Пономарев_диссертация

201

«Никаких французских товаров». В каждом из них продаются французские духи. Капиталист, покупающий любовнице флакон Герлена, только что выиграл на понижении марки 10 миллионов. После этого он жертвует тысячу марок в пользу борцов Рура. Живая иллюстрация тезисов Майского: буржуазия предает интересы нации. Гуль, в свою очередь, дает объективный комментарий от имени берлинцев вообще: «О 23 и 24 годах берлинцы не вспоминают без содроганья. Конечно, не курфюрстендамские “рафке”. /…/ Они рвали страну,

как хотели. /…/ Патриотизм – вещь прекрасная, но во все времена истории кредитный билет оказывался прекраснее»102.

Другая сторона антитезы – живой пролетариат. «Лишь в Германии можно поучиться труду и мужеству»103, – замечает А.Толстой по поводу героического

(оплачиваемого ежедневно падающей маркой) труда немецких рабочих. Это труд во имя труда. В.П.Крымов расширяет «пролетариат» до «нации»: «Крепости немецкого духа нужно удивляться. /…./ И с каким непонятным спокойствием они прошли через самые большие унижения; прошли через унижения, после того как сжились с мыслью о мировом могуществе… /…/ И

это поражение несомненно еще больше закрепит немецкий дух: настоящий игрок в карты или биржевик говорит: “Только тот выиграет, кто привык спокойно терять…”. Но выигрыш будет не на поле сражения…»104. «Выигрыш» звучит таким же тонким намеком, как у Эренбурга «взгляд на восток». Это победа духа – социалистической идеи. Автор берлинского очерка, смещая антитезы, настойчиво и целеустремленно подвигает Берлин в сторону Москвы.

Антитеза становится структурной основой травелога в силу своей агитационной прямоты. Система антитез находится в постоянной динамике, что связано с быстротой перемен как в европейской, так и в советской политике.

Неизменной остается агитационная задача: душной жизни Европы противостоит свободная советская жизнь. О чем бы ни рассказывалось в

102Гуль Р. Жизнь на фукса. С. 229.

103Толстой А.Н. [Из письма]. С. 40.

104Крымов Вл. Сегодня (Лондон – Берлин – Париж). С. 104-105.

202

берлинском очерке, на заднем плане всегда маячит мысль: «у нас» (в СССР)

лучше. Перефразируя Кушнера, социальное обустройство Советской России всегда оказывается выше западного. Например, в наименее идеологизированном (из всех берлинских) тексте Гуля105 социальная стратификация Берлина усложнена: город разделен не на две привычные части,

а на четыре (к Вестену и Нордену добавились Центрум – «Берлинское Сити» и

Шойненфиртель – Сарайная четверть, «лагерь люмпенов и банд»). Но антитеза не снята. В основе разделения города по-прежнему – классовый антагонизм: «/…/ друг друга ненавидящие люди четырех Берлинов – сходятся в Центрум.

Работать и проклинать. Служить и молчать. Говорить и наживать. Взламывать и убивать. Все же вместе называется “человеческой кооперацией”»106. Неуютно в Европе, где горожане «кооперируются», друг друга ненавидя. За текстом – абрис СССР с иными людьми, спаянными в разного рода коллективы.

Незримый контур советского эталона, очерчивающий любое событие берлинской жизни, соответствует нарождающемуся стилю соцреализма: нам показывают не только то, что происходит в Германии, но и то, что должно происходить. Однако такой подход к берлинским зарисовкам (несмотря на частые оговорки) отрицает ценность немецкого послевоенного опыта.

Германии навязывается поведение, мнения, образ жизни. Совпадая с революционным травелогом Маяковского в выстраивании экспортной коммуникации, берлинский очерк идет дальше «полпреда стиха». Он практически уничтожает Германию под тяжестью переживаний героя. А затем,

при помощи системы антитез, переносит ручную слабовольную Германию в

105Не случайно появление в советских журналах отрицательных рецензий на книгу Гуля. Главный упрек – поверхностность впечатлений, читай: отсутствие идеологической организации материала. «Но, по существу, книги нет. /…/ отдельные, отрывочные листки, записи из эмигрантского блокнота Романа Гуля, – и они рассыпаются. /…/ Книга Романа Гуля поверхностна от начала до конца» (Мазурин Б. Р.Гуль. Жизнь на фукса. Гиз. М.-Л., 1927 // Звезда. 1927. № 11. С. 173).

