Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

133-

старый эмпиризм, еще не имевший дела с прямой и непосредственной утилизацией фундаментальных открытий, видел проблему лишь в том, что же следует признать основанием понимания сути вещей — опыт ли (наблюдение, эксперимент, испытание природы), или откровения рефлексивного Разума. Последовательный рационализм Декарта — Спинозы — Лейбница породил продуктивные идеи панлогизма в двух основных его формах: абсолютного идеализма и логического позитивизма — с выходом последнего на логицизм, в ХХ в. блестяще «утилизированный» глобальной информационной индустрией. Но беда современных рационалистов в том, что в сфере философской рефлексии на исторические причины проникновения фундаментальной науки во все сферы человеческого бытия они исповедуют все тот же рассудочный эмпиризм, в крайних случаях с эклектическими вариациями.

Предоставим же последователям эмпиристского рационализма изворачиваться при расстановке приоритетов по отношению друг к другу фундаменталистов, опытников, прикладников, конструкторов экспериментальных и одновременно — индустриальных монстров, в коих онаученного «интеллекта» с его интегралами и байтами по крайней мере не меньше, чем в головах большинства эмпириков и эмпиристов. Настало время дать прямой ответ на серьезный вопрос: чем же отличается предметное поле фундаментальной науки от предметных полей ее же обособившихся приложений? Приложений к реальной особенности его фрагментов, обнаруженной... благодаря новым средствам, способам и формам теоретического мышления, изобретенным фундаменталистами. Правда, с первой попытки ответить на него легко сделать роковую ошибку, невольно следуя за классическим эмпирическим ра-

132

ционализмом или, что то же самое, за рационалистическим эмпиризмом.

Тем более что чаще всего она и делается как раз при несгибаемой уверенности в том, что предмет обособившейся научной отрасли эмпирически задан проникновением опыта и эксперимента в неизвестные ранее глубины сущего. Вот так, мол, и физика как общая дисциплина своим предметом считает реальные процессы в объективном мире материи, какими бы реалиями — процессами и состояниями — она ни открывалась перед нами. Но каждый особенный уровень их целокупности и цельности изучается отдельно: механикой макротел, жидкостей, газов — вплоть до астрофизических «приложений» к классической механике.

Следуя канонам классического и неклассического эмпиризма, так же можно рассуждать и о химии, и о генетике, и о любой другой науке, чьи фундаментальные теории имеют свой предмет, а частные производные от него — свою особую теорию со своим собственным предметным полем. Обратимся, однако, от описания картины к реальной истории ее написания...

Нет смысла спорить с фактами, взятыми из истории науки (физики, например). Внешне все так и было: и опытное обнаружение радиоактивности, и опыты Майкельсона в горах Америки, и лишь после того — работы фундаменталистов, начиная с общей теории относительности Альберта Эйнштейна. Хотя можно было бы упомянуть и про логическое противоречие в объяснениях природы света, Например: фундаментальность контроверзы Ньютон — Гете. И так далее, вплоть до уравнений Лоренца.

Однако прежде стоит иначе подойти к проблеме структурализации научной деятельности и научных выводов (знаний). В том числе — и к вопросу о предметных полях фундаментальной, экспериментальной и «прикладной» наук. Но для этого следует на некоторое время забыть об эмпирии такой науки, как история науки (не о реальной истории самой науки — истории постоянного преображения ее теоретиками средств, способов и форм мыслительной собственной работы, а о череде событий, интерпретация которых к тому же подчинена эмпиристской логике), и начать поистине сугубо теоретически, то есть рефлексивно — с поиска фундаментального основания любой науки, любого искусства, любой осмысленной человеческой деятельности — словом, с основания любой возможной фундаментальной теории. Фундаментальной для понимания культуры человеческого бытия.

Библиография

1.Визгин Вл. П. Эйнштейн и проблема построения научной теории... // Вопросы философии. 1979. №10.

2.Гете И.В. Избранные сочинения по естествознанию. М., 1957.

3.Декарт Р. Космогония. Два трактата. М.-Л., 1934.

4.Декарт Р. Рассуждения о методе. М., 1953.

5.Лейбниц Г.В. Полемика Г.В. Лейбница и С. Кларка по вопросам философии и естествознания. Л., 1960.

6.Маркс. Экономические рукописи 1857—1861гг.: В 2 т. М., 1980.

7.Ньютон И. Оптика, или Трактат об отображениях, преломлениях, изгибаниях и цветах света.

М., 1927.

8.Спиноза Б. Философские произведения: В 2 т. М., 1998.

ТЕОРИЯ

3. Естественные и гуманитарные теории.

Принято считать, что естественные и гуманитарные науки столь неизбывно отличны друг от друга прежде всего из-за разницы в мыслимых ими предметах, а следовательно, и в объективных способах

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

-133

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

134-

образования этих предметов. Наиболее убедительно, на мой взгляд, этот тезис был обоснован неокантианцами, и в частности В. Виндельбандом и Г. Риккертом. Надеюсь, что нет необходимости заново доказывать утверждаемое ими. Но будет не лишним напомнить идеи, идущие от самого И. Канта, но развитые его же критикующими последователями.

