелось слово «тризна», но никаких сведений «об обрядах сего случая» не было, ибо они были неизвестны составителю, как он сам это счел нужным оговорить; во втором издании имеется подробное описание. К словам «царь морской» сделано в новом издании добавление с ссылкой на мнение Ломоносова, который сопоставлял царя русских сказаний с Нептуном. Краткое сведение о Световиде разрослось в издании 1772 г. в обширную главу, составленную по новым данным, извлеченным из новейших немецких сочинений о славянской мифологии, и т. д. Считать, что Попов изобретал сам какиелибо божества, как принято утверждать, мне кажется, нет никаких

1 Обзор этих источников впервые сделан А. Кайсаровым в его «Славянской и российской мифологии», М., 1810; большей частью это были своды различных сведений, находящихся у западноевропейских, преимущественно славянских хроникистов и историков.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

оснований, и все его ошибки и наивности являются результатом состояния его источников.

Некоторые слова свидетельствуют о непосредственном знании Поповым памятников устного народного творчества: к слову «Яга-баба» в новом издании прибавлено: «у наших рассказчиков есть об ней и приговорка в следующих разностопных стихах:

Баба-яга, Костяная нога: В ступе едет, Пестом погоняет,

След помелом заметает.

79

В главу о Купале (Попов его рассматривал как «киевского бога плодов») внесено следующее замечание: «святая Агриппина, по мнению некоторых, прозвана от простонародия купальницей, по древнему сему идолу, ибо и ее память тогда же празднуется».

«Описание баснословия» Попова получило большую популярность не только в России, но и в Западной Европе и особенно в славянских странах: в конце XVIII века оно было переведено на французский и немецкий языки, и в течение довольно долгого времени к этому сочинению, как основному источнику для изучения древнерусской мифологии, обращались многие писатели и ученые. Так, например, еще в 1841 г. о нем с большой похвалой отзывался М. И. Касторский в своей докторской диссертации («Начертание славянской мифологии», СПБ, 1841), ставя его имя (равно как и Чулкова) наряду с именами Ломоносова, Кайсарова, польского историка Нарушевича, Строева, ранними опытами Шафарика и Юнгмана и др.1.

Позиции М. Попова в отношении к фольклору значительно отделяют его от других представителей демократической литературы, но в то же время отличны от точки зрения Львова. Точка зрения М. Попова носит двойственный характер. С одной стороны, он считает необходимым обратиться к народной поэзии, а с другой — в памятниках последней он видит «грубость», «жестокость», поэтическую беспомощность и т. д. Такое отношение к фольклору довольно обычно для XVIII века и встречается в разных вариациях. Иногда оно является следствием типично феодальных реакционных позиций, в основе которых лежит презрительное, барское отношение к народной массе. Типичным выразителем такого рода воззрений может считаться автор известных мемуаров дворянин Андрей Болотов. Приятель Левшина, он иронически относится к его «сочинениям»; народные песни он презирает, народные обряды называет глупыми и вздорными и т. д. Но отрицательное или скептическое отношение к фольклору не всегда исходит из реакционных позиций. В литературе XVIII века часто встречаются голоса протеста против «крестьянской музы» или «крестьянской философии». Они исходят от представителей прогрессивной мысли, от носителей и провозвестников идей культуры и

1 В историографии литературы XVIII века встречаются часто глухие и неясные упоминания о дружбе Чулкова и Попова, об их совместной работе над сборником песен и «Словарем», позже — о соперничестве и вражде на почве недобросовестности Чулкова, которого иногда обвиняют в прямом плагиате по отношению к «Баснословию» Попова. Однако никаких прямых свидетельств относительно всего этого не имеется (см. П. Н. Берков, Литературные энциклопедии на русском языке (XVIII — XX вв.), в «Трудах Института книги, документа, письма», т. III, Л., 1934, стр. 24).

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

яростных борцов за нее. Так подходят обычно к фольклору просветители

XVIII века.

Произведения народного творчества в их представлении неразрывно связаны с народным суеверием, народными предрассудками;

80

борьба с последними включала поэтому в свою орбиту народное творчество целиком. Борьба за прогресс и культуру кажется несовместимой с пристрастием к тому, что так или иначе органически связано с некультурными массами. Народные песни, сказки, обряды в глазах просветителей являлись проявлениями народного бескультурья и невежества, а потому вызывали отрицательное или, во всяком случае, холодное отношение. Такое понимание характерно не только для русского просветительства; оно характерно для всего рационалистического просветительства в целом. У нас такие воззрения в той или иной степени разделяли Татищев, Болтин, Державин, Фонвизин, отчасти Ломоносов, Батюшков и многие другие вплоть до позднейших западников и радикалов; на Западе в качестве выразителей таких тенденций можно назвать немецкого философа Николаи, известного основателя славянской филологии Добровского и многих других; к ним относится и историк Шлецер1.

