2.3. Тождество бытия и мышления

как деятельностный принцип русской культуры

Мировоззренческий принцип тождества бытия и мышления утверждает согласованность познания и социальной практики. В самом общем виде его духовно-практическое содержание выражается следующим тезисом: то, что возможно помыслить, возможно и осуществить. Формирование и закрепление этого принципа в русской ментальности имело длительную историю и носило противоречивый характер.

В мифопоэтическом мировоззрении русского человека особую социальную ценность приобрело представление об отсутствии различия между воображаемым и действительным. Это было связано как со специфическим укладом жизни, так и с особенностями архаического сознания. Чувственно-эмоциональное переживание мира, лежащее в основе мифологических воззрений, убеждало древнего человека в том, что все воздействующее на ум, чувства и волю обладает несомненной реальностью. Поэтому он не проводил различий между явью и сном, символом и обозначаемым им предметом, действием и ритуалом, его мысль оказывалась не способной покинуть область конкретного, овеществляла понятия и толковала их как факты, имеющие самостоятельное существование⁷⁸. Все это в полной мере относится и к дохристианскому мировидению наших предков. Кроме того, капризы родной природы, позволявшие выживать, но не сулившие надежду на процветание в будущем, не только не побуждали русичей к продуцированию отвлеченных идей, но, наоборот, требовали умения рассуждать конкретно, предметно-логически и мыслить в этой конкретности и настоящее, и будущее. Практический взгляд в будущее помогал избежать бедствий и неудач в жизни, а знание о том, чего следует ожидать, значительно уменьшало негативное воздействие сил и принуждений природы, давало возможность противостоять им. При таких условиях степень зависимости продуктов мышления от реальности была достаточно высокой, что создавало благоприятную почву для признания видимого существующим в реальности и делало убежденность в тождестве воображаемого и действительного мотивационной основой когнитивных стратегий предсказания будущего на базе воспринимаемых данных. Неопределенность знания снималась определенностью веры.

Следующий этап в развитии содержания принципа тождества бытия и мышления был связан с принятием православия. В религиозном сознании этот принцип нашел свое воплощение в идее единства быта и веры, закреплявшей божественную природу лишь за коллективным сознанием и требовавшей от верующего жить в согласии с ним. Эта идея нашла в лице русских людей горячих приверженцев. В статье “О туранском элементе в русской культуре” Н. С. Трубецкой назвал образ жизни народа периода Московской Руси “бытовым исповедничеством”⁷⁹. По мнению философа, российское религиозное мышление, отличавшееся отсутствием гибкости, пренебрежением к абстрактности и стремлением к конкретизации, к воплощению религиозных переживаний и идей в формах внешнего быта и культуры, восприняло православный догмат веры как данное, как основной фон душевной жизни и повседневного поведения. В результате “на Руси сложилась “подсознательная философская система”, стройная, несмотря на свою формальную неосознанность, и нашедшая выражение не в богословских трактатах, а во всем житейском укладе, на ней покоящемся”⁸⁰.

Однако если русский человек воспринял саму идею тождества быта и веры “всем сердцем”, то предлагаемый византийской традицией путь, ведущий к ее воплощению, не нашел в сознании новообращенных должного отклика. Восточно-православная мораль требовала от верующего на этом пути отрешения от мирских страстей и созерцания духовно-эстетической гармонии природы. Созерцание в учениях Отцов Церкви толковалось по-разному. Номиналисты (представители александрийской школы, каппадокийцы, Иоанн Дамаскин и др.) видели в нем соединение общественной пассивности с мистическим приобщением к существу Бога. Спиритуалисты (Григорий Синаита, Григорий Палама и др.) понимали под ним внутреннюю активность личности, заключающуюся в работе над собой, – достижение моральной чистоты через отрешение от низменных страстей и равнодушное отношение к жизненным невзгодам. И у номиналистов, и у спиритуалистов в русской религиозности нашлись свои сторонники. Так, идеи православного номинализма получили продолжение в поучениях первых “книжников”, а положения спиритуализма стали духовной основой русского “подвижничества”. Вместе с тем, национальное религиозное самосознание не ограничилось разработанными восточным христианством образцами праведной жизни и пыталось найти свой, особый путь в нравственном воспитании личности.