Итак, природа до человека, без человека и при человеке безнадежно объективна. Это значит, что все образуемое природой в качестве наличной реальности, сам процесс формирования данной реальности и каждая ее «деталь» может осознаваться естественной наукой лишь как нечто от человека не зависимое, ничего человеческого в себе не несущее — ни идей, ни помыслов, ни эмоций, ни идеалов, ни совести. Любая попытка того же физика, например, примыслить нечто субъективное к открываемой инвариантности взаимодействия элементов изучаемой им физической реальности тут же превратит формулу этой инвариантности в нечто бессмысленное. Невозможно представить себе, что в формуле закона всемирного тяготения наряду с эмпирически необходимым иногда коэффициентом гравитации вдруг возникнет коэффициент познаваемости или коэффициент ценности данного закона в сравнении с другими законами механики. (Знающий историю физики ХХ в., возможно, подумает: разве пресловутый принцип неопределенности Гейзенберга не есть нечто подобное коэффициенту познаваемости?)

Вся история людей и каждый акт их жизнедеятельности безнадежно субъективны. А все естественное, природное, все объективное в человеке вторично по отношению к силам, способам и средствам его субъективности, ибо только они реально обеспечивают само его физическое существование. Иными словами, уче-

433

ные, стремящиеся осмыслить и понять основу бытия человеческого, а на этой основе — причины и законы творимых людьми событий, вынуждены изначально и сами субъективно судить о мыслимом ими мире человека. Представителям этих наук приходится volens nollens мыслить о мысли, чувствовать чувства, напрягать свою волю при попытках понять суть волений... Короче: осмысленно переживать все эти и прочие, свойственные человеку... переживания...

Добавлю к сказанному, что те же неокантианцы, в частности — тот же Генрих Риккерт, ввели в культуру философской мысли, а следовательно, в духовную культуру вообще, идею, на первый взгляд в чем-то сближающую (при сохранении непроходимой пропасти между ними) естественные и гуманитарные науки. Он утверждал, что в естественных науках нашей объективной целью и — одновременно — не менее объективным средством служат знаемые законы природы, помогающие понять все в ней происходящее. Но и в науках о человеке мы имеем дело с тем, что столь же, как и законы природы, управляет человеческими помыслами, воображением, волей и поступками... хотя оно именно людьми субъективно порождается, субъективно ими переживается. А именно — с нетленными общечеловеческими ценностями.

Ивсе же главное для неокантианцев: суровый вывод о принципиальном различии всех естественных и всех гуманитарных наук. Приговор этот не отменяется тем фактом, что и те, и другие, и все мы способны прочувственно осмысливать... только чувственно мыслимое. Этот тезис, многократно обсуждавшийся и непоколебимо утверждавшийся в философии от Платона до Гуссерля и Витгенштейна, труднее всего воспринимается подавляющим большинством слушателей и читателей, независимо от уровня их философской и общей культуры. Но факт есть факт, и его нельзя обойти: мыслится только мыслимое.

Принять сразу его нелегко. Ведь мы видим именно Солнце, чувствуем его ослепительно яркий жар, следовательно, воспринимаем и осмысливаем не то, что нам тепло или жарко, ярко, кругло, не собственные чувства и мысли, а реально существующее Солнце. Столь же трудно не принимать во внимание и научные знания о величине светила, о его физической сути и о расстоянии, отделяющем нашу планету от этой в общем-то и не очень крупной звезды. Трудно, но в данный момент нужно...

Ине для вящей славы Дж. Беркли, неокантианцев, да и вообще всей философской братии. Тем более что никто из них, включая Беркли, не сомневался в реальном существовании объективного мира, как не сомневается в реальном существовании Солнца любой из нас, как верующие не сомневаются в объективном существо-

вании Бога. Никто из них никогда не считал и не считает собственное или общечеловеческое смыслочувственное восприятие мира единственной реальностью бытия. И все же мыслить мы можем только мыслимое.

Чтобы отнестись непредвзято к этому утверждению, нужно посмотреть на субъективность человеческого бытия и объективность мира не взором созерцателя, как бы со стороны относящегося отдельно к миру и отдельно к себе, в нем присущем. Прежде всего стоит воспринять и осмыслить то, что их неразрывно связывает, — способ и средства их взаимосвязи, порождающие их друг для друга: мир — как воспринимаемый и осмысливаемый, человека — как способного мыслить и воспринимать. Ибо: чтобы признать мир существующим вне меня, признав это на обыденном или на теоретическом уровне, надо удивиться своей способности сознавать внешнее со-образ-но его реальности. И тогда придется признать: нельзя сообразить (осмыслить), если не вообразить.

Тем более что воображение — главная, базальная, исходная сила всех сил, всех способностей души человека, творящая изначально активную и креативную самость его субъективности. Это способность нашего восприятия переводить «во образ» все попадающее в поле чувственности. Ибо даже самая элементарная человеческая чувствительность по отношению к любому ей внешнему предмету спешит

Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.