106Гуль Р. Жизнь на фукса. С. 167.

203

Россию – как в романе К.А.Федина «Города и годы». Или Советскую Россию в Германию. Лишая Германию возможности выбирать свою судьбу.

Берлинский очерк – яркое свидетельство универсальности советских типов путешествий. Находясь вне советского официоза, этот жанр, тем не менее, укладывает описание немецкой столицы в прокрустово ложе российских представлений о ней. Немецкого Берлина в очерках нет, есть только русский Берлин. Советские финалы ряда очерков – лишь подтверждение закономерности.

Берлин экономического подъема и рентной марки перечеркнет сам жанр берлинского очерка. Большинство авторов, работавших в этом жанре, к концу

1924 года уже сделали выбор: кто-то отправился на восток, кто-то на запад.

Столица эмиграции переместилась в Париж, просоветски настроенные изгнанники переехали в Москву. Пересадочная станция больше была не нужна.

Пожалуй, только Р.Гуль, задержавшийся в Германии, закончил свою книгу Берлином возрожденным. Гуль сместил антитезу «человеческой кооперации» на запад – в сторону традиционных капиталистических ценностей:

«Форды по Берлину несутся как бешеные. Люди бегут в подземные и надземные дороги! Нет у людей времени! Жизнь дает сильное темпо! И есть у нее закон: если ты меня не схватишь за горло, то схвачу тебя я»107.

Восклицательные знаки – радость за восстановленное городское кровообращение. Жестокие законы капитализма не смущают повествователя,

ибо они в берлинском контексте звучат как выражение полноты жизни. И

Берлин моментально превращается в образчик капиталистического города108:

107Гуль Р. Жизнь на фукса. С. 172.

108Характерно, что даже в поздних воспоминаниях переход от Берлина разоренного к возрожденному Берлину происходит внезапно – как резкий жест немецкой воли. См., напр., воспоминания Эренбурга:

«Приближалась пора “плана Дауэса”, хитроумной дипломатии Штреземана, внезапного достатка после десяти лет беспросветной нужды. /…/

Заводы не успевали выполнять заказы. Пустовавшие магазины начали заполняться покупателями» (ЛГЖ 1, 420).

204

«Чудесный Берлин. Если нельзя его – как деловую машину – любить. То надо уважать – за прямоугольность архитектуры, прямолинейность движенья,

вымытость мостовых, за намордники на собаках, за равномерное снабжение города резервуарами кислорода, в виде садиков, зеленых площадей, не говоря уж о центровом Тиргартене.

Трудно немцу дать темп американца. И тем не менее Германия американизируется. А Берлин идет во главе»109.

Здесь Берлин «переписывается» под другой книжный шаблон. Чтобы Берлин перестал быть Петроградом, его надо сделать Нью-Йорком.

К середине 1920-х годов складывается новая карта Европы: Германия вновь становится капиталистической страной и окончательно уходит в лагерь Запада. Вид Европы теперь привычный, почти довоенный.

4. «Жить и умереть в Париже». Парижский цикл Маяковского

1924 год – год признания СССР крупными европейскими державами,

такими как Англия, Италия, Франция. Об этом – стихотворение Маяковского

«Дипломатическое» (1924), наполненное гордостью:

За дедкой репка...

Даже несколько репок:

Австрия,

Норвегия,

Англия,

Италия.

Значит –

Союз советский крепок.

Как говорится в раешниках –

и так далее (М 6, 25)110.

109Гуль Р. Жизнь на фукса. С. 134.

110Ср. с текстом доклада главы Коминтерна Зиновьева: «/…/ нас признало уже около десятка буржуазных правительств, другие тоже на очереди. /…/ мы получили признание этих

205

В ознаменование дипломатического признания Советской России

6 ноября 1924 года русское посольство на улице Гренелль передается советским представителям, в начале декабря в Париж прибывает полпред Красин, 14 декабря над зданием поднимается советский флаг. Маяковский живет эти дни в Париже.

