Пономарев_диссертация

221

«Провинцией» стали парижские эмигранты; они олицетворение «старья»

– функция, которую еще недавно выполнял Лувр. Это новая локализация парижской провинциальности. Центр Европы по-прежнему – Москва. Париж,

город революции и коммуны, теперь – «столица столетий». Историческая столица Европы, как когда-то в России «первопрестольная» Москва при действующей столице Петербурге. «Невозможная краса» вечного города оправдана исторически и устремлена в социалистическое будущее. Но в то же время, это новое, украшенное анафорической рифмой определение до тавтологии напоминает определение старое – «столица столиц». Всего несколько лет назад в очерке «Парижские провинции» механизм европейской сцены опустил Париж до уровня обычных европейских городов, подняв на востоке Москву – новую «столицу столиц», столицу федерации, Союза.

Следующий акт борьбы за мировую революцию потребовал перемены декораций, механизм заработал снова. На другом конце Европы вновь поднимается Париж, уравновешивая расшатавшуюся было европейскую ось.

Два символических центра Европы находятся в постоянном диалоге – как город будущего и город прошлого (движущийся в будущее).

Впрочем, новый подход к Парижу, предложенный Маяковским, вовсе не диалогичен. Советский поэт (и его текст) все больше замыкается в себе. Уходя от прямых призывов к восстанию, текст путешествия отказывается и от прямых обращений к западному адресату. Их место занимают осторожные,

дипломатические метонимические уподобления: Париж с красным флагом,

поднятым на рю Гренелль, – это Париж под красным флагом (в стихотворении

«Жорес»). Теперь не Эйфелева башня отправляется в СССР, а Москва приходит в Париж. Не напрямую, как крейсер «Аврора» раньше входил в территориальные воды Германии, а метонимически – красным флагом, рабочей солидарностью, присутствием в Париже советского поэта Маяковского,

олицетворяющего миллионы советских рабочих. Экспорт советского сознания на Запад достигает апогея в цикле «Париж».

222

По сравнению с прежней пропагандистской линией советского травелога, «Париж» Маяковского направляет развитие жанра в иную сторону. Предлагая советскому читателю «оправдание» Парижа, поэт получает оправдание для туристического взгляда на город – этот идеологический поворот станет началом нового этапа советских путешествий. Поэт доказывает, что туризм вовсе не означает отказа от пропаганды. Пропагандой может быть само присутствие советского человека на Западе.

5. Норд-экспресс. Путешествие Б.Кушнера

Книга Б.Кушнера «Сто три дня на Западе. 1924-1926 гг.» (1928) завершает первый этап советских путешествий. Казалось бы, в ней уже бурлит новая эпоха. Она создана в тот момент, когда очертания послевоенной Европы и взаимоотношения европейских государств окончательно определились. В ней нет ни грана прямой пропагандистской риторики: она блестяще усваивает технику дипломатического намека, найденную Маяковским в «Париже». Она уже погружена в застывшее время нарождающегося соцреализма, не соответствующее реальному времени путешествия: показательно противоречие заголовка и подзаголовка.

Однако перевешивают силы, тянущие книгу Кушнера назад, в эпоху формирования жанра. Это лефовский прагматизм, увлечение литературой факта: «Мой паспорт заменяет мне путевые заметки. Как с книги, я считываю с его штемпелей все детали своего статрехдневного путешествия…» (К, 6). Это деловитость и официальность путешественника, исполнение государственно значимой задачи по изучению европейского транспорта. Транспорт, по мнению Кушнера, – один из главных уроков, который Запад может преподать СССР: «Но современного, технически хорошо организованного транспорта мы не знаем – никогда не видели. Наша транспортная культура убога и несовершенна» (К, 77). А главное – все та же экспортная коммуникация,

организующая травелог. Несмотря на импорт технических идей, на первом месте по-прежнему – экспорт классовой теории, новой социальной

223

организации: «Для того чтобы переоборудовать мир в духе заветов Маркса и Ленина, приспособить его к наилучшему удовлетворению потребностей трудящихся, нужно знать, как был мир оборудован буржуазией, как приспособляла она его к интересам своего класса» (К, 3).

