2.1. Принцип космизма как смыслообразующий фактор

русской ментальности

В основе принципа космизма лежит идея живого единства человека, человечества и Вселенной. Она органично связана со всей нашей духовностью и пронизывает все мировоззрение: от обыденных представлений о смысле и целях жизни и деятельности до философского освоения действительности через систему понятий и категорий.

Своими корнями космическое умонастроение уходит в мифологическое сознание наших предков. Многие авторы, занимающиеся исследованием философии космизма, отмечают ее связь с языческими верованиями древних славян. Однако эта связь либо не подвергается глубокому анализу и остается на уровне простой констатации⁴⁷, либо используется для характеристики русского космизма как формы неоязычества, что искажает и обедняет его содержание⁴⁸. Заслуживающая внимания попытка выявить мифологические корни космического направления в отечественной философской мысли была предпринята В. П. Ледневым⁴⁹. Однако автору не удалось избежать ошибки, от которой предостерегал Ф. И. Гиренок: “...Нет никаких причин для того, чтобы кто-то искал истоки русского космизма в названии созвездий у русских северян или в культе солнца (луны) у древних славян. Русский космизм – это не история астрономии в России и не истолкование смысла народных представлений о “падающих звездах” как о летающих ангелах, поражающих нас копьями”⁵⁰. Полученные Ледневым результаты навязывают мысль о том, что идеи философов-космистов и близких к ним по направленности мышления ученых представляют собой не что иное как перевод на философский и научный язык архаических воззрений. Таким образом, вопрос о реальных истоках философии космизма остается открытым, и уяснение связи ключевых положений этого философского направления с ценностно-смысловым ядром русской культуры требует ответа.

К сожалению, исчерпывающее представление о мировидении древних русичей составить невозможно. Собственно мифологические тексты практически не сохранились, а дошедшие до нас были существенно христианизированы. Однако скрупулезный труд отечественных мифологов, фольклор и возрожденная в середине XX века «Велесова книга» позволяют реконструировать взгляды наших предшественников на мир, на себя самих и на свое место в мире. Древнерусской мифологии свойственны все характерные черты архаического мировоззрения: постулирование гармонического единства мира и человека; представление об укорененности богов, людей, животных, неживой природы в Первобытном Хаосе и их включенности в подчиненный единому закону космогонический процесс; наделение природы личностными качествами и отношение к ней как к своему “естественному месту” (жилищу); убеждение в том, что человек – неотъемлемая часть общества, а общество встроено в природу и зависит от космических сил; стремление мыслить и описывать природные явления в терминах человеческого опыта, а человеческий опыт – в терминах космических явлений. Но при всей схожести с мифами других народов мифологическое мировоззрение русского народа имело ряд особенностей, сыгравших не последнюю роль в том, что идея космизма стала доминировать в русском самосознании. Эти особенности легко обнаруживаются в представлениях об устройстве мироздания, космогонических мифах и мифологии человека.

Мифологическая космология описывает структуру мира – набор, связь и функции его частей. Важнейший элемент архаической картины мира – пространство. Мифология наделяет его характеристиками, принципиально отличными от современных. Мифическое пространство оживотворено, одухотворено, разнородно, прерывно и фрагментарно. Его основные свойства фиксируются уже самим словом “пространство”. В языках многих народов мира оно имеет два противоположных смысла: “развертывание, распространение” и “разрезание, очерчивание“. Архаическое сознание придавало особое значение последнему. Культурный мир возникает через выделение пространства из хаоса и сохраняет свое существование посредством отделения себя от хаоса пространством. Способность пространства противостоять хаосу связана с его организованностью. Мифопоэтическое пространство – это фрагментарная совокупность заполненных вещами и событиями мест, со своим центром, периферией и границами. Несообщаемость мест преодолевается за счет перемещения героя, а расширение внешних пространственных границ осуществляется за счет его действий, как правило, представляющих собой борьбу с хтоническими силами.

