Пономарев_диссертация

151

раскидывалось взбаламученное, заново скроенное море Европы – шел дождь»12.

Послевоенное «море Европы» переходит в один из первых травелогов – к

серапиону Н.Н.Никитину:

«Это море бежит от берегов России к Германии… и от Германии в Европу.

Вы не найдете его на карте. Но вы знаете его имя. Его зовут –

революцией»13.

Здесь откровенно назван товар, экспортируемый советским писателем.

При этом революция движется как бы сама, она безлична, растворена в европейских массах – и потому «море». Сказывается позиция аполитичных и независимых серапионов: «Эту книжку я прошу считать за путевой гербарий. /…/ Я даю здесь коллекцию того, что попало в поле моего зрения. Я прежде всего художник-писатель, а не профессионал-путешественник»14.

А вот для Маяковского писатель и профессионал-путешественник неразделимы. Маяковский с прагматической прямотой, присущей литературной политике ЛЕФа, регулярно предлагает вниманию читателей художественные отчеты о поездках – стихотворные очерки (иногда параллельно им создаются очерки прозаические), не только рассказывающие об увиденном, но и анализирующие политико-экономическую ситуацию в осмотренных странах15.

12Лидин Вл. Морской сквозняк. М.; Пг.: Л.Д.Френкель, 1923 (на обложке ошибочно: 1932). С. 5. Эта ключевая фраза найдена Лидиным во время поездки по Европе – она появляется в записной книжке среди путевых заметок (РГАЛИ. Ф. 3102. Оп. 1. Ед. хр. 186. Л. 48).

13Никитин Ник. Сейчас на Западе. Берлин – Рур – Лондон. Л.;М.: Петроград, 1924. С. 61. В

тексте выделено разрядкой.

14Там же. С. 5.

15П.Адамс полагает, что литература путешествий легко существует и в стихотворной форме (Adams P. G. Ibid., P. 44). Думается, подходить к стихотворениям Маяковского как к очеркам-отчетам правомерно именно по той причине, что сам поэт на протяжении всего советского периода творчества воспринимал свое искусство в прагматическом русле, уподобляя поэтические тексты советской документации. См., напр., стихотворение «Рифмованный отчет. Так и надо – крой, Спартакиада!» (1928). См. также мнение исследователя об американских стихотворениях Маяковского: «Опора на факт, на документ в стихотворениях Маяковского о Нью-Йорке сближала их в то же время с его очерками об Америке» (Перцов В. Указ соч. С. 24). Соображение о том, что стихотворение имеет иную природу, нежели очерк и в целом травелог, в данном случае не играет роли, ибо Маяковский

152

Теоретики ЛЕФа пропагандируют очерк как новый универсальный жанр –

«литературу факта», противостоящую «литературе вымысла»16. Призывая писателя стать рабкором, лефовцы, перечисляя актуальные жанры, едва ли не начинали с очерков-путешествий: «Сюжет невыдуманный есть во всякой очерково-описательной литературе. Мемуары, путешествия, человеческие документы, биографии, история – все это столь же натурально-сюжетно, как сюжетна и сама действительность»17. Чуть позднее Маяковский начнет свои американские очерки так: «Езда хватает сегодняшнего читателя. Вместо выдуманных интересностей о скучных вещах, образов и метафор – вещи,

интересные сами по себе» (М 7, 265).

Очерк-путешествие широко распространяется в молодой советской литературе 1920-х годов. Создающиеся в 1920-е годы советские толстые журналы разворачивают рубрики «Внутри Советской России» («Красная новь»), «По Федерации» («Звезда», 1925 г.), «По СССР» («Звезда», 1926 г.).

Вершиной жанра можно считать книгу очерков М.Горького «По Союзу Советов» (1929), созданной в качестве антитезы его же дореволюционной книге

«По Руси» (1912-1916)18. Едва ли не главная цель литературы 1920-х годов – описание новой страны, возникшей в результате революции. Описание Запада идет вослед описанию Советского Союза, это зеркало советских успехов. В

толстых журналах рубрики «За рубежом» («Красная новь», «Звезда»), «Международное обозрение» («Звезда»), «В чужих краях» («Новый мир»), «По

(вслед за некрасовской традицией русской поэзии) выстраивает стихотворение согласно очерковой поэтике. В параллель можно привести очерки другого лефовца Н.Асеева, посвященные путешествию в Италию в 1927 году: в прозаический текст очерков поэт Асеев вставляет стихи, написанные под впечатлением от терм Каракаллы, римского форума и пр. как выражение непосредственного впечатления (Асеев Н. Заграница (Дорожные черновики) // Звезда. 1928. № 1. С. 118-144).

