Пономарев_диссертация

241

маршрут своего Хулио Хуренито, не торопясь, объезжает страны Восточной Европы в 1927-1928 годах. Этот замедленный темп позволяет писателю осмотреться и увидеть детали.

Карта Европы в сознании советского путешественника значительно усложняется. Каждая из стран Восточной Европы обретает свое лицо: Польша теперь отличается от Чехословакии. Буржуазный Берлин больше не сливается с буржуазным Парижем. А марсельский или неаполитанский Юг (или бельгийский или бретонский Север) оттеняет особую ауру столицы Франции.

Столицей континента по-прежнему является Москва, советский писатель по-

прежнему свысока смотрит на европейца. В этом отношении характерно предисловие О.Савича и И.Эренбурга к составленной ими книге «Мы и они.

Франция», вышедшей в Берлине в 1931 году. В книге собраны выдержки из произведений русских и советских писателей, посетивших и описавших Францию на протяжении XIX – XX веков. Предисловие, не разрывая русскую классическую и советскую литературы, как бы подводит итог полуторавековой традиции путешествий русских писателей в Париж:

«В течение долгого времени Франция была гегемоном Европы, страной социальных опытов, революций и культурных дерзаний. Остальные народы следовали за ней. Для России она олицетворяла Европу /…/.

/…/ С середины прошлого века Франция стала образцовой страной

“третьего сословия”. /…/ Тип французского буржуа по разным мотивам, но в равной степени был ненавистен и русским писателям из дворянства /…/ и

писателям-разночинцам, увлеченным идеалами рождающегося пролетариата.

Те и другие, влюбленные с младенчества в книжный облик Франции,

сталкиваясь с действительностью, сначала разочаровывались, потом озлоблялись.

Читатель с некоторым недоумением отметит более спокойный тон,

присущий советским авторам. В этом надлежит видеть утерю Францией своего прежнего значения. В области политической и социальной Франция давно уже

242

перестала учить и создавать. В области литературы трудно теперь говорить не только о подражании, но и о прямом влиянии. Французский язык уступил место английскому и немецкому. Прекратились и традиционные паломничества в Париж; современные писатели с равным интересом ездят в Лондон и Токио»16.

Париж растекается по успокоившейся и оправившейся от послевоенных потрясений Европе17. Варшава или Берлин теперь часто описываются как восточноевропейский (среднеевропейский) Париж. Даже заглавия книг и глав соединяют города: «Под куполом» называется книга О.Форш о Париже

(имеется в виду купол Пантеона), «Под куполом» – глава из книги В.Инбер,

посвященная Берлину (речь идет о куполе театра Фольксбюне). Понижение статуса Парижа влечет за собой повышение статуса других европейских столиц, здесь работает тот же механизм европейской сцены, который у Маяковского поднимал из небытия столицы республик Союза: «из тьмы лесов,

из топи блат» невозделанного географического пространства возносятся заштрихованные точки, получающие имя, а с ним и политический вес. Берлин для советского путешественника больше не узловая станция, а Варшава – не выцветший провинциальный городишко. Это центры больших европейских государств, ведущих свою политику. Это центры национальных культур,

различия между которыми глаз путешественника (познавшего зачатки национальной гордости во время поднятия флага на рю Гренелль18 и впервые

16Савич О., Эренбург И. Мы и они: Франция. Берлин: Петрополис, [1931]. С. 5-6.

17В XIX столетии, по признанию русских путешественников, влияние Парижа на Европу было значительно слабее. См., напр., у П.В.Анненкова – с той же метафорой потока: «До сих пор путешественник /…/ чувствует весьма ясно и определительно, что плывет по источнику, вышедшему из того огромного резервуара, который называется Парижем. Этот невидимый моральный ток проходит всю Бельгию, разветвляется налево в Голландию, направо в Люксамбург; но тут он и пропадает. В Кельне другая жизнь /…/» (Анненков П.В. Парижские письма. С. 66).

18Характерно усиление темы флага в книге очерков Л.Сейфуллиной, посвященной ее первой заграничной поездке в Турцию (в том же переломном 1924 году). Красный флаг над советским консульством в Трапезунде повествователь замечает еще с парохода: «А мы, до самого прибытия лодки за нами, смотрели, не отрываясь, на родное красное полотнище, метавшееся над застывшей яркостью зеленых деревьев и остро-белых на солнце домов» (Сейфуллина Л. В стране уходящего ислама // Сейфуллина Л. Собр. соч. Под ред.