То, что в ценностно-смысловом ядре родной культуры принцип тождества бытия и мышления занимал не последнее место, стало одной из причин стремления отечественных мыслителей сочетать мысль с поступком, систему теоретических воззрений с определенной методологией действия. В учениях Отцов Церкви о мирском призвании верующего социальная активность не включалась в разряд добродетелей, праведническая мораль не давала ответов на вопросы практической жизни. Поэтому творческие силы русской духовной культуры оказались направленными на решение основной проблемы – согласование религиозного отношения к жизни и миру с эмпрически обоснованной практичностью. В течение не одного столетия иосифляне и нестяжатели, традиционалисты и “латиняне”, славянофилы и западники пытали решить казавшуюся вечной дилемму: “ в чем заключается истинная праведность и истинное подвижничество – в уходе от мира ради обретения духовного целомудрия или во вмешательстве в дела мира сего, что грозит “загрязнением” души?”⁸¹. И все-таки решение было найдено, хотя и сквозь призму другой проблемы – проблемы зла. В ее свете задача действия в “миру” стала видеться как задача трагическая, ибо “мир погряз во зле”. Но признание греховности мира не исключало, а, наоборот, требовало смелости эмпирических решений. Таким образом, строгий критический реализм органически сопрягался с идеально-утопической одухотворенностью. Осуществление этого синтеза, как отметил современный отечественный философ Ю. М. Щукин, по праву может считаться характернейшей чертой русской культуры и ее вкладом в мировую⁸².

Принцип тождества бытия и мышления настолько значим для национальной ментальности, что его проявления обнаруживаются практически во всех сферах духовной жизни общества: политике, религии, морали, искусстве, праве. Но особую роль он сыграл в философии. Для русских философов этот принцип стал идейной опорой в деле философствования, выступил в качестве внутреннего “цензора”, определявшего отношение к собственным теоретическим построениям и западным философским конструкциям, и обусловил общность духа отечественной философской мысли.

Тема неразрывности представлений о сущем и должном с их практическим воплощением пронизывает всю историософию. Ее главная идея об исторической миссии России вытекала из стойкого убеждения в том, что бытие должно быть таким, каким оно было задумано, а православие наиболее близко к божественному замыслу. С этим связаны и напряженные искания русских мыслителей не столько истины, сколько правды-истины. “Всякий раз, когда мне приходит в голову слово “правда”, я не могу не восхищаться его поразительной внутренней красотой... Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое”⁸³, – писал в XIX в. Н. К. Михайловский. “Правда – это неизбежно возникающие в процессе совместной жизни людей представления о том, каким должен быть человек и мир на самом деле. Правда как одна из форм существования знаний о должном становится центральным экзистенциалом человеческой жизни. Именно посредством правды и благодаря ей человек вырывается из животного состояния и становится человеком”⁸⁴, – пишет наш современник С. Ф. Денисов.

Нераздельность отвлеченной мысли и жизни характерна как для философских концепций, устремленных в идеальное будущее, так и для историософских построений, устремленных в идеальное прошлое. Русские философы, за немногим исключением, всегда стремились осуществить синтетическое единство “всех сторон реальности и всех движений человеческого духа”⁸⁵. Однако решение поставленной сверхзадачи оказывалось парадоксальным. Теоретически сконструированная “действительность” была, как правило, далека от реальной жизни, а от личности требовались сверхусилия, чтобы жить в соотвествии с пропагандируемыми высокими принципами и заданными идеалами. В большинстве историософских концепций сущее и должное, желаемое и действительное легко менялись местами. При этом, для их авторов такая мировоззренческая “инверсия” была само собой разумеющейся и легко допустимой, что вытекало из общей утопической установки сознания.