16Подробнее см.: Заламбани М. Литература факта. От авангарда к соцреализму. СПб: Академический проект, 2006.

17Чужак Н. Писательская памятка // Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа. М.: Захаров, 2000. С. 22. Выделено автором.

18Подробнее см.: Гуски А. Наставник в пути. Путевые записки Максима Горького «По Союзу Советов» // Беглые взгляды. С. 169-279.

153

чужим краям» («Звезда»), «За границей» («Звезда») следуют за очерками

«Внутри советской России», «По СССР». До той поры пока соотношение одного и другого не установится в единой рубрике-формуле «Нового мира» – «Дома и за границей». Лефы убедили советскую литературу: от «европейского романа» она массово переходит к «европейскому очерку» (момент перехода – чередование романного и очеркового нарратива – зафиксирован в упоминавшейся повести Лидина «Морской сквозняк»: там действуют вымышленные герои, разворачивается вымышленный сюжет, но доминирует описание европейских городов). Очерк-путешествие, в особенности заграничный очерк, стал той самой точкой, что революционно соединила жизнь и литературу: в ней практически совпали пропагандистская поездка и ее литературная фиксация. Соединение реального маршрута с маршрутом литературным придавало жанру максимум бытовой достоверности. В

результате получался единый текст – правдивая фотография Запада.

Фотография – универсальное доказательство декларируемого факта. Ее с одинаковым успехом можно показывать своим и чужим. По этой причине созидание травелога практически сразу становится главным заданием советскому писателю, выезжающему за рубеж19. Сразу же по возвращении писатель отчитывается о поездке устно – в форме лекций и докладов широкой публике (прямое отражение ситуации – в стихотворении Маяковского

«Товарищи! разрешите мне поделиться впечатлениями о Париже и о Моне»

(1923): поэт прямо с вокзала оправляется в Московский отдел народного образования – МОНО, чтобы получить разрешение на лекции о своем путешествии). В декабре 1922 года Маяковский прочел в Политехническом

19 В 1930-е годы все моменты, связанные с социальным заказом травелога, автоматизируются и станут заметнее. Характерна требовательная интонация рецензии некоего Н.В. на доклад Л.Никулина, прочитанный по следам европейской поездки («Красная газета», 1930-е годы): «Писатель, конечно же, вел путевые записи. Не мог не вести. Странно подумать, что у него не было объемистого блокнота – испытанной “камеры отражения” моментальных и “с выдержкой” снимков, совершаемых острым писательским глазом» (РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1.

Ед. хр. 14. Л. 142).

154

музее два доклада «Что Берлин?» и «Что Париж?»20. Лекция воспринимается путешественником именно как «итог», «результат» поездки21. Писатель-лектор действует одновременно и как популяризатор, рассказывающий об экзотической жизни, и как дипломат-разведчик, докладывающий об общественном мнении потенциального врага. Через какое-то время писателю необходимо представить письменный отчет-травелог. И опять, «полпреды» стиха и собственно полпреды практически неразличимы. Дипломаты публикуют свои впечатления в толстых журналах (школьный товарищ Эренбурга С.Б.Членов печатает очерки о Германии в «Красной нови», полпред А.А.Иоффе делится впечатлениями от Австрии на страницах «Нового мира»),

поэты – в официальной прессе (Маяковский предпочитает «Известия ВЦИК»).

В ходе следующих поездок травелог зачитывается на Западе: фотографию демонстрируют тем, кто на ней изображен. Травелог становится оружием политической борьбы, ориентированным как на внешнего, так и на внутреннего адресата. Он заменяет прямое общение рабочего класса западных стран с победившими пролетариями Советского Союза. Писатель-путешественник выполняет в этой многоходовой коммуникации дипломатические функции посредника (переводчика). Он обладает абсолютным знанием, ибо видел оба мира. Путешественник, следовательно, олицетворяет историческую объективность; в его голосе так или иначе звучит надличная историософская важность. А осознав свою позицию исторического арбитра, автор

«европейского очерка» – сознательно или бессознательно (независимо от партийной или человеческой позиции) – включается в пропаганду советского строя. Советский строй новее, а значит, прогрессивнее (сказывается общее для интеллигенции XIX-XX столетий увлечение «прогрессом»). По этой причине

20Катанян В. Маяковский. Литературная хроника. С. 103-104.