Эти воззрения отразились и во взглядах Попова. Как представитель демократической интеллигенции и участник литературной борьбы против феодальных тенденций, он проявляет интерес к народному творчеству, особенно учитывая его историческое значение, но он отрицательно относится к его художественному значению и его эстетике.

Такого рода просветительские тенденции очень характерны для XVIII века. Но вместе с тем просветители же упорно подчеркивали необходимость широкого и пристального изучения фольклорных памятников и, отрицая их эстетическое и культурное значение, всегда неизменно подчеркивали их значение как исторических свидетельств о прошлой, а отчасти и современной жизни народа или как ценнейших памятников языка. На таких позициях в отношении к фольклору стояли, например, Татищев, Болтин, Ломоносов.

§ 8. Ревностный и просвещенный сподвижник Петра, Василий Никитич Татищев (1686 — 1750) был одним из наиболее ранних представителей энциклопедической культуры XVIII века. «Первый и крупнейший представитель русской исторической науки» (по формулировке позднейшего исследователя), Татищев выступает как географ, как экономист, как историк русского

81

1 Николаи и Шлецер буквально глумились над писателями и учеными типа Гердера, придававшими огромную ценность народному творчеству; они именуют их «остроумными господами», которым народные песни, раздающиеся по улицам и по рыбным рынкам, представляются не менее интересными, чем догматика. Николаи предостерегал Гердера от возведения народных песен в ранг художественных произведений, потому что таким образом «можно, пожалуй, счесть за превосходную музыку даже игру деревенского пастуха на дудке при выгоне коровы в поле» (цит. по исследованию В. А. Кожевникова «Философия чувства и веры в ее отношениях к литературе и рационализму XVIII века и к критической философии», ч, I, M., 1897, стр.203).

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

права, как археолог и отчасти как этнограф и фольклорист. Основным его трудом является четырехтомная «История Российская» (полное заглавие: «История Российская с самых древнейших времен неусыпными трудами через тридцать лет собранная и описанная». Издана она была только после смерти автора: первые два тома в 1768 — 1773 гг., том третий — в 1774 г., а последний — лишь в 1848 г.) — первый в России опыт критического свода летописных известий. Главнейшей же заслугой Татищева была правильная постановка задач изучения. По выражению С. М. Соловьева, «он начал с того, с чего следовало начать», а начать в то время следовало прежде всего с учета источников, их обзора, упорядочения, разработки приемов их критики, что и было выполнено впервые Татищевым.

Исторические работы Татищева внешне выросли из его географических интересов. Ему было поручено, по повелению Петра, составить географию России, однако он убедился, что это совершенно невозможно без изучения истории, и уже с 1719 г. начал собирать сведения по истории, сначала в качестве подготовительных материалов. В 1737 г. он составил замечательное для своего времени «Предложение. О сочинении истории и географии российской»1, которое является обширнейшей программой не только по истории и географии, но и по этнографии, и отчасти по фольклору. По существу это была подробнейшая анкета, состоящая из 198 вопросов и охватывающая самые разнообразные стороны жизни страны и населения, анкета, которая явилась «обширною программою для трудов многих ученых, многих экспедиций, многих поколений»2. В своем вопроснике Татищев предусмотрел почти все стороны народнохозяйственной жизни страны и ее истории. Естественно, что проблемы этнографические занимали в них очень существенное место. Татищев требовал сведений о народности жителей, о их занятиях, о взаимоотношениях отдельных народностей между собой и с русскими, о состоянии их здоровья и т. п. В анкете были поставлены вопросы о самоназвании народностей, о названиях, которые они дают русским и соседним народам, о туземных названиях отдельных местностей, о их обычаях, обрядах, верованиях, о формах брака, о характере погребений, о поверьях, приметах, народной медицине и пр.

В ряде вопросов были непосредственно затронуты и проблемы фольклора. Вопрос 163-й гласил: «Нет ли песен таких или сказок, в которых старинные действа воспоминаются; оные списать, а иноязычные перевести»; вопрос 164-й запрашивает о различных видах суеверия, а 184- й — специально о заговорах.