О приезде Красина в Париж стихотворения нет. Об этом событии у Маяковского, надо думать, остались не слишком приятные воспоминания. В

суматохе с ним случился неприятный казус, о котором мы узнаем из злорадствующих «Последних ведомостей»: «Перед зданием советского посольства на ул. Гренелль небольшая толпа фотографов и репортеров. В

ворота их не впускают. Перебегая с одного тротуара на другой, они ловят обрывки “последних сведений” и кучей вдруг устремляются в щель ворот,

приоткрывшихся, чтобы впустить Скобелева, Ломова и др. Быстро вскипает недовольство. Во двор впущены лишь сотрудники “Юманитэ”. Перед носом грубо проталкивавшегося сквозь строй журналистов Маяковского, ко всеобщему хохоту, раздраженный консьерж столь же грубо захлопывает вымазанные свежей охрой ворота. Маяковский неистово стучит кулаком и,

наконец, впускается в “рай”. На фронтоне здания мелькает свеженакрашенный на сером камне красно-желтый герб из колосьев, серпа, молота»111. Эпизод символический в свете произошедшей перемены. С появлением в Париже настоящих полпредов «полпред стиха» более не нужен. Наступает новый этап в его путешествиях на Запад.

Церемонии поднятия над посольством государственного флага СССР

посвящено стихотворение «Флаг» (1924). В одном ритуале объединены

правительств, не заплативши за это ни одной копейки /…/. Вот почему это признание нас со стороны целого ряда буржуазных правительств имеет такое большое симптоматическое значение. Оно говорит не о том, что ряд буржуазных правительств решил более или менее мирно сожительствовать и сотрудничать с Союзом Советских Республик, а о чем-то гораздо более важном: об изменившемся соотношении сил» (Наши итоги за семь лет (Доклад тов. Зиновьева на собрании в М.К. 20-го марта 1924 г.) // Ленинград. 1924. № 6 (22). С. 1-2).

111 Н. Красин приехал // Последние новости. 1924. 5 декабря. № 1416. С. 2.

206

значения классовые и национальные. Красный флаг для консьержек,

держательниц русского займа, – флаг рабочей толпы, флаг беззакония и бунта.

Но с ним нельзя поступить так же, как поступают с флагом, поднятым над протестующей толпой. Это флаг рабочей демонстрации, получивший статус государственного. Так же, как любой посланец СССР, советский флаг в центре Парижа – потенциальная опасность для всей буржуазной Франции. Это чувствуют «консьержи и консьержки».

Двойственность национальных и классовых понятий хорошо видна на текстовом уровне. С одной стороны, очень сильны классово-

интернациональные мотивы. В космогоническом мифе Маяковского флаг развевается над всем миром, вызывая мировую революцию:

Но вот

пошла

разрастаться тряпица

на весь Париж,

на мир,

на вселенную (М 6, 99).

С другой стороны, понятие о дипломатической неприкосновенности необходимо предполагает понятия «государство» и «нация»:

Вот мы –

с пятьдесят –

стоим

на пяди

Советской

посольской земли (М 6, 98)112.

112 Эта двойственность видна и в других текстах Маяковского 1924 года. Например, в стихотворении «Пролетарий, в зародыше задуши войну!» сохраняются интернационалистские мотивы: «Нациям/ нет/ врагов наций.// Нацию/ выдумал/ мира враг.// Выходи/ не с нацией драться, / рабочий мира,/ мира батрак!// Иди,/ пролетарской армией топая /.../» (М 6, 64). А в стихотворении «Гулом восстаний, на эхо помноженным...» (написанном по следам блоковских «Скифов»), напротив, подчеркиваются национально-

207

Окончательного слияния классовое и национальное достигают при исполнении государственного гимна СССР – хорошо знакомого Франции Интернационала. Интернационал как национальный гимн (нонсенс!) оживает и идет демонстрацией по городу. Вновь подчеркнута потенциальная опасность советского представительства (характерно для Маяковского вводится «их» возмущенный голос113):

А тут –

и этого еще не хватало! –

Интернационал через забор

махнул

и пошел по кварталам (М 6, 99).

Так прорастают корни идеологемы «СССР – отечество всех рабочих и крестьян». Советское представительство, парадоксальным образом, именно в силу смешения классового и национального, защищает в центре Парижа не

культурные отличия Востока и Запада. Восток подавляет технику Европы числом своих орд: «Нас/ больше европейцев –/ на двадцать сто.// Землею/ больше, чем Запад,// Но мы –/ азиатщина,/ мы –/ восток.// На глотке/ Европы лапа» (М 6, 79).