21В одном из альбомов Л.Никулина – собрании материалов, относящихся к заграничным командировкам, находим пригласительный билет на его доклад в Центральном Доме Красной армии им. М.В.Фрунзе 28 апреля 1930 года. Сверху писатель подписывает: «Результат поездки 1930 года» (РГАЛИ. Ф. 350. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 45).

155

эмигрантский «берлинский очерк» первой половины 1920-х годов звучит почти в унисон стихотворным очеркам Маяковского и берлинским зарисовкам Членова. Среди авторов травелогов, изданных в Советском Союзе в 1920-е

годы, широко представлены известные эмигранты: например, В.П.Крымов – до революции управляющий «Товарищества Нового времени», в эмиграции редактор газеты «Голос России»22 – или Р.Б.Гуль – участник корниловского Ледяного похода, эмигрантский журналист23. Среди советских авторов

«буржуазный» Эренбург равноправен «пролетарскому» Маяковскому, не менее важны голоса раскаявшихся дворян – А.Н.Толстого или Андрея Белого

(Б.Н.Бугаева). В высшей степени характерно примечание от редакции, которое журнал «Звезда» добавил к очеркам Белого «Европа и Россия» (1924): «Автор данного очерка идеологически весьма далек от коммунизма. /…/ В

коммунистической “предвзятости” к буржуазной Европе автора заподозрить трудно. Тем большую убедительность приобретают для широкого читателя пессимистические выводы Андрея Белого в отношении Европы и оптимистические в отношении СССР»24. Фотографическое изображение, по большому счету, не имеет автора. Позднее путешественников станут отбирать,

пока же для статуса «полпреда стиха» требуется лишь пребывание за границей

– осознанное как литературная тема.

Пребывание может быть краткосрочным или долгосрочным,

стремительным или статичным. Важно не количество проведенных на Западе дней («Сто три дня на Западе» назовет свою книгу лефовец Б.А.Кушнер), а

стремление взглянуть на европейскую жизнь новым советским взглядом (в

случае с авторами-эмигрантами: взглядом человека, познавшего советскую жизнь). Маяковский ежегодно проносится по Европе с востока на запад,

22Книга В.П.Крымова «Сегодня (Лондон – Берлин – Париж)» была опубликована в Ленинграде в 1925 году.

23Отрывки из книги Р.Б.Гуля «Жизнь на фукса», как и очерки А.Белого, были опубликованы в ленинградском журнале «Звезда» (1927. № 9). В том же году в Государственном издательстве вышла книга.

24Звезда. 1924. № 3. С. 52.

156

олицетворяя своим появлением смерч революционной культуры. Эренбург предпочитает подолгу в Европе проживать. Однако и тот и другой препарируют ткань европейской жизни своим советским сознанием. Экспортируют на Запад новое советское мышление.

Путешествие на Запад будет рассматриваться, таким образом, как единый текстовый поток – метатекст, создаваемый разными авторами в едином мировоззренческом русле. Формирование жанра стимулирует творческий поиск: идеологемы появляются и исчезают, приживаются нужные,

отбрасываются случайные. На глазах у читателя в литературной практике путешествий складывается жанровый канон. Создателем жанровой идеологии во многом выступил Маяковский, продемонстрировавший правила отбора и оформления нового материала. Ежегодно (иногда дважды в год) пролетая Европу из конца в конец на аэроплане или в международном вагоне, он создает поэтический дневник своих путешествий – фотографический альбом меняющейся западной жизни. Этот дневник мы будем листать от года к году;

он стержень советского путешествия на Запад, на который нанизываются все остальные травелоги. Параллельно лирике Маяковского мы будем развертывать тексты прозаических очерков, менее динамических, но более обстоятельных.

Особое место среди путешествий ранних двадцатых займет «берлинский очерк», локальный жанр русского Берлина. Эмигрантский по пессимистическому пафосу, он совпадет набором идеологем с советским путешествием и, в конечном счете, вольется в русло советского травелога,

бессознательно следуя Маяковскому. Параллельно прозе, в свою очередь, будут разворачиваться страницы советских толстых журналов, где путевые очерки попадают в один контекст с обзорами международного положения и статьями по политическим вопросам. Что ярко демонстрирует политико-литературное единство грандиозного проекта советской власти по экспорту социалистической революции.