Татищев не ограничивается только требованием ответов на поставленные вопросы, но сопровождает последние указаниями

82

технического и методического порядка. Он указывает, как нужно обходиться с найденными вещами: «Да когда их (горшки или кувшины, найденные в гробах. — М. А.) откопав скоро вынять, то он истрескается или развалится; того ради оные, откопав, надобно не скоро вынимать,

1Опубликована Н. Поповым. См. «В. Н. Татищев и его время», М., 1861, приложение XIII,

стр. 663 — 696.

2Н. Попов, В. Н. Татищев и его время, М., 1861, стр. 439.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

проветрить на том месте, а потом вынять, поставить, чтоб от солнца высох»1; вопросы о народном быте сопровождаются требованием подробного описания внешнего вида костюмов или жилищ вплоть до пожелания о приглашении живописцев для их зарисовки; в инструкцию были включены даже указания о транскрипции — как передавать русскими буквами различные туземные слова и названия. Короче, инструкция Татищева была первой на русском языке методикой этнографическифольклорных и археологических изучений, и ее с полным правом можно поставить в начале истории и русской географии, и русской археологии, и этнографии. Особенно замечательны в этой «методике» замечания о взаимоотношении собирателя с местным населением. Татищев требует знания языка изучаемой народности и категорически предупреждает о невозможности каких-либо принудительных мер при опросе: «Сии все обстоятельства, — пишет он, — испытать без принуждения, но паче ласкою и через разных искусных людей, знающих силу сих вопросов и язык их основательно». Он указывал на необходимость перекрестных и повторных вопросов и тщательно заботился о полном обеспечении правдивости и точности ответов, предусматривая даже возможность предвзятого отношения к фактам, вытекающего из религиозных побуждений или из национального высокомерия, а также возможность неточных ответов из осторожности или, наоборот, из-за корыстных целей. «Остерегать же и то, — пишет он, — чтоб кто от крещеных или иного народа умысленно в поношение или хвастание чего лишнего не прибавил или истинного не убавил... понеже многие глупые лжами хотят себе честь или пользу приобрести, но в том всегда обманываются»2.

Немалое место отводит Татищев фольклорно-этнографическим проблемам и в своей «Истории»; в первой книге он говорит «о чинах и суевериях древних», т. е. о народных повериях, обычаях и обрядах, сопровождающих у разных народов на территории России основные моменты жизни: рождение, брак, похороны и пр. Многие из этих описаний возникли на основе собственных наблюдений и записей, например подробное описание башкирской свадьбы, калмыцкого погребения и пр. Ему же принадлежит оставшийся в рукописи отрывок из записок «о живущих в Сибири народах», посвященный главным образом бурятам, западносибирским татарам и якутам.

Значительный этнографический интерес представляет собой и его географический словарь («Лексикон российской, исторической,

83

географической, политической и гражданской»), изданный (неполно: лишь до буквы к) только после его смерти, в 1793 г.; полная же рукопись «лексикона» хранится в одном из московских архивохранилищ и остается неизданной.

По своим убеждениям Татищев является типичным рационалистомпросветителем; с этих просветительских позиций Татищев выступает борцом за необходимость культурного развития страны и народа и страстным пропагандистом научного знания. Он неутомимо боролся со всякими проявлениями невежества, отрицательно расценивая в этом плане

1Н. Попов, В. Н. Татищев и его время, М., 1861, стр. 682.

2Там же, стр. 690, 691.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

ироль церкви и духовенства. Его воззрения были настолько широки, что его считали даже (конечно, без достаточных оснований) атеистом. Вражда ко всякого рода суевериям определяла и его отношение к фольклору, который в основном также казался ему собранием различных суеверных представлений; но в отличие от многих других своих современников он отчетливо понимал их научно-историческое значение. Он делал указания на слышанные им исторические песни, он понимал историческую ценность былин и сопоставлял их с другими историческими источниками; наконец, он ревностно собирал пословицы, в которых видел ценнейшее пособие для изучения языка; в рукописном отделении Библиотеки Академии наук СССР

хранится составленный им рукописный сборник пословиц (1736).Таким образом, Татищев не только поставил вопрос о необходимости и значении фольклорно-этнографических изучений, но внес существенный вклад и в созидающуюся в то время науку о фольклоре1.