243

при этом ощутившего советскую культуру как национальную) замечает и фиксирует.

Национальная точка зрения все громче заявляет о себе, тесня классовую.

На рубеже 1920-х – 1930-х годов противоречивость их соединения еще ощущается апологетами всемирной пролетарской революции. Показательно предисловие Ф.Раскольникова (вскоре ставшего невозвращенцем и одним из первых обвинившего Сталина в забвении ленинских идеалов19) к книге очерков Эренбурга «Виза времени» (1931): «Основной недостаток книги заключается в стремлении Эренбурга разгадать метафизическую “душу” каждой нации вместо изучения своеобразных экономических условий, определяющих нравы, обычаи,

политический строй, философию и культуру данной страны. Эренбург придерживается устарелой теории национальных характеров. /…/ Эренбург проглядел такую “мелочь”, как классовую борьбу /…/»20. Резкость, прямота и критическая заостренность формулировок отличает стиль 1920-х годов;

Раскольников – детище той эпохи. Книга Эренбурга была созданием эпохи новой. Классовая борьба и экономика стран по-прежнему актуальны в травелогах 1930-х, есть они и у Эренбурга (хоть и в меньшей степени, чем у других путешественников), но основу описаний все чаще составляет культура нации во всех ее проявлениях – в том числе и экономическом. Проблема национального характера становится центральной практически в любом травелоге (у Форш, у Инбер, у Никулина). Различаются лишь подходы к проблеме.

В.Правдухина. Изд. 3. Том III. М.;Л.: Госиздат, 1928. С. 145). Не менее важно и то, что Сейфуллина неоднократно называет красный флаг «русским», «русским» же становятся у нее советские консульства и посольства.

19 В воспоминаниях Эренбург рассказывал, как Раскольников приходил к нему в Париже посоветоваться: «Я с ним встречался в Москве в двадцатые годы, когда он редактировал “Красную новь”, он был веселым и непримиримым. Написал предисловие к одной из моих книг, ругал меня за колебания, половинчатость. /…/ А теперь он сидел у меня на улице Котантен, рослый, крепкий и похожий на обезумевшего ребенка /…/» (ЛГЖ 2, 199).

20 Эренбург И. Виза времени. М.;Л.: ГИХЛ, 1931. С. 5-6. Предисловие Ф.Раскольникова повторено и во втором, дополненном издании книги Эренбурга (1933 год).

244

Новому взгляду способствует и новое положение путешественника.

Поэты окончательно перестали быть «полпредами» и превратились в советских

«общественников». Они посещают Европу по приглашению общественных писательских организаций – товарищей по цеху. Маяковский в 1928 году запрашивает командировку за границу уже не в правительстве у Луначарского,

а на вечере, организованном редакцией «Комсомольской правды», – вечер проходит, правда, в МК ВКП (б): «Открывая вечер, редактор “Комсомольской правды” сказал, что перед отъездом за границу Маяковский хочет побеседовать со своими читателями о том, что и как ему писать о загранице, хочет получить задание, “командировку”, – не ту командировку, по которой подлежащие ведомства выдают заграничный паспорт, а словесный мандат, “наказ” от своей аудитории. /…/ Резолюция, предложенная собранию читателей

“Комсомольской правды” – “командировать тов. Маяковского за границу”,

принимается единогласно»21.

Интересна перемена функции описания визовых мытарств. Ранее визовые трудности были связаны именно с официальной, пропагандистской стороной писательских путешествий. Писателей, как правило, не пускали в ту или иную страну как представителей СССР. Теперь их могут не пустить по той причине,

что они недостаточно официальны. Полпреды и дипкурьеры путешествуют без ограничений, писатели вынуждены хлопотать о визах. Тема визы, как правило,

начинает описание поездки в третью страну (характерны зачины путешествий в дореволюционную еще Испанию – Никулина22 или Эренбурга23). Однако

21Катанян В. Маяковский. Литературная хроника. С. 213 (цитируется «Комсомольская правда» от 12 сентября 1928 года).