В древнерусской мифологии представления о пространстве претерпевают некоторые изменения. Русское слово “пространство”, в отличие от большинства его иностранных параллелей, взывает к таким близким друг другу смыслам, как “вширь”, “вовне”, “открытость”, “воля”, и тем самым обозначает не столько нечто отдельное, сколько широкое, развертывающееся вовне, свободное и безграничное⁵¹. Это, конечно, не означает, что границ нет вообще. Но они теряют жесткость и непроницаемость, становятся подвижными и прозрачными. Чтобы добраться до таких границ, героям русских сказок требовалась помощь мистических сил – волшебного коня, серого волка, путеводного клубка и пр. Кроме того, у пространства с “вечно убегающими вдаль” границами нет и четко фиксированного центра. Центр может перемещаться из одной точки в другую, в зависимости от совершающихся в данной точке событий. Весьма показательны в этом отношении древнерусские сказания о мировом дереве. В мифопоэтическом сознании мировое дерево символизирует ось мира и помещается в его сакральном центре, там, где когда-то совершился акт творения. Древние славяне располагали мировое дерево не только в центре, но и на окраине вселенной, у самой границы с хаосом (“у лукоморья”), там, где совершится новый акт “творения” (приобщение героем неорганизованного хаоса к организованному пространству). В мифах и сказках многих народов путь героя начинается из особо значимого, священного места, как правило, закрепленного в реальном пространстве. Герой же наших сказок отправляется из какого-то неопределенного “центра” – “некоторого царства”, “тридесятого государства”. Примечательно, что и жилище у восточных славян имело два центра: печь и передний угол. Полицентризм проявлялся также в представлениях о человекообразном центре вселенной – Царе. У каждого царства (ограниченного пространства) был свой владыка: Земной царь, Лесной царь, Водяной царь, Подземный царь. В древнерусских мифах встречаются упоминания и о верховном боге как “царе богов”. Однако отношения между царем и персонажами, населяющими его царство, были не обязательно отношениями зависимости. Это свидетельствует в пользу того, что центр для славян был, скорее, не узловой точкой пространства, а местом, вокруг которого группировалось все остальное, условной точкой отсчета. Вероятно, такое отношение к центру стало одним из препятствий, помешавших укрепиться в русском самосознании идее антропоцентризма. Эти и другие, о которых будет сказано ниже, особенности древнеславянских мифологических представлений о пространстве были тесно связаны с особенностями пространства реального, ставшего для восточной ветви индоевропейцев новым домом, и того образа жизни, который они на нем вынуждены были вести.

“Необъятность русской земли, отсутствие границ и пределов выразились в строении русской души. Пейзаж русской души соответствует пейзажу русской земли, та же безграничность, бесформенность, устремленность в бесконечность, широта”⁵². Так поэтично выразил суть народной психологии Н. А. Бердяев. И действительно, по мере продвижения на восток славянским переселенцам открывалась обширная равнина, протянувшаяся от Белого моря до Черного, от Балтийского до Каспийского. Ее ландшафт не отличался заметными возвышениями и резкими переходами, наоборот, убаюкивал “мягкостью, неуловимостью очертаний, нечувствительностью переходов, скромностью, даже робостью тонов и красок”⁵³. Все это рождало у будущих русичей ощущение вечности, покоя, однообразия. Однако внешнее, равнинное спокойствие оказалось достаточно обманчивым. Расширение жизненного пространства на Русской равнине проходило в беспрестанном преодолении и одолении не только дистанций “огромного размера”, но и разнообразия природных зон и изменчивости климатических условий, резко контрастировавших с ландшафтной монотонностью. Таким образом, сама природа заставляла видеть в единстве многообразие, в поверхностной, кажущейся эклектике – внутреннюю гармонию. Вероятно, поэтому пространство в славянских мифах не столько фрагментарно, сколько мозаично.