Зафиксировав в двух коротких главах незначительность лимитрофа и транзитной страны, Кушнер въезжает в Европу: «/…/ Берлин – как гостеприимно широкие ворота, как триумфальный въезд в область западной культуры» (К, 37). Пересадочная станция превратилась в триумфальные ворота. «Город умирающей цивилизации» – в одну из столиц Запада. Путешествие Кушнера начинается с той точки, на которой завершился берлинский очерк.

Берлин, уже вполне оправившийся от разрухи, заполненный автомобилями и световой рекламой, становится городом будущего, аналогом Парижа. Это самый современный капиталистический город, капиталистический город вообще: «Он новее всех прочих крупных городов Европы. И даже в Америке считался бы одним из самых новых» (К, 37). В этот город переносятся все признаки технического совершенства западной цивилизации: например, метро,

о котором и раньше рассказывали с восхищением, но в парижских травелогах125. Берлинская городская железная дорога (наземная и подземная)

оказывается не хуже парижского метро.

Блестяще организованный городской транспорт вызывает восхищение повествователя126. Берлин для него не «макет», как для Эренбурга, а

грандиозный выставочный комплекс: «На главных улицах Берлина, на больших площадях машины, автобусы, трамваи с трехзначными номерами маршрутов,

ревут и теснят друг друга и расплескивают с панелей оторопелых прохожих»

(К, 43). Лефовец обретает в Берлине тот город будущего, который грезился ему

125Лондонское метро в советских текстах имеет совершенно иные, по большей части отрицательные коннотации (см. главу 3).

126Этот момент можно назвать традиционным в российских «путешествиях на Запад». В травелогах XIX века столь же восхищенно путешественник описывал организацию движения многочисленных линий парижских городских омнибусов (Погодин М. Год в чужих краях. Ч.

3.С. 83-88).

224

холодными московскими ночами. Кушнер радикальнее, последовательнее и Маяковского, и Эренбурга127. Если красоту Парижа создавали автомобильные фары, отражающиеся в дождевой воде, фонарях и фонтанах Конкорда, то берлинская «красотища», как вещь в себе, заключена в немецком асфальте: «В

малоезжих улицах асфальт стоит, как освещенная вода каналов, и тихие жилые кварталы преображаются на ночь в небывалую Венецию. Площади чопорно и ровно вымощены черными зеркалами» (К, 40).

Асфальт, к тому же, – точка переключения оценок. В бесподобных асфальтовых озерах, как град Китеж, проступает «второй Берлин» –

обязательная тема, выработанная и Маяковским, и в берлинском очерке. «Вечером в черном асфальте встает второй, отраженный Берлин» (К, 40). Пока это эстетизированная картинка. Затем, как бы случайно, отмечено, что богатые кварталы Берлина заасфальтированы, а рабочие и промышленные районы

«вымощены аккуратной, хорошо уложенной брусчаткой» (К, 40). Наконец,

лирическая медитация по поводу ночного асфальта завершается описанием всеобщей забастовки осенью 1923 года, напоминающим восстание вещей в Париже: «К вечеру забастовала гигантская электрическая центральная станция в Моабите. Весь шикарный Запад [характерный метонимический сдвиг, на минуту объединяющий в революционном мотиве богатый район Берлина и Европу вообще. – Е.П.] до самого неба ушел в чернила осенней ночи. /…/ В

шикарной аллее Курфюрстендамма забастовочная ночь чудила, как и везде. /…/

Уничтожила все. Только один асфальт не поддался» (К, 42-43). Целая россыпь слов с двойным дном созидает тропы – и одновременно пробует на прочность

127 Ср. травелог Кушнера с очерком Эренбурга «Длиннее жизни» (1927), где техническое совершенство берлинского быта предстает полным традиционных для Эренбурга противоречий: «У Берлина нет патентованной улыбки американца, довольного и миром и собой /…/. Он остается классическим немецким фантазером. Вся ревность в деле насаждения материальной культуры здесь диктуется не жаждой удобно жить, а маниакальными наклонностями самодура, фантаста, метафизика. Это – самый удобный город в Европе, и это в то же время – самый угрюмый, самый не удовлетворенный жизнью город. Нужно только найти второй план, /…/ тогда откроется вам душа этого сумасшедшего и прекрасного города, где проспекты длиннее жизни, где много камня и нет архитектуры, где все – уют, и где жизнь так неуютна, так сиротлива, так гола /…/» (Э 37).

