Пономарев_диссертация

131

входит в текст тема Германии. Отныне вместо скачков в Ленинград действие будет временами перепрыгивать из Парижа в Германию, вплоть до разрушения анилинового завода аппаратом Гарина – все по той же логике Версальского мира. Описание Берлина дано пунктиром, Берлин почти полностью сведен к балкону профессора Рейхера. Кроме портретов тех, кто угрожает балкону. Они,

как и в Париже, выписаны рельефно: «Это был ужас перед надвигающимися на город, на этот балкон миллионами. Их звали не Фрицы, Иоганны, Генрихи,

Отто, а масса. Один, как один, – плохо выбритые, в бумажных манишках,

покрытые железной, свинцовой пылью, – они по временам заполняли улицы.

Они многого хотели, выпячивая тяжелые челюсти»137.

Как и в Париже, заронена нота тревоги перед надвигающимся неизбежным, но здесь, в немецком сюжете, тревога сильнее и рок более звучен.

Описание немецких древностей, в отличие от древностей французских

(интересно, что в «Тресте Д.Е.» у Эренбурга веселящийся иллюминированный Париж один возвышается над уничтоженной Европой), в преддверии приближающейся катастрофы – не берлинского восстания (которое бы спасло Германию), а уничтожения последнего завода Германии Гариным – подчеркивает обреченность старого мира. Например, зачин 69 главы: «Трещал хворост в очаге, прокопченном за два столетия, с огромными ржавыми крючьями для колбас и окороков, с двумя каменными святыми по бокам [почти символ ада, по-немецки обстоятельный и по-детски наивный, разрушенный символ, как будут разрушены завод и вся Германия. – Е.П.], – на одном висела светлая шляпа Гарина, на другом засаленный офицерский картуз»138. В сердце Германии русские, преследующие разные классовые цели, сошлись у

Кенигсбергами

распархивался на каникулы?! (Маяковский В. Полн. собр. соч.: В

13 т. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1957. С. 92. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: М с указанием тома и страницы).

137Толстой А.Н. Собр. соч.: В 10 т. Т. 4. С. 621.

138Там же. С. 653.

132

немецкого камина. В подтексте мысль, что германская тугодумная обстоятельность погубила Германию, помешала Фрицам, Иоганнам, Генрихам,

Отто, покрытым свинцовой пылью, взять власть в стране в свои руки и навсегда освободиться от своих и американских буржуев, разрушающих по своей финансовой прихоти огромные заводы и человеческие жизни.

Прирейнский городок К., несмотря на грозящую ему смертельную опасность, предельно спокоен, тих и умиротворен – почти предвоенный Нюрнберг Федина: «Это был старый, весь выметенный, опрятный городок,

тихий в дневные часы, когда солнце греет горбатую плиточную мостовую,

оживающий неторопливыми голосами на закате, когда возвращаются с заводов рабочие и работницы, загораются огни в кофейнях и старичок фонарщик в коротком плаще, бог знает какой древности, идет, шаркая деревянными подошвами, зажигать фонари»139. «Бог знает какой древности» – это обо всем: и

о плаще старика, и о фонарях, и о деревянных башмаках, и о городке. Вся эта древность будет уничтожена в один момент. Но люди апатичны: им не привыкать, они прошли через войну.

«Странно. За четыре столетия черт знает как разбогатела Германия. /.../

Ивот, все это напрасно. В кухоньках – пучочек луку на изразцовой доске,

иу женщин давнишняя тоска в голодных глазах»140.

Голодная Германия – еще большая степень империалистического хищничества. Если в купленной американским капиталом Франции старым добрым буржуа остается только удить рыбу, то в разоренной Францией Германии мещанам приходится довольствоваться луком. Интересно, что удящие парижские буржуа становятся зачином к немецкой анилиновой истории: на их фоне, у памятника Генриху IV происходит разговор между Хлыновым и Вольфом, пытающимися спасти Германию от краха. Лук в

139Там же. С. 660.

140Там же. С. 661.