Великая равнина оказала влияние и на общественную организацию древних славян. “Первый факт русской истории – это русская равнина и ее безудержный разлив. Широкими волнами растекающаяся вдаль безбрежная земля есть воплощение беспредельности гораздо более полное, чем море, потому что у моря есть берег и есть другие, дальние берега, к которым уже отплывает Синдбад или Колумб, тогда как земля, и земля, и еще земля без конца ни к какой цели человека не влечет, только и говорит о собственной бескрайности. Русские просторы зовут странствовать, бродить, раствориться в них, а не искать новых стран и новых дел у неведомых народов; отсюда непереводимость самого слова простор, окрашенного чувством мало понятным иностранцу...” – отмечал один из мыслителей русского зарубежья В. В. Вейдле⁵⁴. По свидетельству летописцев и мнению отечественных историков⁵⁵, славяне были народом оседлым, но вместе с тем “легким на подъем”, часто переходившим с места на место. Имелось несколько причин такой непрочной оседлости. Это и истощение пахотных земель, и постоянные набеги кочевников, и желание, а главное, возможность членов племени, недовольных волей старейшины, принять “волю вольную”, уйти на нетронутые земли. Последнее стимулировало быструю смену первоначальных кровнородственных отношений на общинные, основанные не на кровной связи, а на совместном жительстве на одних и тех же местах и общности хозяйских интересов. Общинный быт, сменивший узы крови на узы труда, настраивал на преимущественно мирные, невраждебные отношения с соседними племенами и народами, не на завоевание чужих, а на защиту своих земель, как писал С. М. Соловьев: “Однообразие природных форм исключает областные привязанности, ведет народонаселение к однообразным занятиям; однообразность занятий производит однообразие в обычаях, нравах, верованиях; одинаковость нравов, обычаев и верований исключает враждебные столкновения; одинакие потребности указывают одинакие средства к их удовлетворению”⁵⁶.

Готовность ассимилировать менее развитые племена (финнов) или по-доброму с ними соседствовать (с литовцами), а также культурная и хозяйственная открытость по отношению к более развитым народам (хазарам) нашли свое отражение в космологических представлениях славян об архитектонике пространства. В архаическом мировоззрении пространство имело вертикальную и горизонтальную организации. Вертикальное делилось по принципу “видимый мир – невидимый мир”. Горизонтальное – по принципу “свое – чужое”. Лингвистическая антонимичность членов этих пар поддерживалась ценностным противополаганием. “Невидимый мир” противопоставлялся “видимому миру” как сакральное профанному, а “свое” – “чужому” как благое злому. Для славянской космологии такие воззрения были справедливы только в отношении вертикальной пары. Бинарное отношение “свой – чужой” утрачивало абсолютную противоположность. “Чужой” мыслился как “не свой” (“пока не свой”, “еще не свой”), что значительно смягчало его негативные характеристики. Такое толкование горизонтальной структуры в сочетании с признанием относительной пространственной безграничности вносило еще одно изменение во взглядах на свойства пространства, изменение, с трудом вписывающееся в “логику” мифопоэтической мысли.

Мифологическое сознание считало важнейшими свойствами пространства развертывание и расширение. Развертывание осуществлялось в момент возникновения вселенной, в процессе становления и оформления ее составных частей; именно благодаря развертыванию мир обретал и свои пределы, и свое содержание. В актуальном пространстве способность к развертыванию угасает, становится лишь возможной, креативные силы сворачиваются и замирают в ожидании очередного космогонического цикла, в ходе которого новая вселенная обретет новые параметры. Тому, что организовалось, свойственно расширение, под которым древние понимали не выход пространства за установившиеся рубежи, а приращение его содержания, появление в нем новых элементов, изъятых героем из хаоса. Все это можно обнаружить и в древнерусской пространственной модели. Однако в ней расширение подразумевает не только обогащение содержания, но и непрерывное постепенное количественное увеличение размеров пространства, изменение его границ, включение в культурный мир остатков хаоса. Причем такое расширение осуществляется как с помощью усилий героев, так и за счет внутренних потенций самого пространства. Это позволяет, с определенной долей условности, говорить об эволюционирующем пространстве в древнерусской космологии.