225

капиталистический мир. Функция путешественника заключается теперь в тонкой, осторожной издевке над технической цивилизацией, стоящей на краю революции (очень похожа на берлинскую забастовку картина парижской ночи в европейских романах А.Толстого). Наконец, по-лефовски прагматический вывод: «Так неудавшаяся забастовка выявила световую силу автомобильных фар» (К, 43). Двусмысленность, заложенная в концовке эпизода, раскрывается в книге Кушнера для детей, выпущенной несколькими годами позже. Конец эпизода в ней сильно изменен, спрятанные в подтексте смыслы выпущены наружу: «Мировая война для многих неожиданно выявила исключительные возможности автомобиля как новейшего боевого средства. /…/ В 1917 году мы не строили баррикад. Наши уличные бои были полны движения. Основным,

главным могучим средством их был автомобиль – легковой с революционными солдатами на крыльях, и грузовой, вооруженный пулеметом. Неудавшаяся /…/

берлинская забастовка показала световую независимость и световую силу автомобильных фар»128. Логика Зиновьева и Майского в силе: вестернизация Германии не отменяет революции в будущем.

Интересно, что в травелоге Кушнера, весьма содержательном и описательном по преимуществу, сохраняются все прежние идеологические интенции, но если у Маяковского они, как правило, высказываются прямо, то теперь приходится убирать их в подтекст, задрапировывать тропами,

ограничивать намеками.

Антитеза «роскошный Вестен – скромные рабочие районы» по-прежнему обязательна. Роскошь Курфюрстендамма подана как педантичное обустройство быта: «Вся улица – как нарядный сад для буржуазных увеселений и гуляний.

Тут можно все найти, что богатая буржуазия должна иметь под рукой для постоянного своего обихода» (К, 73)129. В рабочих районах преобладают

128Кушнер Б. Столицы Запада. Для детей старшего возраста. [М]: ОГИЗ, Молодая гвардия, 1931. С. 10-11.

129Ср. с очерком Эренбурга «Демоны и взбитые сливки» (1927): «Несовместимость рабочего Нордена и буржуазного Вестена сбивается на нравоучительную картинку или на агитплакат.

226

нарисованные штрихами «невзрачность» и ностальгическая грусть: «В

воскресенье здесь погулять неплохо. Можно услышать, как молодой рабочий,

сидя у окна, старательно выводит на губной гармонии мелодию Интернационала. В витрине невзрачной книжной лавочки можно увидеть портреты вождей: Ленина, Зиновьева, Троцкого, книжки Радека и Бухарина»

(К, 54). Одним словом, тех, кто на Пятом конгрессе Коминтерна учил немецких рабочих революции. В редакции же 1931 года пассаж звучит так: «/…/ портреты Ленина, Карла Либкнехта, Розы Люксембург и теперешних вождей Коминтерна. У входа в столовую благотворительной организации и в ясную погоду и в ненастье стоит никогда не уменьшающаяся очередь безработных» (К 1931, с. 23). Трюк с портретами удачен: вслед за Лениным,

который выше подозрений, убитые немецкие вожди, которые уже не смогут оказаться вредителями, а затем, чтобы больше не переписывать абзац, вожди

«теперешние». Добавленная подробность об очереди безработных кажется запоздавшей цитатой из «Двух Берлинов» Маяковского.

Восстановление Германии традиционно осмыслено как заслуга немецкого пролетариата, спасшего страну героическим трудом. Перевод военных заводов на мирное производство – «/…/ событие, поднявшее страну сразу на несколько ступеней вверх по лестнице культуры и цивилизации» (К, 94). Демонтаж военной промышленности воспринят не как следствие Версальского договора,

а как жест доброй воли немецких трудящихся, не желающих воевать с Советской Россией. За это Германия аттестована не только «цивилизованной»,

но и «культурной». Но наибольших похвал, понятно, удостоено восстановление транспорта – паровозов и пароходов.