133

корзинках немецких хозяек созерцают те же Вольф и Хлынов, бродящие в

окрестностях завода в поисках смертоносной машины Гарина.

Символом обреченности и прирейнского городка и Германии в целом становится местная достопримечательность – «прикованный скелет»: «Но после войны интерес к знаменитому скелету упал. Обыватели захудосочели и ленились в праздничные дни лазить на крутую гору, – предпочитали располагаться с бутербродами и полубутылками пива вне исторических воспоминаний – на берегу речки, под липами»141. Ироническое «вне исторических воспоминаний» звучит метафорически точно. Истощение,

выраженное разговорным глаголом «захудосочели», и в душах: завод

изготовляет для новой войны хорошо известные по войне прежней

«/.../ дьявольские фабрикаты, отбивавшие у населения охоту к историческим воспоминаниям, к открыткам с изображением скелета и, пожалуй, к самой жизни»142. Немецкая апатия противопоставлена одновременно и безудержному веселью французов и небывалой активности русских, частью разрушающих старый мир, частью строящих новый, частью пытающихся защитить развалины старого.

Грандиозное уничтожение немецкого анилинового завода сродни глобальному уничтожению Германии Виктором Брандево из «Треста Д.Е.»:

Германия исчезает со страниц романа. География действия стремительно разрастается, следуя аппетитам Гарина.

Появляется панорама Средиземноморья, по которому в ожидании Гарина на роскошной яхте плавает Зоя – мадам Ламоль. Италия у Толстого звучит с той же нотой острой тоски, как и у Эренбурга: «Пеппо был последним романтиком старой Италии, возлюбленной богами и музами. Все это ушло невозвратно. Никто уж больше не плакал, счастливыми глазами глядя на старые камни. Сгнили на полях войны те художники, кто, бывало, платил звонкий

141Там же. С. 662.

142Там же.

134

золотой, рисуя Пеппо среди развалин дома Цецилия Юкундуса в Помпее. Мир стал скучен»143. В Неаполе Роллинг окончательно проигрывает Гарину. Далее появляются Марсель (получение огромной суммы от «Лионского кредита»),

Соутгемптон (английский королевский банк) и Панамский канал, откуда Гарин начинает стремительное движение по Америке. Завладев богатствами Нового света, Гарин, как Енс Боот, уничтожает Европу:

«Колониальным, жутким запашком тянуло по всей Европе. Гасли надежды. Не возвращались веселье и радость. Гнили бесчисленные сокровища духа в пыльных библиотеках. Желтое солнце с тремя черными полосками

[эмблема компании «Анилин Роллинг». – Е.П.] озаряло неживым светом громады городов, трубы и дымы, рекламы, рекламы, рекламы, выпивающие кровь у людей, и в кирпичных проплеванных улицах и переулках, между витрин, реклам, желтых кругов и кружочков – человеческие лица, искаженные гримасой голода, скуки и отчаяния»144.

У Толстого, в отличие от Эренбурга, четко объяснена классовая сущность происходящего. Против Гарина шахматную партию по раздуванию «мирового пожара» играет сотрудник советских органов, коммунист Шельга. Ему-то ясно,

что Гарин и Роллинг – близнецы-братья: «Химический король порождает из своего чрева этого воспаленного преступными идеями человечка, – тот в свою очередь оплодотворяет чудовищной фантазией Роллингову пустыню»145. Он при помощи самого верного учения и классового чутья обыграет Гарина в финале.

Наконец, яхта «Аризона» удаляется в океанские просторы, и действие охватывает весь земной шар. Сюжет развивается между двумя полюсами:

143 Там же. С. 679. Ср. в «Тресте Д.Е.»: «Енс Боот вскочил с постели. Он поднял жалюзи. За окнами была мертвая Венеция, протухшая вода каналов, непроветренный чад гнилых домов, мерзость, падаль, смерть» (Эренбург И. Полн. собр. соч.: В 8 т. Т. 2. С. 149); «Наконец, показался Рим. И Енс Боот впервые понял, что этот город, столь хорошо ему знакомый, не что иное, как каменная память, страшное проклятье людей» (Там же. С. 155).