Для мифологического мировоззрения с его идеализацией прошлого, цикличной концепцией времени и истории, абсолютизацией выработанной системы ценностей представления о непрерывной эволюции не характерны. Их появление в древнерусском сознании тесно связано с особенностями жизни на просторах Русской равнины. Выше отмечалось, что великая равнина сочетала в себе однообразие земной поверхности с разнообразием природных зон. Переходя с место на место в вечном поиске лучших земель или лучшей жизни, ее жители неизменно встречали привычный, родной ландшафт, а потому – хотя и измененный, но узнаваемый окружающий мир. Создавалось впечатление, что пространство “бежит” впереди путешественников, гостеприимно раздвигая перед ними свои горизонты. Это нашло свое отражение в языке. Долгое время такие явления, как дом, семья, русская земля, весь населенный мир, вся система мироздания, рассматривались в качестве сущностей одного уровня и обозначались одним словом “вселенная”, т.е. считались тем, куда можно вселиться.

Взгляд на мир как на вселенную обусловил и еще одну черту древнерусских воззрений на пространство, в принципе не являющуюся специфической и встречающуюся в других мифологиях. Но чтобы в полной мере прояснить основания для обретения космическим умонастроением статуса мировоззренческого принципа, отметить ее необходимо. Это – открытость пространства. Вертикальная организация мирового пространства многоэтажна, представляет собой сложное сооружение, состоящее из самостоятельных миров, отделенных друг от друга преградами и препятствиями. В то же время миры изолированы не полностью, они сообщаются между собой и не закрыты от человека, не отделены от него непроходимой гранью. Приложив определенные усилия, можно попасть на любой из его “этажей”. Так что человек, хотя и связан крепкими узами с его ближайшей и надежной помощницей землей, имеет все шансы стать “жителем Мира”.

Итак, в древнерусских космологических представлениях пространство обладает следующими характеристиками: относительной безграничностью, полицентризмом, относительной разнородностью горизонтальной организации, эволюционированием, открытостью.

Космогонические представления не имеют в мифологии самостоятельного оформления. И хотя в какой-то мере их можно реконструировать при анализе ритуалов, обрядов, языковой семантики и пр., основным их “поставщиком” являются космологические мифы. Актуальное состояние мира в мифопоэтическом сознании связано воедино с его происхождением: “то, что порождено в ходе создания и устроения космоса, и является его составом; все, что входит в состав космоса, возникло в ходе его развития”⁵⁷. Иными словами, космологические представления вытекают из космогонических мифов и, в свою очередь, влияют на содержание последних. Следовательно, выделенные выше особенности предполагают и оригинальность воззрений древних русичей на происхождение вселенной.

Космогонические мифы занимают особое место в мифологическом мировоззрении. В них описывается вся цепь возникновения вселенной, что предзадает как определение объектов, попадающих в сферу мифотворчества, так и объяснение их существования. Сфера космогонического чрезвычайно широка, включает в себя повествования о рождении богов и смене их поколений, становлении мировых устоев, возникновении природы, человека и общества. Мифы об этапах формирования мироздания отличаются особой поэтичностью стиля и образностью языка, что вызывает ощущение реальности описываемых в них событий. Трудно сказать, были ли такие мифы в славянской мифологии. По крайней мере, до нас они не дошли. И в этом смысле прав В. В. Шуклин, обращавший внимание на то, что “ни в древнерусской, ни вообще в славянской мифологии мы не найдем развернутых красочных повествований о происхождении Вселенной и богов, о деяниях культурных героев, то есть тех, кто учреждал определенные традиции, обычаи, виды хозяйственной деятельности, ремесла...”⁵⁸. Однако по отдельным эпизодам “Велесовой книги” и космогоническим историям в “Песнях птицы Гамаюн”, воссозданных Бусом Кресенем (А. И. Асовым) по древнерусским летописям, апокрифам и фольклору⁵⁹, можно судить о том, что думали наши предки о происхождении и развитии мира. Теогонические воззрения славян мало чем отличаются от теогоний других древних народов, однако антропогонические мотивы привлекают внимание своей необычностью.