113 Интересен комментарий газеты «Последние новости»:

«На рю Гренелль. Поднятие красного флага В воскресенье утром обитатели тихого квартала рю де Гренелль были удивлены

громкими звуками «Интернационала». Оркестр гремел во дворе советского посольства, и несколько десятков человек, собравшихся тут же, хором ему подпевали. В это время на крыше дома взвился большой красный флаг. Манифестация вызвала негодование публики. С улицы и из различных окон раздались свистки, угрожающие крики, затем улица приняла свой мирный вид.

Вечером агентство «Гавас» разослало газетам сообщение Красина. Оказывается, что в присутствии состава посольства, «а также всех граждан СССР, находящихся в Париже», был торжественно поднят на посольстве официальный флаг.

Парижские газеты в большинстве осуждают эту манифестацию. Даже радикальный «Эвр», обычно благосклонный к Красину, выражает сожаление, что советский посол, «давший доказательства политического такта тем, что захотел быть принятым в Елисейск. дворце с минимумом церемониала», не счел нужным и в этом случае проявить такую же скромность и «не делать излишних манифестаций». «Эко де Пари» называет демонстрацию «беспримерной» и «скандальной» и видит в ней намерение Красина сделать из посольства главную квартиру коммунизма во Франции» (Последние новости. 1924. 16 декабря. № 1425. С.2).

208

только интересы советских людей, но и непосредственно французских пролетариев.

Разрастающийся красный флаг полощется и в очерке А.Я.Аросева,

сотрудника парижского полпредства. Он накрывает пространство и время,

объединяя исторических коммунаров и современных москвичей, а с ними заодно – сегодняшних французских рабочих. Духовное общение разноязыких пролетариев достигается единством рабочего символа:

« – Совершилось чудо, – говорил в своей речи тов. Красин, – страна нищих и разоренных оказалась победительницей всех своих врагов [строка

«Интернационала» получила государственное звучание. – Е.П.], и вот красное знамя, которое было знаменем французских коммунаров, будет теперь официально развеваться над нашим посольством.

И мы, стоявшие и слушавшие краткую речь тов. Красина, думали, а где же, где же теперь подлинное знамя Парижской Коммуны, которое сохранилось,

которое парижские рабочие спасли от Кавеньяка, которое пропало на десятилетия. И вспомнилось, как это подлинное знамя французские рабочие отдали рабочим Москвы, как недавно летом рабочие Москвы отнесли это знамя

вмавзолей Ленина. /…/

Амосковское знамя было над Парижем. Парижской Коммуны знамя – в

сердцевине Москвы»114.

Москва и Париж протянули друг другу руки. Передача знамени становится символическим жестом революционной эстафеты (на Пятом конгрессе Коминтерна красное знамя передавалось немецкой делегации, теперь оно привезено в дар французским рабочим). Советский Союз – наследник Парижской Коммуны, очередь за современным Парижем.

Во время этой поездки Маяковский создает цикл стихотворений о Париже (сам он неоднократно называл его поэмой). Цикл будет напечатан в

1925 году во время следующего пребывания Маяковского в Париже, по дороге

114 Аросев А. Москва – Париж. Л.: Гос. изд, 1925. С. 25-26.

209

в Америку: полностью в СССР и частично – в только что созданной просоветской газете «Парижский вестник». В этом цикле проявилась новая позиция советского путешественника, передвигающегося по Европе как частное лицо115. Одновременно в травелоге Маяковского формируется новое видение Парижа – не столицы враждебной капиталистической страны, а

столицы государства-партнера СССР. Революционного города Коммуны.

Города, близкого по духу.

Первое стихотворение цикла – «Еду», вступление к травелогу.

Завершается цикл «Прощаньем». Это обрамление из обычных человеческих чувств, не официальных речей («Билет –/ щелк./ Щека –/ чмок» – М 6, 197 или: «Подступай/ к глазам,/ разлуки жижа,// сердце/ мне/ сантиментальностью расквась!» – М 6, 227) с самого начала создает камерную атмосферу частной поездки. Если раньше поэт был один на один с рабочим классом Германии или Эйфелевой башней, то теперь появляются абрисы спутников. В «Еду» это

«кругосветные дамы» (М 6, 197), в «Версале» – «веселый Париж»: /…/ кокотки,

рантье, подсчитавший барыш,

американцы и я (М 6, 215).