144Толстой А.Н. Собр. соч.: В 10 т. Т. 4. С. 698.

145Там же. С. 700.

135

Золотой Остров (Остров Негодяев), отстроенный Гариным на деньги Роллинга,

– Соединенные Штаты. На мгновение вернется ленинградский сюжет:

набережная Васильевского острова глазами эмигранта Волшина (по паспорту француза Артура Леви). Волшин забирает с собой Ивана Гусева – и вновь стремительное движение по карте на восток: Владивосток – Петропавловск-

Камчатский – зимовище на Камчатке. Оба сюжета – парижский и ленинградский – начинают двигаться с невероятной скоростью, едва поспевая за планами Гарина. Теряя из вида и Ленинград и Париж. Оба устремляются в глушь – океанскую и сибирскую. Оба становятся предельно абстрактными:

Владивосток, Петропавловск, Марсель, Соутгемптон, Сан-Франциско только названы, Камчатка и Золотой Остров описаны в общем: зимний лес, вулкан,

камни – и рукотворный роскошный дворец.

Восхождение Гарина заканчивается в Вашингтоне (округ Колумбия) в

должности диктатора США. Столица Америки практически не описана, сведена к наименованию. Вашингтон важен как знак: это сердце капиталистического мира. Он западнее и богаче Парижа. Он диктует Парижу правила игры, точно так же, как Париж диктует их Берлину. Таким образом, в революционном сознании советской литературы 1920-х это самая западная точка мира. В

отличие от Парижа, Вашингтон не имеет священного революционного прошлого: его «западность» однозначна.

Путь Гарина с востока на запад, из Ленинграда в Вашингтон прочерчен столь же четко, как и противоположный ему путь Хулио Хуренито с запада на восток: «Проделать головокружительный путь от Крестовского острова до Вашингтона, /.../ чтобы попасть в ловушку филистерской скучнейшей жизни»146. Концовка фразы добавляет обязательную у Толстого однозначную оценку – единственно верный взгляд на вещи.

Осев в Вашингтоне, Гарин продемонстрировал свою классовую сущность. Сбежав из Вашингтона, вернулся к поприщу авантюриста. Новый

146 Там же. С. 784.

136

финал романа, созданный А.Н.Толстым в 1930-е годы (Гарин с Зоей на необитаемом острове), – попадание авантюриста в исходный пункт авантюры,

детские грезы о дальних странствиях, Робинзоне Крузо. Это одновременно и бесславный конец нового Наполеона. Гарин выпал из истории: попал в вырезанный из географии кружок. Не западный, не восточный. Не советский и не капиталистический.

Тот же, но более усложненный географический ход мысли демонстрирует роман А.Н.Толстого «Эмигранты» (первоначальное заглавие – «Черное золото», 1931). Его герои также передвигаются между Парижем и Ленинградом, причем действие этого, более позднего романа отодвинуто в период, более ранний, по сравнению с событиями «Гиперболоида». Роман открывается развернутым вступлением, рисующим Париж начала послевоенной эпохи (лета 1919 года).

«Город испускал сложное благоухание. Центральные бульвары пахли бензином и духами, боковые улички – ванилью, овощами, винными лавками

/.../. В старых, взбирающихся на холмы извилистых улицах, где жили те, чье мускульное напряжение наполняло город золотом и роскошью, пахло жареной картошкой, мокрыми опилками кабачков, ацетиленовыми фонарями уличных палаток /.../»147.

Расслоение (контрастность) Парижа становится центральным моментом его описания (как и в «Гиперболоиде», противопоставлены «бульвары» и «верхний город», откуда спускаются гневные рабочие). Тема войны звучит как вечный упрек буржуазии, повинной в гибели миллионов людей – прежде всего,

своих же соотечественников. Рабочая масса – как оставшаяся на полях, так и вернувшаяся домой – постоянная угроза хозяевам жизни: «Ветер с полей войны, где под тонким слоем земли еще не кончили разлагаться пять миллионов трупов /.../, нагонял на город тление. /.../

147 Там же. С. 225.