Финал берлинской главы – описание электростанции в Моабите (той самой, отключение которой погрузило во тьму весь город) – снова построен на

Дело не в нищете /…/ Но нигде, кажется, нет такой крикливой, такой наивной и вызывающей роскоши, как в берлинском Вестене. /…/ Роскошь Вестена – /…/ это быт целого класса. /…/ Десятки тысяч людей здесь предаются роскоши аккуратно и настойчиво, как ремеслу» (Э 3738).

227

«контрастах». Футуристическое преклонение перед первоклассной техникой

(как и у Маяковского, почти живой) завершается обнаженной идеологемой: «Над паровыми топками ее возвышается девять труб толщины сверхъестественной. В новом здании трубы вделаны прямо в крышу корпуса и торчат над ними наэлектризованные, как будто на облысевшем черепе гиганта исполинские волосы встали дыбом от ужаса перед противоречиями капиталистической столицы» (К, 60).

Между Берлином и Парижем Кушнер помещает несколько глав об Англии130. Пятая глава – «Движение вещей» – рассказывает о гамбургском порте. Скачкообразное движения травелога позволяет развить уже затронутую Маяковским особую сторону путешествия – собственно передвижение. От гаваней морских происходит скачок к гаваням воздушным: «Исходные и конечные пункты – большие узловые станции, мировые морские порты, а в самое последнее время также и “воздушные гавани” – гигантские днем и ночью функционирующие аэродромы представляют собой /…/ такое богатое сочетание удивительных и неожиданных вещей, что посещение этих мест является самым увлекательным занятием из всех, какие только могут представиться любознательному человеку во время странствования» (К, 79).

Для путешественника-лефовца это и есть новые, живые музеи – музеи техники,

будущего, человеческого гения. Очень похоже на Маяковского, изо всего Парижа более всего заинтересовавшегося аэродромом Ле-Бурже.

Вслед за «Движением» идет Париж – музей девятнадцатого века. Париж не слишком нравится Кушнеру. Центр Европы у него явно сдвинут в сторону Берлина. Кушнер тоже начинает с Эйфелевой башни, но радикальнее Маяковского. С точки зрения лефовского функционализма, она архитектурная бессмыслица, символ буржуазной пошлости: «На удивление, а больше из чванства, выстроили в качестве выставочного экспоната железную башню высотой более чем в четверть версты. /…/ Многие годы башней пользовались

130 О них см. в главе 5.

228

только самоубийцы. Довольно сложно – полверсты ходить за смертью.

Четверть – вверх, на подъемнике, и четверть – вниз, по воздуху. Но и самоубийц есть патриотизм. Надо же было как-нибудь оправдать национальное сооружение» (К, 265). Ирония используется в функции ранних двадцатых – обличения буржуазной бесхозяйственности. В «Столицах Запада» функциональный подход развернут шире: «Эйфель /…/ приобрел невиданную славу, которой не приобретал никогда ни один другой инженер, не исключая даже великого Уатта, изобретателя /…/ паровой машины»131. Через несколько десятков страниц, когда убийственная ирония уже забылась, вновь возникает Эйфелева башня. Тут прорывается новый голос путешественника: он разглядывает панораму Сены «/…/ с великолепной громадой Эйфелевой башни»132. «Красотища» Парижа, вслед за Маяковским, начинает покорять и Кушнера. Кажется, что Кушнер ускоренно повторяет эволюцию Маяковского.

Но это только на первый взгляд.

Доминирующий мотив парижской главы – пошлость капиталистической столицы. Принципиален прием иронического снижения в описаниях всех парижских достопримечательностей. Например, о площади Звезды и могиле неизвестного солдата133: «Через сто лет после смерти императора в память новой войны и новых завоеваний похоронили под триумфальной аркой неизвестного солдата. На могиле его жгут вечный огонь. Пошлость этой безвкусной затеи характерна для культурной столицы буржуазного мира» (К, 264). Или более смягченно о Елисейских полях: «Это самая лучшая из всех здешних перспектив, а принято считать, что парижские перспективы – самые красивые в мире» (К, 267). «Принято считать» маркирует мнение обывателя.

Советский путешественник имеет свое мнение: его Парижем не удивишь. Обо

131Кушнер Б. Столицы Запада. С. 52.

132Там же. С. 82.