1Инструкция Татищева оказала огромное воздействие на историка Сибири, академика г. Ф. Миллера (1705 — 1783), который на основании ее создал инструкцию для сибирской экспедиции. («Инструкция для академика Фишера», опубликована в «Сборнике Музея по антропологии и этнографии Академии наук», т. I, СПБ, 1900). Программа Миллера должна войти в число важнейших памятников в истории этнографии и фольклористики в России. Инструкция заключает в себе свыше 900 вопросов; в ней с необычайной для своего времени полнотой затронут и поставлен перед собирателями ряд существеннейших вопросов, из которых многие и до сих пор не нашли своего разрешения (см. заметку Д. А. Клеменц, предпосланную «Инструкции», в «Сборнике Музея антропологии и этнографии», т. I, стр. IX). Значительное место в этой инструкции отводится и различным формам устного творчества. В ней поставлены вопросы о космогонических представлениях, о мифологии, об отношении к метеорологическим явлениям, о вере в «счастливые и несчастливые дни», о народном врачевании, о свадьбах и похоронных обрядах, музыкальных инструментах, песнях, сказках, танцах и пр. Вопрос 551 формулирован так: «О вокальной музыке и что составляет содержание песен»; вопрос 559: «О рассказывании всевозможных сказок» с требованием записи их образцов; вопрос 671: «Воют ли и плачут над мертвыми и как долго» и т. д. Как внимательно и глубоко подходил Миллер к этим проблемам, свидетельствует его вопросник о свадебных обрядах, состоящий примерно из ста параграфов. Вместе с тем Миллер отчетливо представлял себе

итрудности, связанные с изучением легендарного материала, и требовал при собирании

«словесных повестей» сугубо осторожного и критического отношения. В частности, Миллер, значительно опережая современную ему западноевропейскую науку, уже отчетливо понимал важность и значение вариантов.

Программу Миллера стремился выполнить крупнейший участник сибирской экспедиции натуралист И. г. Гмелин (1709 — 1755), сообщивший в описании своего путешествия (1733 — 1743, вып. I — IV, 1751 — 1752) огромное количество фольклорных и этнографических фактов. Главным образом они относятся к туземным племенам Сибири, но содержат немало ценнейших сведений и о русской народности: свадебные и похоронные обряды, святочное ряжение, старинный театр, местные прозвища, словарные материалы и пр.

Миллер являлся и сам собирателем: им собрано большое количество различных легенд и преданий русского и туземного населения Сибири, нашедших отражение в его «Истории Сибири» Наконец, немалую роль сыграл он и в истории самого замечательного памятника русской фольклористики — сборника Кирши Данилова. Сводка всех данных о происхождении сборника — в «Заметке о сборнике Кирши Данилова» («Известия отд. русского языка и словесности», т. I, 1897; «Сборник отд. русского языка и словесности», т. 65, СПБ, 1899; в переработанном виде помещена в качестве «предисловия редактора» к изданию 1901 г. «Сборник Кирши Данилова», Изд. имп. публичной библиотеки по рукописи, пожертвованной в библиотеку князем М. Р. Долгоруковым, под ред. П. Н. Шеффера, СПБ, 1901). П. Н. Шеффер считает возможным сделать предположение, что к моменту посещения Миллером П. А. Демидова последний имел уже в своем распоряжении сборник. Однако текст известного письма Демидова к Миллеру заставляет считать правильной прежнюю гипотезу, что сборник был составлен после 1768 г., т. е. после посещения заводов Миллером и после письма к нему Демидова (см. А. Лобода,

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

84

С тех же позиций подходил к вопросам народной поэзии и другой замечательный историк XVIII века, Иван Никитич Болтин (1735 — 1792). Некоторые, исследователи склонны были видеть в Болтине предшественника славянофильства, против чего решительно возражал уже Пыпин; однако эти сближения делались неоднократно и после Пыпина, в частности в известной книге П. Н. Милюкова «Главные течения русской исторической мысли» (СПБ, 1897), но для этого нет достаточных оснований. Поводом для таких утверждений явилось, несомненно, присущее Болтину стремление идеализировать старину, но эта идеализация покоилась на других основаниях: ему важно подчеркнуть единый и органический путь исторического развития России, для воссоздания и уразумения которого он и обращался к изучению исторических памятников. Болтин не только хронологически следует за Татищевым, но как бы дополняет его. Подобно Татищеву и вслед за ним он уделяет большое внимание этнографическим и географическим факторам, выдвигает проблемы этногенезиса, усиленно интересуется словарными материалами и пр. Если основной исторической заслугой Татищева была закладка основ русской истории,

85

то Болтин стремился уже осмыслить исторический ход событий и «уразуметь существенные особенности народа»1.

Для объяснения последних, как и вообще для объяснения фактов русской истории, он привлекает иногда и народные предания, поверья и даже песни, но как типичный рационалист-просветитель он очень ограничивает их историческое значение и весьма сурово и презрительно оценивает их культурную и эстетическую роль. Для познания прошлого песни, по его мнению, бесполезны; из них нельзя даже постичь прошлых вкусов народа; для этих целей, как и для исторического построения в целом, помощь оказать могут лишь подлинные исторические свидетельства: летописи, законы, древние грамоты, частные и государственные акты и пр.2.