137

Руки, привыкшие к винтовке, не легко протягивались в окошечко кассира за скудной субботней выручкой. /.../ “Так что же, выходит – ты чужое счастье купил своей кровью? Дурак же ты, Жак!”»148.

Символом капиталистического хищничества предстает Версальский мир. «Распухшая золотом» Америка пытается напомнить о христианском милосердии остальным державам-победительницам, которые «/.../ готовились вонзить зубы в колонии и богатства Германии и ее союзниц»149. И наконец,

картина празднующего Парижа (2 глава) – от площади Согласия, где утопает в знаменах открытая взорам статуя Страсбурга, до площади Звезды, заваленной трофейными пушками.

Столь мощное вступление, набросанное сильными идеологическими мазками, должно ввести читателя в атмосферу происходящего: кажется, что хищничество и жестокость царят повсюду в мире. С третьей главы появляются герои, начинается действие.

История семеновского офицера Налымова начинается примерно так же,

как и первая парижская история Ильи Эренбурга: «Двадцать шестого марта

1913 года я сидел, как всегда, в кафе на бульваре Монпарнасс перед чашкой с давно выпитым кофе, тщетно ожидая кого-нибудь, кто бы освободил меня,

уплатив терпеливому гарсону шесть су. Подобный способ прокормления был открыт мной еще зимою и блестяще себя оправдал»150. Только Налымов сидит не в «Ротонде», а у Фукьеца, а освобождает его не Хуренито, а некий Александр Левант, который более похож на черта (Эренбург-герой поначалу принимает Хуренито за посланца ада). Левант – раздобревший Чичиков, он фигура неслучайная, ибо русских эмигрантов, осевших в Париже, более всего интересуют не успехи армий генерала Деникина или адмирала Колчака, а

курсы ценных бумаг, прежде всего русских нефтяных акций. Так подчеркнуто глубокое родство русских буржуа с буржуа парижскими: и те и другие

148Там же. С. 226.

149Там же. С. 228.

150Эренбург И. Полн. собр. соч.: В 8 т. Т. 1. С. 7.

138

посылают миллионы соотечественников под пули во имя наживы. Пуантом первого витка парижского сюжета (до 13 главы, рассказывающей о доме в Севре) становится фраза банкира-демократа Н.Х.Денисова, демонстрирующая особое геополитическое мышление:

«Я утверждаю: французы и англичане точно так же ни свиньи собачьей не смыслят в политике, не знают истории с географией… Взять Москву! А

Москва-то, между прочим, у них здесь – в Париже, в рабочих кварталах… Танки и пулеметы прежде всего нужно посылать сюда и здесь громить большевиков, и громить планомерно, умно и жестоко»151.

Мысль о двух Парижах, обозначенная в «Гиперболоиде», отлита в чеканную географическую формулу. Москва помещена в центр Парижа.

География становится фикцией под ударами социальной революции.

Национальное рассыпается, обнажая истинные, социальные мотивировки,

именно так звучит в финале тема восточноевропейского буфера: «Так, на гребне одной из волн поднялся было над рубежом Советской России всадник в польской конфедератке и занес уже саблю для удара, но ответная волна гневно опрокинула это жалкое подобие воина»152. Обидные эпитеты направлены не на Польшу, а на социальную роль, исполняемую польским государством.

С 13 по 18 главу развивается встроенный в парижский камерный севрский сюжет. Масштабное паскудство большого парижского света отражается в малом – нескольких «бывших» душах, прошедших войну и революцию. Итог всеобщему паскудству подводит Налымов: «Старый, добрый буржуазный мир, где нам было так уютно жить, махнул рукой на чистоплотность»153. Лейтмотив пронесшихся парижских картин озвучен,

превращен в лозунг.

С 19 главы парижский и севрский сюжеты переплетаются. Лисовский посещает рабочие окраины столицы. Как в «Гиперболоиде», доминирует испуг

151Толстой А.Н. Собр. соч.: В 10 т. Т. 4. С. 256-257.