115 Максимальную трансформацию советского писателя в частное лицо являет собой герой очерка Эренбурга «Лето 1925 года в Париже (Из дневника)». Писатель Эренбург (как и в «Хулио Хуренито», персонаж носит то же имя, что и его автор) нанимается во Франции (используется слово из советского языка «прикрепился») погонщиком баранов:

«В мои обязанности входило перегонять баранов со скотного рынка Виллет на соседние бойни. /…/ Грех жаловаться – я жил неплохо, забыв о мире, о хороших обедах, о главлите и о “попутчиках”. /…/ Мои годы напоминают водевиль с переодеваниями… Я могу писать “Хуренито”, а в жизни

исправно мычать и проделывать соответствующие триста шагов, как самый заурядный баран. Измены здесь нет – ведь никто никогда не поставил мне на сердце клейма “такой-то”,

– просто меня перепродавали из рук в руки, измены нет, есть смена, чередование профессий, стран, так называемых “убеждений” и еще шляп. В марте я был писателем, насколько помнится, читал в Брюсселе обстоятельные доклады о современной русской прозе. В июле мой мир определялся, вместо Бабеля и Федина, вышеозначенными задами [баранов. – Е.П.]» (Красная новь. 1926. № 5. С. 94-95).

Как и в «Хулио Хуренито», позиция Эренбурга-героя гипертрофирована Эренбургомавтором.

210

В группу спутников попадают также «переводчица-дура» из стихотворения «Notre-Dame» и эмигрантская публика монпарнасского кафе

«Ротонда» (некогда авангардного, а к середине 1920-х годов уже модного туристического места116) из стихотворения «Прощание (Кафе)», судачащая о нем, Маяковском. Поэт выделяется из группы спутников, они не достойны его.

В этом контексте иронично обыгрывается термин «попутчик» (стихотворение

«Город»). Поэт идет одиноким верблюдом (с парижской рекламы) впереди людских арб. По-прежнему, как и в «Разговорчиках с Эйфелевой башней»,

основное парижское настроение – одиночество:

Ни души

не шагает

рядом (М 6, 200).

Теперь это одиночество в толпе. Толпа состоит из туристов, а лирический герой, несмотря на туристический костюм, – все тот же поэт революции. Через головы окружающей его толпы он обращается к массе, но эта масса теперь, в

отличие от раннего травелога, находится дома, в СССР. Только там его понимают и он не одинок (тоска «положительная», тоска херсонской степи,

противопоставлена в первом стихотворении цикла тоске парижской).

Здесь на новой почве прорастает множество побегов утраченной роли

«полпреда стиха». Это разговор с Верленом о сущности новой советской поэзии117 и разговор с Сезанном о перекосах в советской живописи; это реакция

116Ср. в воспоминаниях Эренбурга: «Маяковский каждый день приходил в “Ротонду”. Он писал, что беседовал с тенями Верлена и Сезанна: “Ротонда” жила, как рантье, на проценты. Не было тех, с кем я когда-то проводил беспокойные ночи: Аполлинер и Модильяни умерли, Пикассо переселился на правый берег Сены и охладел к Монпарнассу, Ривера уехал в Мексику. Немногочисленных старожилов окружали разноязычные туристы» (ЛГЖ 1, 447).

117На эту тему Маяковский в качестве «полпреда стиха» часто выступал в Париже: например, на своем вечере в кафе «Вольтер» в 1927 году: «Маяковский разъясняет, что такое “наша поэзия вообще”. /…/ Установка нашей поэзии и задача другие: прежняя была рассчитана на исключительно изысканный вкус, а нынешняя рассчитывает на «миллионного потребителя поэзии», которому ничего, если “падеж не пригнан к падежу”. Поэт должен перестраивать лиру в соответствии с грандиозными социальными задачами, выдвинутыми революцией» (Н.П.В. Маяковский в Париже //Последние новости. 1927. 9 мая. № 2238. С. 2.)