В большинстве мифологических традиций происхождение человека описывается в мифах о первосуществе, из частей которого возникли видимый мир и его обитатели. Распространены представления о возникновении человека вместе с богами. Встречаются указания на то, что он родился из дерева, животного; был кем-то создан; наконец, люди просто существовали всегда, но о них никто не знал и лишь случайно кто-то их обнаружил. В древнерусском эпосе антропогония сильно христианизирована, но в ней присутствуют и мифологические сюжеты. Среди них доминирует представление о происхождении людей от одного первопредка. Только своим прародителем русские люди считали не зверо- или человекоподобное существо, а верховного бога – Рода. Род был одним из древнейших неперсонифицированных богов славян, поэтому трудно однозначно определить, каким статусом они наделяли “великого предка”. Если учесть семантику древнерусского “родъ” (единство потомков одного предка), принять во внимание, что “для средневековых людей слово “род” было всеобъемлющим обозначением Вселенной во всех ее проявлениях”⁶⁰, и опереться на исследования мифологов, то есть все основания полагать, что Род считался творцом мироздания и богов, родником вселенной, покровителем плодородия и попечителем нарождающихся людей. Древняя связь Рода с миром и обществом проявляется и поныне в словах: “природа”, “народ”, “родина”, “родители”, “родственники” и др.

Тем не менее, неверно было бы утверждать, что русичи вели свое генеалогическое древо от Рода непосредственно. Родоначальником восточнославянского этноса считался Дажьбог⁶¹. Наглядным примером тому служит “Слово о полку Игореве”, в котором о русских людях говорится как о “дажьбожьих внуках”. Представление о Дажьбоге как праотце пронизывает многочисленные ритуальные песни, колядки, заклинания. Несмотря на то, что архаическое сознание вкладывало в слова “дед”, “отец”, “мать”, “дети”, “внуки” не только генетическое, но и метафизическое и социальное содержание, в фольклорных источниках речь идет о кровнородственной связи между Дающим богом и его человеческими потомками. Идея о родственном единстве с богами настолько прочно укоренилась в русском самосознании, что стала лейтмотивом творчества многих поэтов-романтиков, обратившихся к темам и образам русского фольклора. Особенно показательной в этой связи является поэзия С. Городецкого и П. Бутурлина. В частности, признание факта Дажьбожьего “отцовства” получило следующую интерпретацию в стихотворении П. Бутурлина “Даждь-бог”:

Средь бледной зелени приречных камышей

Белела дочь Днепра, как чистая лилея,

И Даждь-бог молодой, любовью пламенея,

С своих пустых небес безумно рвался к ней.

Горячей ласкою скользил поток лучей

По телу дивному, – и, сладостно слабея,

Она, предчувствуя объятья чародея,

Еще боясь любви, уж радовалась ей!..

Но стала вдруг кругом прекраснее природа;

Свет ярче искрился и зной страстей дышал...

Русоволосый бог с безоблачного свода

На деву тихих вод, ликуя, налетал, –

И мать своих детей, мать русского народа,

Он, наконец, обвив, впервой поцеловал!

Полагание генетического родства богов и людей наложило сильный отпечаток на понимание жизненного пути человека и императивов отношений с представителями божественного мира.

Мифологическое сознание телеологично и эсхатологично. Возникновение и существование вселенной подчинено единой цели – тотальной организации Первобытного Хаоса. Хаос всеми силами сопротивляется упорядочению, что не дает цели реализоваться мгновенно и в любой момент. Однако вопреки препятствиям позитивный исход-апофеоз неизбежен, рано или поздно цель воплотится во всем объеме своих совершенных абсолютных форм. Достижение конечной цели требует сосредоточения и рвения от всех участников организационного процесса, в том числе и от человека. При этом у каждого участника – своя роль, определяющая смысл его существования. Перефразируя даосов, можно сказать так: цель одна, а дорог к ней много. В толковании этих “дорог” мифологические традиции существенно различаются между собой.