22На первой странице небольшой книжки «Лето в Испании» Никулин рассказывает, что хотел поехать из Парижа во французский Алжир, но режиссер Камерного театра А.Я.Таиров предложил похлопотать об испанской визе. После длительного ожидания визы дали, но Таиров поехать не смог, и Никулин отправился в Испанию сам (Никулин Л. Лето в Испании. М.: Огонек, 1930 (Библиотека «Огонек»). С. 3). По окончании рассказа о визовых приключениях Никулин с гордостью сообщает, что был восьмым русским, которому выдали испанскую визу, начиная с 1917 года (Там же. С. 7).

23«В Испанию я попал случайно, как во двор с раскрытой калиткой. Радивость писателя и нерадивость пограничника заменили визу. Мир, доступный обладателю советского паспорта,

245

иногда отсутствие французской визы становится важным мотивом путевых заметок (в травелоге Л.Сейфуллиной это проходной эпизод с товарищем Преображенским24: советский дипломат помогает советской писательнице получить разрешение на въезд во Францию).

Писательская поездка тщательно освобождается от любых намеков на официальность. С одной стороны, власть таким образом подчеркивает (для внешнего наблюдателя) самостоятельность деятеля культуры, с другой,

усиливает (для самого путешественника) ощущение «короткого поводка»: без помощи советских полпредств он не может свободно передвигаться по Европе.

В очерках Сейфуллиной есть эпизод, ярко иллюстрирующий новое положение писателя. Во время чаепития в советском представительстве в Варшаве Сейфуллина посоветовала молодому польскому поэту В.Б. побывать в СССР: «Если будет возможность, обязательно приезжайте». «В Праге мне сообщили выдержку из правой варшавской газеты. Было напечатано буквально: “Писательница Сейфуллина обещала польским поэтам левого уклона поездку в

СССР в ближайшем будущем”. В СССР мне товарищи говорили: “Не выступайте, пожалуйста, за границей от лица Совнаркома”. Честное слово, я не выступала, свидетели – представители полпредства в Польше /.../»25.

Показательны и фраза анонимных «товарищей» и обстоятельное (почти школьное, нарочитое) оправдание писательницы. Советский писатель – не официальное лицо, это принципиальная позиция по отношению к Западу. С

другой стороны, советский писатель иногда живет в западных столицах непосредственно в советских представительствах; в таких случаях поведение писателя откровенно контролируется обеими сторонами (сотрудниками

напоминает средневековую карту до открытия Америки. Очертания иных стран остаются абстрактными формулами» (Э 121).

24Интересно, что писатель нередко подсаживается к полпреду и представителю власти, символически дополняя его: Сейфуллина разговаривает с Преображенским, Асеев по дороге в Европу общается с Угаровым.

25Сейфуллина Л. Из заграничных впечатлений // Сейфуллина Л. Собр. соч.: Под ред. В.Правдухина. Том VI. М.;Л.: ГИХЛ, 1931. С. 164.

246

полпредства и иностранной полицией). Повторяющимся мотивом путевого очерка становится слежка за писателем (Эренбург и Сейфуллина описывают варшавских шпиков, Сейфуллина и Аросев – парижских). Так структуралистски-знаково подчеркивается сохранение официального подтекста у формально частного визита.

Знаменательно, что даже нарком просвещения Луначарский (с 1927 года выполняющий и дипломатическую работу при Лиге наций), выступая в Париже перед журналистами, играет в частное лицо – обыкновенного деятеля культуры,

представителя богемы при советском правительстве. Эту игру Луначарского подчеркивает ирония «Последних новостей»:

«Потом начинается доклад. Это собственно не доклад, а беседа о том, как он, Луначарский, там в СССР боролся за освобождение искусства. Теперь искусство в СССР свободно. Сначала оно было в плену у агитации. Но он,

Луначарский, доказал своим товарищам, что искусство одно, а агитация другое,

и они поверили. /…/ В доказательство свободы искусства в СССР Луначарский рассказывает о чрезвычайном добродушии цензурного комитета, который, мол,

разрешает все кроме порнографии. “Мы и так допустили в литературу всякое сквернословие и заборные упражнения и не разрешаем только то, что и забор не выдержит”. А политические – пожалуйста. Вот, например, Станиславский.

Бракует все пьесы с революционным и социальным настроениями;

нехудожественно, мол, даже самого наркома отверг. Поставил реакционнейшую пьесу “Братья Турбины” Булгакова [еще одного попутчика;

речь идет о пьесе «Дни Турбиных». – Е.П.]. Тут уже цензурный комитет не выдержал и запретил. Но он, Луначарский, запротестовал и защитил. “Помилуйте, актеры работали, творили”… Долго еще рассказывал нарком о своей самоотверженной борьбе за свободу творчества, о любви к интеллигенции и многом другом»26.