133В СССР подобные сооружения появятся лишь после Второй мировой войны. Советский травелог 1920-1930-х годов толкует многочисленные европейские могилы неизвестных солдат как особую форму военной пропаганды.

229

всем в Париже Кушнер стремится сказать (часто с заметным усилием) не так,

как принято. Это тупик, в который зашел революционный эпатаж.

Рассказ о Монпарнассе нарочито снижен: «Как водится, район художников – самый безвкусный, самый тусклый из всех парижских районов»

(К, 288). О «Ротонде», как и об Эйфелевой башне, сказано чрезвычайно резко – и по той же причине: какой прок от кафе? Задействован и эффект «против общепринятого». Оказывается, кафе обрело славу не благодаря Пикассо и Модильяни, даже не благодаря Эренбургу, герой «Ротонды» совершенно неожидан: «Третье [третья достопримечательность Монпарнасса. – Е.П.] – кафэ Ротонда. Оно гордится тем, что туда хаживал когда-то Троцкий. Теперь там люди сидят густо, как вши на солдатской рубахе в окопах» (К, 288-289)134.

Завершение пассажа – перифраз Маяковского: в брезгливом отталкивании от буржуазной толпы военная тема мастерски связана с послевоенным благополучием. Недалеко от «Ротонды» Кушнер находит ультрасовременный гараж. Вот настоящая, полезная достопримечательность, да еще и по транспортной теме! «По стилю, по выразительности, по единству идеи здание это является лучшим образчиком современной нам архитектурной эпохи» (К, 289). И вновь вспоминается Маяковский с его Ле-Бурже.

Другой знаменитый район – Монмартр. Здесь снижение и эпатаж достигаются при помощи колониальных мотивов. Они вполне традиционны в описаниях лимитрофных столиц, но совершенно неожиданны в центре Парижа.

«В пределах монмартрского треугольника Пигаль – Блянш – Тринетэ французскими являются: территория, господствующий язык и названия улиц.

Все остальное здесь иностранное. Увеселяющаяся буржуазия, проститутки,

негры на барабанах и саксофонах, русские белогвардейцы за рулем таксомоторов, лакеи. Увеселительный район Монмартра в Париже по существу это то же, что международный сэтльмент в портах Китая. Район,

134 В «Столицах» по понятным причинам этот отрывок снят:: «/…/ кафе Ротонда, главное место вечерних сборищ монпарнасских художников» (Кушнер Б. Столицы Запада. С. 84).

230

оккупированный международной буржуазией. В Шанхае район этот огражден колючей проволокой, в Париже высокой курсовой разницей» (К, 283).

Колониальный Шанхай – и роскошествующий богатый Париж: эпатаж обнажает суть происходящего. Весь капиталистический мир смешался воедино на Монмартре, чтобы продемонстрировать идею всяческой эксплуатации – очень похоже на обличительные парижские страницы «Гиперболоида инженера Гарина». В отличие от трудовой Германии, пролетариата на улицах кушнеровского Парижа практически нет. В результате Париж – столица Запада

– становится квинтэссенцией капиталистической пошлости и грязи. Он (как в травелогах XIX века) и пахнет плохо, потому что, по мнению путешественника,

городской запах определяется общественным строем.

Как в «Гиперболоиде», с возвышенности (здесь, правда, с Монмартрского холма) проведена социальная стратификация города: «От Святого Сердца как на ладони видна характерная планировка Парижа в его социальном разрезе» (К, 271). В «Столицах» добавлено о площади Трините: «Там, где сражались последние коммунары»135. Напоминанием о революции (легким намеком на будущее восстание) становится праздник 14 июля. «Французскому обывателю вообще, а парижскому в частности в высокой степени наплевать на республику и на все прошлые революции. К последним он относится особенно подозрительно, так как они неизбежно наводят на неприятные размышления о революциях предстоящих. Тем не менее 14 июля, день Великой революции – настоящий народный праздник в Париже» (К, 295-296). В «Столицах» слова о

14 июля менее дипломатичны, более откровенны: «Нигде пролетарская революция не разольется так оживленно и бурно, как по звездным площадям и широким улицам прекрасного города Парижа»136. Воспоминание о революции оборачивается мечтой о революции, а далее включается разработанная

135Там же. С. 78.

136Кушнер Б. Столицы Запада. С. 92.