152Там же. С. 515.

153Там же. С. 280.

139

пустого человечка перед массой сильных, уверенных в себе, настоящих людей. «Верхи Парижа» и низина центра – злейшие враги. Так считает рабочий Жак:

«Наши силы удесятерятся… (Кивком головы Жак указал в пролет узкой улицы на черную яму Парижа, куда будто упали все звезды из черно-лиловой ночи.) Мы окружаем его, мы – на высотах, мы спустимся вниз за наследством»154.

Высоты – стратегически более удобная позиция, переносным значением слова «возвышенное» подчеркнута и историческая правда рабочего люда.

Звезды, упавшие в яму центра, символизируют несправедливость распределения жизненных благ. А ночная картина в целом придает словам Жака величавую эпичность. Поэтика текста встает на службу пропагандному заданию.

Лисовский (в уже знакомом нам поезде Норд-Зюйд) чувствует ту же самую метафизическую дрожь, что испытывала в «Гиперболоиде» жена профессора Рейхера, глядя на рабочих Берлина:

«Поезд мчался к центру города, в низину. Лисовскому чудилось: на возвышенности, вокруг города, под беспросветным небом [вновь монументальная эпика соцреализма. – Е.П.] – толпы, толпы людей, глядящих вниз, на огни. Внизу – беспечность, легкомыслие, изящество, веселье (ох, хочу,

хочу этого!), наверху – пристальные, беспощадные, широко расставленные глаза Жака… Мириады этих глаз светятся в темноте неумолимым превосходством, ненавистью… Ждут знака, ждут срока… (Ох, не хочу, не хочу!)»155.

Парижский сюжет продолжится демонстрацией французского пролетариата в поддержку пролетариата английского (вновь глазами Лисовского): «В Ростове где-нибудь – эка штука лужа крови, но здесь –

154Там же. С. 290.

155Там же. С. 291.

140

ого!»156. Лисовский запишет и рассуждения одного из демонстрантов: «Почему ты должен считать себя французом, если на земле, не принадлежащей тебе, на предприятии, не принадлежащем тебе, ты создаешь напряжением ума и мускулов ценности, не принадлежащие тебе?»157. Рабочий выражается почти авторским языком158. Географические границы вновь заменяются социальными.

Только в противостоянии США Франция массово болеет национальным чувством – во время боксерского матча между американцем и французом

(Налымов и дамы наблюдают парижскую толпу перед редакцией газеты

«Матэн»). Ибо Америка и для французов – олицетворение капиталистического грабежа. Так же, как Москва – олицетворение справедливости и освобождения. «Скажите, в Советской России знают, что Франция в восемнадцатом году была на волосок от революции? /.../ – спрашивает Жак Лисовского. – /.../ Помешали кое-какие внешние причины, например: присутствие в Булони американской армии в миллион штыков…»159.

Начинается движение героев на восток. Герои проскакивают разоренный Берлин (картине всеобщего голода и нищеты уделено полстраницы) и медленно подплывают к Стокгольму. Панорама северного города вызывает у Веры фразу: «Если бы так же возвращаться в Петроград…»160. Услужливый, «молочно-

румяный швед», рассказывая дамам о Стокгольме, предлагает иное сравнение: «Теперь вы не узнаете Стокгольма, – это маленький Берлин. Правда, после Версальского мира оживление несколько уменьшилось, но мы надеемся, что кризис временный»161. Если в подлинном Берлине (где «после Версальского мира оживление» тоже, мягко говоря, «уменьшилось»), как в гоголевском Петербурге, «все не то, чем кажется» – в магазинах «подделки, эрзацы,

156Там же. С. 318.

157Там же. С. 319.

158Ср. во вступлении к роману: «/.../ те, чье мускульное напряжение наполняло город

золотом и роскошью /.../» (Там же. С. 225).

159Там же. С. 289.

160Там же. С. 329.

161Там же. С. 330-331.