В «Примечаниях на историю» он называет наши былины «подлыми песнями» без всякого складу и ладу» (т. II, стр. 60). Эти песни, по мнению Болтина, «изображают вкус тогдашнего века, но не народа, а черни, людей безграмотных и, может быть, бродяг, кои ремеслом сим кормилися»3.

Русский богатырский эпос, Киев, 1896, стр. 57), таким образом, Миллер сыграл бесспорно стимулирующую роль в появлении знаменитого сборника.

В «Истории Сибири» мы находим и конкретные примеры методологии Киллера в пользовании фольклорными материалами. Обилие собранного Миллером фактического материала и поставленные при этом методологические требования имеют несомненное значение и для уяснения особенностей развития не только исторических, но и этнографически-фольклорных изучений России. В лице Татищева и Миллера русская наука выдвигала новые задачи и определяла новые пути исследования не только для русской, но и для западноевропейской науки.

1А. Н. Пыпин, История русской энтографии, т. I, СПБ. 1890, стр. 153.

2См. С. Соловьев, Собрание сочинений, т. I, M., 1915.

3«Примечания на историю древний и нынешиия России г. Леклерка, сочиненные генералмайором Иваном Болтиным», т. I — II, 1788.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Фольклористика XVIII века.

Потомков этих «бродяг», старых слагателей песен, он видит в современных «слепцах», которые слагают и поют «нелепые стихи», распевая их там, где чернь собирается. «Сказанные песни (т. е. былины) такого ж точно рода, как сии нищенские, называемые стихами, и сочинены подобными авторами, следовательно вкуса и нравов народа изображать не могут»4. Впрочем, уже Пыпин отметил, что взгляд Болтина на былины покоится и на исторических основаниях. Не следует забывать, что во времена Болтина еще не было ясного представления о былинах, ибо не было и достаточных материалов. Былины смешивались со сказками, и это давало повод и право Болтину очень низко расценивать их историческое значение и брать под сомнение их общенародное значение.

Следует подчеркнуть, что это критическое отношение к памятникам народного творчества не означало еще презрительного отношения к простому народу, в чем склонны упрекать Болтина исследователи; это «пренебрежение» диктовалось именно заботой о нем и о скорейшем его просвещении. Всюду, где Болтин говорит о простом русском народе, о его нравственных свойствах, о его труде, он выступает горячим и искренним народолюбцем, превосходно учитывающим трудные условия его существования. Вот как, например, описывает он условия, в которых протекает труд крестьян, занимающихся извозом, чем он «многократно был самовидцем»: «Стоят они на дворах, в сутки не более осьми или девяти часов, в кои должно им два раза поесть, два раза лошадей выпрячь и запрячь, два раза их напоить, и столько ж раз дать им сена и овса; а за исправлением всех сих нужд, не больше как

86

три, а много четыре часа останется им на сон и отдохновение. Достальные 15 или 16 часов должны они каждой за возом своим идти пеши, да еще на косогорах, раскатах и в выбоях придерживать воз, чтоб не упал, а при всем том сносить ветр и мороз, которые иногда столь бывают непомерны, что лишают носов, ушей, перстов и жизни противоборствующих им» (т. II,

стр. 361).

Болтин защищает народ от обвинений в чрезмерном пьянстве и от обвинений в безнравственности. Когда Леклерк указал на какую-то «непристойную» пословицу, находящуюся в том сборнике, которым он пользовался, Болтин тщательно проверил это сообщение, пересмотрев для этой цели указанный сборник, и с торжеством опроверг Леклерка.

Всюду Болтин обнаруживает превосходное знание народного быта, народного языка, народной обрядности; достаточно хорошо знал он (поскольку это было возможно в его время) и народную поэзию. Он же первый указал на ошибки, допущенные Поповым в его «баснословии», и сурово упрекал Леклерка за некритическое отношение к этому источнику. Сочинения Болтина могут иметь и источниковедческое значение, столько в них разбросано упоминаний о разных обрядах, поверьях, преданиях; например, приводимое им поверье о скитании души на земле после смерти и об интересном обряде ее очищения («Примечания», т. I, стр. 168), сведения о народной демонологии (о леших, русалках, водяниках), о древних великанах-вилотах и пр. В одной из глав «Примечаний», коснувшись отрицательной оценки Леклерком нашей народной музыки, Болтин делает

4 Там же, стр. 68