157

Пограничной точкой этого многослойного развертывания избрано путешествие лефовца Б.А.Кушнера, предпринятое в середине двадцатых годов.

Отдельные очерки о Латвии, Германии, Франции и Англии, публиковавшиеся в разных толстых журналах, составят объемную книгу «Сто три дня на Западе»

(1928), ставшую своего рода итогом первого этапа советских путешествий. Не случайно В.Б.Шкловский посвятит ей специальную статью25 – как образцу прозы путешествий и умения видеть (рядом с ней, как живое движение текста во времени, мы положим переработку путешествия Кушнера для детей – книгу

«Столицы Запада», 1931). Наряду со стихотворным циклом Маяковского

«Париж» (1926) она наметит пути дальнейшего развития травелога. В книге Кушнера поиски новой формы получают фиксацию и затвердевают в раме советского общественного сознания.

Этот тип путешествия мы будем называть агитационным, ибо в таком травелоге агитационная цель определяет и структуру, и тематику, и оценки.

Агитационное путешествие базируется на сложившемся в литературе XIX

столетия пред-агитационном типе травелога. Основой агитационного путешествия является желание переписать Европу с нашей точки зрения,

научить Запад нашей мудрости – при этом не исключается, что мы готовы позаимствовать некоторые удачные западные частности. В структуре агитационного путешествия прослеживаются архетипические свойства и

путешествия в неправедную землю и путешествия за наукой. Типологически советский агитационный травелог является не отклонением от пути классического травелога, а окончательным оформлением русского отношения к Западу, логическим продолжением основной линии путешествий на Запад XIX

века.

25 Шкловский В. «103 дня на Западе» Б.Кушнера // Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа. М.: Захаров, 2000. С. 259-261.

158

1. Лимитроф как культурная провинция

Латвия во внешней политике РСФСР – трамплин для прыжка в Европу.

Это ярко видно на примере первой советской поездки Эренбурга. «Мы-то вас выпустим. А вот что вам скажут французы, не знаю…», – напутствовал писателя Менжинский (ЛГЖ 1, 364). Доехав до Риги, Эренбург долго ждет французскую визу и, наконец, уже отчаявшись, получает ее (и виза и лимитроф в сознании Эренбурга – порождение европейской войны).

Первый травелог Маяковского посвящен Латвии. «Как работает республика демократическая. Стихотворение опытное. Восторженно критическое» (1922) выстроено, как географическое описание, по рубрикам:

территория, армия и т.д. Здесь лирика предстает в виде статьи энциклопедии,

по-лефовски исполняя практическую роль: она несет информацию о неведомом для советского читателя государстве26. Латвия – первый опыт отношений с буржуазным миром, генеральная репетиция европейской поездки. В

восприятии советского человека она – модель буржуазно-демократического государства; маленькая, как все модели.

Территории, собственно говоря, нет – только делают вид…

Просто полгубернии отдельно лежит (М 4, 32).

Привыкшему к довоенной Европе – нескольким громадным империям27,

Латвия кажется пародией на государство. В книге Б.Кушнера миниатюрность –

26Этот энциклопедический момент представляется важной структурной чертой литературы путешествий. Percy Adams указывает на обязательность этого момента в средневековой и ренессансной литературе: «Один из главных импульсов подлинных или воображаемых путешественников – даже средневековых пилигримов – интерес ко всем типам обществ и быта, всему неизвестному миру» (Adams P.G. Travel Literature and the Evolution of the Novel. P. 186). См. также российские травелоги XIX века – сочинение В.Строева о Париже (рассмотрено во «Введении»).

27Ср. с интервью Бернарда Шоу, опубликованным в журнале «Петроград» в 1923 году. На вопрос «Предполагаете ли вы дожить до всеобщей европейской революции?» знаменитый писатель отвечает: «Дожив до 67 лет, я не думаю, что мне придется вторично пережить такую революцию. Европа слишком велика и недостаточно организована, чтобы произвести одновременно подобную операцию. Однако на моих глазах пали три сверх-империи, и на их

159

тоже доминирующий латвийский мотив: «Не много времени нужно, чтобы освоиться с понятием “Латвия – самостоятельное государство”. Через полчаса присматриваться больше уже не к чему. Однообразная страна. Двуязычные вывески, непонятные надписи по-латвийски, затейливая форма чиновников и солдат. А в общем все старорежимное, русское»28. Это осколок Российской империи – бутафорская, игрушечная страна.