-134

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

135-

«ощупывающим» движением органов чувств выстроить, преодолевая его сопротивление, его же субъективный смыслонесущий образ. Но не в нейронах мозга, не в нервных окончаниях рецепторов, а вне их — на чувственной границе объективной внешности этого предмета. Поиск памятью значимого образа (представление) — это тоже «ощупывание» желаемого образа в пустом «пространстве» потребности видеть. Это — тоже воображение. Так, чтобы увидеть слепящее нас Солнце как реально существующее, как именно то, что зовется всеми «Солнце», мы включаем воображение, и, тем самым, образы культуры (см.:

Мышление, II).

И нет при этом необходимости проходить путь, привычный для эмпирика: экспериментально разыскивать в каждой способности души — в памяти, аффектах, мышлении, волении и т. д. — «следы» воображения для подтверждения вышесказанного. Более того: сие занятие заведомо бесперспективно, так как в каждой из них будут тут же обнаружены «следы» всех других. Без памяти, воли, эмоций, воображения и т. д. нет мышления, как нет любой иной способности, реализующей субъективность отношения человека к себе и к миру, без эмоциональной осмысленности воображаемого, памятного, желаемого и т. д. Кроме констатации и без того ведомого, этот путь ничего не даст. Кроме пустой

134

видимости научной объективности трудов психолога, тоскующего о ранге настоящего природоиспытателя, равном рангу представителей всех «истинных наук» — наук естественных.

Еще надо доказать, что аффективность воображения есть первая способность атрибутивной субъективности отношения человека к миру и к самому себе, изначально преображающая его исторически наследственные способности — чувственность, витальные нужды, инстинкты, ситуативный интеллект и т. п. Но доказать это возможно только другим, не эмпиристским, способом — иной логикой, иным методом. Именно этот способ (метод, логика), непроизвольно освоенный фундаментальной наукой, позволил математике, логике, физике, генетике вырваться вперед других и в «приложениях» своих изменить цивилизацию землян.

Возможность собственной фундаментальности и для гуманитарных наук — прежде всего для культурологии — непосредственно связана с определением предмета, мыслимого именно ими. Но если принимать за предмет, например, культурологии, историческую реальность бытия людей в творимой ими и их творящей культуре, то потребуется ее онтологическое определение — определение ее как особой реальности. И тогда предметом ее окажется нечто отличное и от эмпиристски осмысляемых отдельных реалий передметно-духовной жизни людей, и от всего того, что входит в реестр забот Министерства культуры (в отличие, например, от реестра забот Министерства образования или других министерств).

Нижеследующее рассуждение — не отвлечение, а введение в проблему онтологии культуры. Традиционная для граждан России убежденность в том, что любая инновация в их жизни может и

должна быть инициирована правительством, поддерживает вредную иллюзию неизбывной государственности при осознании предметного поля наук, в частности — иллюзию особости предметов теории образования и теории культуры. Отсюда молчаливое наше согласие с тем, что проблемы культуры наших народов — дело ученых, работающих во властных и научных государственных учреждениях, ведающих культурой. А проблемы образования решаются другими государственными ведомствами: министерством образования и приближенными к нему учеными, в том числе Государственной академией образования, ее институтами. Всем прочим субъектам, пусть даже кровно заинтересованным в решении острых проблем образования и культуры, следует заниматься своими делами, также подвластными чиновничьей регламентации и властному контролю.

Но для Министерства культуры предметом его забот остаются такие государственные институты, как театры, библиотеки, музеи и т. п., а для Министерства образования все образовательные институты — от детских садов, школ и вузов до... институтов Российской академии образования. Чем радикально искажается сама духовно-практическая предметность общего поля культуры, в котором народное образование — одно из самых существенных его воплощений. И наоборот — культура для теории и практики образования — это их главная цель, их единственное средство, их единственно возможное предметное содержание. Образование, по воле власти замкнутое на себя, теряет живую культуру человеческого типа жизни. В свою очередь, культура, ставшая особым предметом институций властного управления, оказывается не личностно активным перевоссозданием (в том числе ученическим) вечно живых произведений личного творчества, а стандартными технологиями репрезентации для потребления своих стандартизированных форм и канонов. И культура, и образование одновременно (но порознь) превращаются из животворного процесса взаимного обогащения поколений в принудительное служение интересам власти. При этом претендующая на фундаментальность теория культуры (органично включающая в себя культуру взросления новых поколений), ориентированная на столь извращенное понимание своего предмета, вынуждена ограничить себя чисто эмпиристской методологией: «обобщенно» описывать безнадежно устаревшие практики формального обучения и всех других неэффективных способов приобщения к культурным ценностям, их, и

только их, считая своей онтологией.

Библиография

1.	Беркли Дж. Алкифрон. Работы разных лет. СПб., 1996.
2.	Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1-2. М., 1994.	-135
	Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.