Для народов Древнего Востока назначение человека заключалось в восстановлении нарушаемой силами хаоса гармонии мира, приведении его в прежнее нормальное состояние, предзаданное космическим законом: китайским “дао”, индийской “ритой”, египетским “словом богов”⁶², месопотамской “волей Ану”, иранским “артой”. Выполнение возложенной на человека миссии требует познания Закона в себе и строгого следования ему. Любая самостоятельность, инициатива ведут к несчастью, повышению энтропии во вселенной. В свете этого отношения с богами, олицетворяющими силы порядка, мыслятся только как отношения подчинения, предполагающие безоговорочное послушание и безусловное служение. Наиболее категоричное выражение такие предписания получили в бхагаватгитской трактовке должного действия, исходящей из тезиса: “Всегда совершай без привязанности должное дело”.

В архаическом сознании основателей западной культуры смысл человеческого бытия связывался с переустройством мира, изменением его к лучшему. Такой ответ на вопрос “зачем?” появился не сразу, ему предшествовали изменения, происходившие в древнегреческих мифологических воззрениях в течение длительного времени. Для древних греков мир не всегда был Космосом. Перед первобытным сознанием доолимпийского периода он представал беспорядочным, нагроможденным, диспропорциональным и дисгармоничным. Воображение заселяло этот мир чудовищами, символизирующими непонятные и всемогущие силы природы. В таких условиях жизнь человека невозможна, для него просто нет места, потому в мифологии олимпийского периода появились новые божества, расправившиеся со страшилищами и преобразовавшие беспорядочный мир в космос, что помогло смертным одержать победу над природой. Однако боги-олимпийцы оказались слишком антропоморфными, и не столько внешне, сколько внутренне. Их постоянная зависть, соперничество, интриги нарушали гармонию мира, делали жизнь не очень “комфортабельной”. Поэтому люди решают сами заняться очередным переустройством на иных, способствующих поддержанию должного порядка, основаниях. За это дело берутся герои, чьи возможности оказываются сопоставимыми с возможностями богов. Непроходимая грань между божественным и человеческим стирается. На этом строятся и принципы отношения с богами: с ними можно заключать временные взаимовыгодные сделки, их можно использовать в своих интересах, с ними можно бороться. В результате складывается представление, что человек является центром мироздания, и все в мире должно быть подчинено ему.

Древние русичи не испытывали потребности в коренном преобразовании окружающего их мира, не стремились вернуть “все как было с самого начала”. Их жизнь проходила в бесконечных хлопотах по налаживанию периодически нарушаемого кочевниками быта, наведению привычного порядка на новом месте. Поэтому космическая цель человеческого существования состояла в обустройстве вселенной, создании в ней “уюта”, превращении ее в один большой общий “Дом”. Нужно отдать должное нашим предкам, они отнюдь не считали, что такая цель будет легко достигнута, и были готовы к тяжким испытаниям, преодолению трудностей и большим жертвам⁶³. Великое дело требует общих усилий. Русский человек строил отношения с богами именно в этом русле. Это были отношения сотрудничества, основанные на принципе “учитель – ученик”. Да и как могло случиться иначе, ведь населяющие мир боги – старшие родственники, более могущественные, более знающие, более опытные. Они должны обучить, помочь, поддержать. Мифологическое сознание не допускало, чтобы ученик превзошел своего учителя, но это вполне допускается философией, и в космизме усовершенствованное человечество окажется способным взвалить на свои плечи, казалось бы, непосильную ношу – стать истинным устроителем вселенной.

Таким образом, в древнерусской мифологии стандартная для архаического сознания модель мира включала оригинальные, необычные для нее представления, стимулировавшие выход мысли за пределы мифопоэтической формы. Последнее обстоятельство определило судьбу мифологических воззрений в истории национальной ментальности.

В культурах, отдавших ценностный приоритет творчеству и новаторству, поэтичное воображение достаточно быстро уступило место строгому рассудку, и миф был отправлен “на задворки” мировоззрения, стал играть в нем второстепенную, вспомогательную роль. В культурах, ориентировавшихся на традиционность, миф продолжительное время сохранял свою значимость и во многом определил содержание религиозных убеждений и философских взглядов.