26 А.Б. На лекции Луначарского // Последние новости. 1927. 27 мая. № 2256. С. 3

247

Тезис свободы искусства, его независимости от власти, – важнейший в презентации Луначарского. Продолжая игру в свободу, советские литераторы в Париже создают общественную организацию (что звучит одинаково прогрессивно и для либерального западного и для советского уха) и начинают издавать свою (в противовес эмигрантским) русскоязычную газету. С одной стороны, эта политическая игра указывает на переориентировку советской

«внешней пропаганды» (по аналогии с «внешней политикой»): здраво оценив обстановку, она обращается теперь не столько к пролетариату, сколько к либеральной и левой интеллигенции Запада. С другой стороны, частная позиция путешественника в соединении с изображаемой свободой творчества и приоритетами национальной (не классовой) культуры открывает возможность межкультурной коммуникации. Отступившая идеологическая рутина обнажает самое жизнь, писатель наблюдает другие народы, иные нравы и картины, и эти зарисовки, сделанные советским (русским) сознанием, становятся основой травелогов.

Именно на этом этапе советское путешествие приобретает «взгляд другого». Понятие «другой взгляд» и «взгляд другого» в применении к литературе путешествий и путешественникам были разработаны Г.А.Тиме в рамках проекта «Взгляды Других (Die Blicke der Anderen)» на основе феноменологических идей Э.Гуссерля, М.Шелера, М.Бубера, а также русской традиции, восходящей к М.М.Бахтину и С.Л.Франку. Ею же предложен термин

«русский взгляд другого» в применении к путешественникам-эмигрантам первой трети XX в.27 Восприятие эмиграции как длительного путешествия

(«путешественником в более широком смысле» называет себя Мартын Эдельвейс в романе Набокова «Подвиг») во многом определяет основополагающие идеологемы всей эмигрантской литературы. Движение из пространства, ставшего чужим, через иное пространство к пространству своему

27 Тиме Г. Изгнание как путешествие: русский взгляд Другого (1920-е годы) // Беглые взгляды. С. 235-246; Тиме, Г.А. Путешествие Москва – Берлин – Москва. Русский взгляд другого. 1919-1939. М.: РОССПЭН, 2011.

248

(в вечность, к обретенной родине прошлого, к новой родине, в пространство Памяти и т.п.) – лейтмотив многих поэтических текстов русской эмиграции.

Этот вывод всецело касается и первой эмиграции и второй. Таким образом, «либеральное путешествие» сближается с эмигрантским восприятием мира,

пытается актуализировать не идеологический интернациональный, а русский национальный подход к восприятию Европы. «Русский взгляд другого» заключается в ощущении «неискоренимой инакости» (слова В.В.Набокова) по отношению к Европе, противопоставлении собственной культуры культуре европейской и укорененности в своем. С другой стороны, русскому человеку приходилось ломать себя, привыкать к европейской жизни, признавая ее ценности.

Эта общая тенденция русских и европейских путешествий28 проявилась и в советском травелоге. Намеченный Маяковским поворот травелога в сторону наслаждения увиденным совпадает с задачами политической игры. Новый тип повествования демонстрирует новую установку: ощущение иного бытия. Это

«иное» благосклонно принимается именно в силу своей «инакости». Впрочем,

любой вариант воспринимается в свете советского инварианта. Но при этом именно инвариант придает ценности каждому варианту. Появляется новый тип

либерального путешествия.

В.Инбер со знанием дела пишет в «приготовительной главе» книги

«Америка в Париже» о двух оптических опасностях, подстерегающих путешественника: «Опасность первая – это протащить по всему пути атмосферу всего оставленного позади: переулка, комнаты, стола, солнца на соседней крыше. Опасность – герметически укутаться во все “привычное” и

28 Концепт «экзотизм», предложенный Ч.Форсдиком для описания французских (франкоязычных) путешествий, тоже находится в общей сфере созерцания «Другого»

(Forsdick Ch. Sa(l)vaging Exoticism. New Approaches to 1930s Travel Literature in French // Cultural Encounters. European Travel Writing in the 1930s. / Ed. by Ch.Burdett, D.Duncan. New York; Oxford: Berghahn Books, 2002. P. 29-45; Forsdick Ch. Travel in the Twentieth-Century French and Francophone Cultures: the Persistence of Diversity Oxford, New York: Oxford University Press, 2005).