Стремление к различного рода утопиям всегда было присуще русской ментальности, что способствовало укреплению в ней исторически сменявших друг друга идей: неминуемости абсолютной победы Порядка над Хаосом, предустановленности достижения Царства Божия на земле, неизбежности построения коммунизма. По мнению В. В. Зеньковского, именно этим обстоятельством объясняется повышенный интерес передовых умов XVIII в. к творчеству западноевропейских утопистов и безусловное влияние их проектов и учений на становление философской мысли в России⁸⁶. Идеи Фенелона и Мора, Монтескье и Руссо, с одной стороны, заложили основы критического отношения к Западу, а с другой – стимулировали появление национальной утопии. Однако русский утопизм имел существенное отличие от западного. Если носители европейской культуры видели в утопических сочинениях и трактатах способ выражения критического отношения к существующему строю и изображения идеальной модели потребного будущего, то наши соотечественники относились к “несбыточной мечте” как к реальному плану социальных преобразований, утопизм естественным образом сопрягался с прагматизмом. Неверным было бы видеть в соединении русской социально-философской мыслью в единое целое противоречащих друг другу понятий ее склонность к витийству. Как показал Г. Ч. Синченко, оксюморон в нашей национальной ментальности перестает быть только причудливой риторической фигурой, а становится “типовой матрицей размножения смыслов, структурной единицей национальной субъективности”⁸⁷. В свете этого историософский оксюморон “прагматический утопизм” оказывается генетически производным от архитипического оксюморона “мгновенная вечность”, а оба они являются парадоксальной формой выражения принципа тождества бытия и мышления.

Определяющую роль этот принцип сыграл и в отношении отечественных мыслителей к философской культуре Запада. При всей восприимчивости русских философов к образцам западного философствования, определенные теории вызывали интерес и принимались только тогда, когда в них отражалось движение мысли от понятия отвлеченного к понятию живому, от живого бытия к разумному сознанию, когда прямое, практическое воплощение в жизнь представленных в них идей казалось необходимым и возможным. Так, популярность среди отечественных мыслителей немецкой классической философии была во многом обусловлена тем, что ее представителям удалось, органически включив познающего субъекта в сверхиндивидуальное мировое единство, обосновать возможность и необходимость идентичности бытия и мышления, а успешность прививки марксизма на русской почве – всеобщим стремлением передовых умов того времени не столько “объяснять” действительность, сколько “изменять” ее в соответствии со своими максималистскими идеалами. Таким образом, в русской ментальности принцип тождества бытия и мышления играл двоякую роль. С одной стороны, он являлся стержнем концептуальных построений практиков и политиков культуры, а с другой – служил внутренним мотивом духовной жизни, ее стимулом и целью.

Итак, в основании ценностно-смыслового ядра русской культуры лежат три принципа: космизма, соборности, тождества бытия и мышления. Принцип космизма задает представления о соотношении человека и мира: мир един и гармонически целостен, пребывает в состоянии постоянного становления, человек сопричастен и единосущ миру, играет значимую роль в процессе становления. Принцип соборности определяет отношение личности и общества: неотъемлемым правом личности является ее свобода, но она не задается изначально, а обретается человеком в процессе делания общего дела с другими людьми на основе принятых ценностей. Принцип тождества бытия и мышленияутверждает согласованность познания и социальной практики: идеи и планы становятся ценностно значимыми тогда, когда направлены на преобразование действительности в соотвествии с выработанными идеалами. Эти принципы пронизывают весь культурный континуум и обусловливают образ мысли и жизни русского человека. Они оказали существенное влияние на направленность, проблематику и содержание отечественной философии. При этом следует отметить, что указанные постулаты не всегда принимались философами в равной степени. И только в космизме основополагающие принципы русской культуры обрели симфоническое единство, что определило особое место этого направления в общем потоке философской отечественной мысли.