Игрушечность, соотнесенная с неестественной для русского глаза чистотой, распространяется Маяковским и на политическую жизнь Латвии.

Парламент («учредилка», с уменьшительным суффиксом в функции уничижения и советскими отрицательными коннотациями всей лексемы),

парады, армия, полиция оказываются столь же игрушечными, как территория.

Ход мысли в прозе Кушнера более аналитичен, но это лишь подчеркивает единство советского взгляда. Первое впечатление – та же чистота: «Чисто на улицах в центре города. Безукоризненно» (К, 12). Повествователь воздерживается от моментального комментария (Маяковский сразу же заявляет, что, будь Россия величиной с Латвию, он бы вымыл ее в два счета).

Однако на следующей странице предлагается уже продуманное объяснение чистоты:

«Рига, как и вся Латвия, так же далека от Европы, как и от России.

Она колониальна» (К, 13).

А через несколько страниц дано пояснение: «От промышленной,

пролетарской, революционной Риги не осталось ныне ничего. Старые заводы гиганты мертвы и разрушены» (К, 17). Чистота на улицах Риги обретает отрицательные коннотации – это стерильность прозекторской.

место стали республики, чем был нанесен смертельный удар династическо-монархическому принципу в Европе. Думаю, что этого достаточно для жизни одного человека» (Петроград.

1923. № 9. С. 14).

28 Кушнер Б. Сто три дня на Западе. 1924-1926 гг. М., Л.: Гос. изд-во, 1928. С. 9. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: К с указ. страницы.

160

Игрушечность из поверхностного впечатления превращается в выражение внутренней сути: Латвия – игрушка, которой играют более могущественные государства29. Путешественник из Советской страны оказывается единственной реальностью внутри карточного домика рижской демократии, он Гулливер в стране лилипутов30. Позиция советского путешественника, таким образом, сама по себе несет вызов: Гулливеру достаточно пошевелить пальцем, чтобы разрушить картон. Отношение игрушечного государства к советскому поэту становится проверкой действенности буржуазных свобод – свободы слова и свободы печати.

Входе поездки Маяковский печатает в рижском издательстве

«Арбейтерхейм» поэму «Люблю», полиция конфискует тираж31.

Планировавшуюся лекцию Маяковского запрещает рижский префект. В

стихотворном отчете подробно рассказано об этих событиях. Запрет

29Как это прямо объяснено в ознакомительной статье о международном положении: «/…/ в Европе нет колоний. Но зато есть “независимые” маленькие страны, которые “исправляют должность” колоний Англии и Франции. Впрочем, и большие державы, как Италия, Испания, отнюдь не настолько самостоятельны, чтобы не поддаваться влиянию сильных мира сего. Зато Австрия и Балканские государства, Германия – только по названию еще не колонии. Все государства Европы – кандидаты в колонии Англии или Франции, чьи именно

– покажет недалекое будущее» (Медведев М. Картинки мира // Ленинград. 1924. № 7 (23). С.

3).

30М. Балина называет эту функцию советского писателя функцией «калики перехожего»: «Чужое пространство путевого очерка перестает быть полностью однородным, в нем существует теперь советский писатель-миссионер, который отправляется в путь не для того, чтобы укрепиться в вере, а чтобы укрепить ее в других, не уверовать, а заставить поверить /…/» (Балина М. Литература путешествий. С. 904). Но можно усмотреть в этом и литературный архетип, заимствованный из просветительской литературы через толстовскую традицию: взгляд естественного человека указывает на «пороки общества». Известно, что подобный прием, направленный в обратном направлении – на советское общество, жутко раздражал советскую критику (например, негодование Жданова по поводу рассказа М.М.Зощенко «Приключения обезьяны»).

31См. освещение эпизода в парижской эмигрантской газете «Последние новости»:

«Маяковский в Риге Известный советский поэт коммунист-футурист Маяковский прибыл из Москвы в

Ригу. Первые же шаги “великого певца желтой кофты” ознаменовались небольшим скандалом. Маяковский напечатал в одной рижской типографии брошюру под заглавием “Люблю”, а полиция ее полностью конфисковала. Говорят – за порнографию» (Последние новости. 1922. 23 мая. № 644. С. 3). Последняя – акцентированная – фраза переводит причину конфискации в область личной, бытовой коммуникации.