249

“родное” и так, ничего не увидав, прогуляться по свету непроницаемо-

безглазым /…/. Опасность вторая: привыкнуть чрезмерно быстро ко всему непривычному. Обрастать чуждым бытом и, обрастая, уже не замечать его»29.

Рядом появляется и знакомая (из начала 1920-х) идеологема сжатия пространства при помощи передового сознания и техники:

«Самые большие расстояния заключены в мозгу. Что касается земли, то она уменьшается по мере того, как человечество растет. Она уменьшается, как для взрослого – комната его детства. Она уменьшается с каждым веком.

Первобытному пешеходу земля казалась плоской и необозримой.

Полугода его жизни едва хватило бы на преодоленье пространства,

отделяющего Париж от Москвы. /…/ Это же пространство локомотив одолевает в три дня. Аэроплан – в сутки»30. А прогрессивное сознание советского человека, можно добавить, в мановение ока.

Однако сложившаяся в травелоге начала 1920-х идеологема обновлена и усложнена. Традиционное наложение идейности на географию дополнено мыслью о духовной близости европейцев, возможности понять друг друга,

несмотря на различия общественных устоев.

Как следствие этой установки, путешественник М.Слонимского из повести «Западники» с самого начала поездки готов воспринимать чуждый мир как другой, аналогичный, параллельный: «Он не противился этой своей неожиданной готовности вобрать в себя все чужое, что двигалось и сверкало перед ним»31. Европа для него по-прежнему разделена на зоны, но теперь это не линии политики, а линии стиля жизни, общей культуры. Движение и сверкание

– характеристики Варшавы. Вслед за ней путешественник видит из окна вагона Германию: «Это была другая планета. Планета эта изрезана была дорогами изумительной прямизны и чистоты и застроена крытыми красной черепицей

29Инбер В. Америка в Париже. М.;Л.: Госиздат, 1928. С. 5.

30Там же. С. 3.

31Слонимский М. Западники // Слонимский М. Сочинения. Т. II. М.;Л.: Земля и фабрика, [1929]. С. 16.

250

каменными домиками. /…/ Это было непохоже на правду. Это утомляло. Это даже вызывало варварский протест. Хотелось внести хоть какой-нибудь беспорядок в этот четко распланированный, аккуратно расчерченный мир»32. И

наконец, за окном начинается Франция: «Когда поезд тронулся, Андрею показалось, что Европа кончилась, и вновь началась Россия, и даже не Россия, а

что-то еще восточнее, еще беспорядочнее и диче. Но это просто начинался другой порядок, чем в Германии, и другой беспорядок, чем в России. Это была Франция»33. Слово «другой» доминирует в описании Европы, это следствие нового взгляда. Характерно, что Франция кажется Андрею значительно более близкой России, чем Германия. Это восприятие человека, не ограниченного Рапалльским миром, – взгляд без политических очков34.

2.Парижские гиды

Слишением путешествия официального статуса меняется и характер текста, создаваемого по ходу поездки. Переходя из сферы политики в сферу частной жизни, путешественник ищет новую литературную форму. Удачное определение травелога нового типа дал Л.Никулин в заглавии своей первой книги, посвященной поездкам на Запад, – путеводитель, «воображаемые прогулки». Эта формулировка активно используется Никулиным и в лекциях,

которые он читает по следам поездки 1927 года35. Путеводитель – особый вид нарратива, в котором сконцентрирован накопленный опыт туриста. Это далекое от официального высказывание, в котором информация исходит от обобщенного частного лица и адресовано обобщенному частному лицу. Лишь в

32Там же. С. 17-18.

33Там же. С. 19.

34Пейзажная близость России и Франции нередко подчеркнута и у О.Форш. Например, провинциальный французский городок легко превращается в российскую провинцию: «Сзади высокую колонну площади Лафайет почти скрыли огромные липы в цвету. От них шел запах густой и свежий, который вместе с запахом конопли, неизвестно как выросшей на стене, вдруг превратил французскую местность в русскую» (Форш О. Под куполом. Л.:

Прибой, 1929. С. 91).

35См., напр., пригласительный билет на лекцию Никулина в клубе работников печати

(РГАЛИ. Ф.350. Оп. 1. Ед.хр. 13. Л. 120).