В русской культуре, не отличавшейся ни стойкой традиционностью, ни ярко выраженной креативностью, миф постигла иная участь. Когда православие стало вытеснять его из мировоззренческого ядра, мифологическое мироотношение уже не могло создать достойной конкуренции, но еще не вступило в фазу самоотрицания. Выработанные мифологией представления о едином, гармонически целостном мире, обладающем силой самостоятельного эволюционирования, о сопричастности и единосущности ему человека, об особой роли последнего в деле мироустроения продолжали соответствовать укладу жизни и стилю мышления русского человека. Христианское вероучение лишило их мифологической формы, но обыденное сознание придало им статус принципа.

Сферой, давшей толчок развитию мировоззренческих потенций космического умонастроения и способствовавшей “созреванию” его как принципа, стало художественное творчество. В древнерусской литературе, произведениях большинства писателей, поэтов, музыкантов, художников языком искусства воспевалась гармония божественного и мирского, утверждалась неразрывная взаимосвязь человека и мира, абсолютного и человеческого, трансцендентного и имманентного. Своеобразное “определение” получил принцип космизма в оде Г. Р. Державина “Бог”:

Я связь миров повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь – я раб – я червь – я бог!

Космический взгляд на мир сыграл свою роль и в православном вероучении. Принцип космизма стал для отечественного богословия тем средством, которое помогло преодолеть затруднения в спекулятивных размышлениях, возникшие в связи с формальным отречением русской церкви от Византии. Принятие принципа космизма, по мнению В. В. Зеньковского, позволило религиозной космологии избежать двух крайностей в трактовке отношений между Богом и миром: признания поглощения мира Богом или исключения Бога из жизни мира после акта творения. В русском богословии утверждается относительная самостоятельность тварного бытия, способного к внутренней эволюции. “Жизнь мира, – пишет Зеньковский, – есть поэтому сочетание творческих усилий “снизу” с тем, что руководит этой жизнью свыше”⁶⁴. Эти воззрения, в свою очередь, способствовали сохранению в русской религиозности гуманистического пафоса святоотеческих учений и придали особенный колорит толкованию духовно-практического отношения человека к миру.

После ожесточенных христологических споров отцы византийской церкви пришли к стойкому убеждению в том, “что вера в Христа, как Спасителя, предполагает исповедание в Нем и полноты Божества и полноты человечества. Ибо только в таком случае в Христе действительно совершилось великое воссоединение Бога и человека и открылся путь к “обожению”, в котором отцы видели и смысл и цель человеческого существования”⁶⁵. Однако, считая Христа богочеловеком, примером осуществленного человеческого призвания и назначения, византийское богословие так и не признало за греховной человеческой природой способности к самостоятельному самосовершенствованию. Человек может достичь “обожения” только соучастием в страданиях Христа, путем аскезы. Раннехристианский аскетизм требовал от верующего “подвига” отшельничества или монашества – отречения от поврежденного грехопадением мира и презрения плоти. Русская православная традиция восприняла идеи богочеловечества и аскезы, но последнюю истолковала несколько иначе. Русский аскетизм исходил из того, что наличие жестокости, страданий и уродства в мире не уничтожает его изначальную наполненность небесной правдой и красотой. Поэтому самосовершенствование заключается не в гнушении миром, а в способности за бытийственными разворотами зла увидеть пронизывающий и озаряющий собой все божественный свет. Любовь к миру как творению Божьему и непоколебимая вера в грядущее преображение жизни силой Божьей – вот что истинно ведет к освобождению от плена мирской суеты и исполнению уготованной богом участи.

Тема космичности оказалась настолько характерной для национальной ментальности, что ее проявления обнаруживаются во всех областях духовной жизни общества. Так, с середины XIX века Космос становится не столько художественным образом, сколько объектом научных и философских построений, а космическое умонастроение обретает статус теоретической доктрины. Знаковость космизма для русской культуры, многогранность творчества отечественных мыслителей, полиативность подходов в философии, науке и искусстве к решению проблемы связи человека с Космосом позволяют говорить о принципе космизма как смыслообразующем факторе национальной ментальности.