Лифтон.Р.Исправ.мышл-я и псих-я тоталит

Период чуть меньше трех лет, истекший с момента первого появления этой книги, по обычным стандартам, очень краток. И тем не менее, если соизмерять со скоростью нынешней эры, это, по существу, целая жизнь. В ходе этой «сжатой жизни» у меня возникло впечатление, что предмет данной книги касается нас сейчас больше, чем когда-либо. Я не имею в виду, что организованные программы «исправления мышления» или «промывания мозгов» в Китае ли, или в любом другом месте, являются теперь более угрожающими, чем тогда, когда проводилось данное исследование. Верно, без сомнения, как раз противоположное. Я имею в виду, что более широкая проблема, которой посвящена данная книга, а именно — проблема психосоциальных альтернатив человека перед лицом чрезвычайной исторической обстановки

— все активнее противостоит нам. Ибо китайское «Исправление мышления» с точки зрения как реформаторов, так и реформируемых, следует рассматривать как происходящее на фоне исторического смещения, утраты жизнеспособности в отношении индивидуумов и групп к их собственному наследию из-за крушения символической структуры, которая была источником этой жизнеспособности.

Значение исторического смещения как в психологическом, так и в идеологическом смысле четко определилось для меня во время недавней работы с молодым японцем, в ходе которой я изучал взаимодействие индивидуального характера и исторических перемен. Я встретился со многими видами внутренней борьбы, описанными здесь у китайцев, а также с разнообразием дополнительных форм экспериментирования и синтеза, порожденным родственными, но разными культурными традициями, и действующим в более «открытой» и поэтому более сбивающей с толку современной среде. (VI:)

Историческое смещение, разумеется, не ограничивается китайской или японской или даже просто незападными культурами. Это, в большей или меньшей степени, всеобщее бедствие и, может быть, универсальная возможность. Для азиатов и африканцев, в особенности, и для многих других обитателей слаборазвитых регионов это часть глубокой революции, нередко называемой «антиколониальной», но, пожалуй, точнее было бы рассматривать еѐ как психологическую, моральную и идеологическую. Эта революция выражает широкомасштабные поиски опосредованного группой чувства собственного достоинства и самобытности со стороны исторически обиженных народов. И следует иметь в виду, что исторически обиженным можно чувствовать себя в самых разных отношениях: в экономическом смысле (это касается жизненного уровня или даже способности выживать); в политически-военном смысле (это относится к национальной мощи); в образовательном смысле (это имеет отношение особенно к науке и технике); и в смысле расовой эксплуатации (то есть, в том, что касается чреватого взрывом ощущения своего низшего статуса и внешнего господства). Эта революция чувства собственного достоинства, как нам наглядно показывают негритянские движения в нашей собственной стране в настоящее время, является революцией огромной мощности, порождаемой как колоссальным количеством участвующих в ней людей, так и моральной безотлагательностью их требований.

Но революции по своей природе стремятся к крайностям, как пытается показать эта книга. И я полагаю, что, изучая «Исправление мышления» в его историческом контексте, мы можем многое узнать об ошарашивающе воинственном, даже солипсистском поведении китайского коммунизма на более широкой мировой арене — поскольку соответствующая тоталитарная идеология относится к индивидуальной психологии, с одной стороны, и к групповому политическому выражению — с другой стороны. Эта книга не предлагает никакого конкретного психологического или политического средства для защиты от такого экстремизма. Но в ней я придерживаюсь сильной позиции, которую никоим образом не изменил бы и теперь: мы поступаем наилучшим образом, избегая искушения отвечать тоталитаризмом на тоталитаризм и вместо этого обращаясь к своим интеллектуальным и эмоциональным ресурсам с целью развития исторически уместных альтернатив.

Другой профессиональный опыт, полученный мной в прошлом году — изучение психологических последствий взрыва атомной бомбы в Хиросиме — дал мне дополнительное ощущение безотлагательности данной проблемы. Хиросима представляет собой даже более

«чрезвычайную» историческую ситуацию, являющуюся пробным выражением того, что можно было бы назвать потенциально заключительной (смертельной) революцией: поразительное состояние дел, когда человек обладает способностью ликвидировать себя как вид или, по крайней мере, оказывается рискованно близким к осуществлению этого. Хотя по происхождению это только (vii:) побочный результат двух других революций — в научной и тех- нологически-индустриальной сферах, — эта потенциально смертельная революция приобретает собственную фундаментальную реальность. Она имеет далеко идущие психологические последствия, которые мы только начали исследовать. Это, по сути, уникальная проблема, затмевающая все другие и тем не менее имеющая некоторое отношение к проблеме тоталитаризма, обсуждаемой в данной книге, особенно к той части последнего раздела, в которой трактуется «разделение существования» и связанные с ним тенденции. Ибо природа нашей термоядерной технологии такова, что любой человек или группа (каковы бы ни были их видимые психологические или идеологические склонности), рассматривающие или поощряющие применение этого оружия, вступают в царство тоталитаризма последствий. Здесь мы сталкиваемся с несоответствием между психической жизнью и технологией — не только в смысле неспособности первой подчинить себе последнюю, но и в смысле опасного отставания мыслительных констелляцийi, связанных с использованием ядерного оружия, от потенциально конечных, смертельных последствий его применения. Или, выражаясь иными словами, тоталитаризм последствий ускользает от нашего понимания, потому что, по крайней мере, сейчас он функционирует относительно независимо от наших мыслей и чувств.

Следовательно, данная книга является нравственной и психологической попыткой перебросить мост через эту пропасть путем лучшего осознания одного из аспектов нашего исторического затруднительного положения; китайское «Исправление мышления» служит и прямым объектом изучения, и в более косвенном плане — дорогой к более широким вопросам. Я полагаю, что психиатрия и психоанализ были нерадивы и невнимательны, занимаясь этими ключевыми по важности проблемами, сопровождающими беспрецедентно радикальные социальные перемены, которые теперь засасывают нас. Я также считаю, что психоаналитическая психиатрия с ее способностью к систематическому глубокому индивидуальному исследованию и к дисциплинированному обдумыванию потенциально вооружена, чтобы способствовать возникновению важных озарений, внезапных догадок весьма определенного рода. Проблема заключается в том, чтобы ввести еѐ классический инструмент, клиническое интервью, в историческую перспективу — или, может быть, ввести психиатра в историю. Для меня такой шаг со стороны психиатров и других представителей гуманитарных наук выглядел бы, по меньшей мере, нравственным императивом. Дело не в том, что мы способны снабжать выдающимися решениями всемирных дилемм. Но если мы не займемся вопросами, наиболее важными для современного существования — или небытия — мы едва ли можем считать себя учеными, изучающими человека.

Предисловие к российскому изданию

This book has special meaning for me, both because it was my first and because the psychological issue it explores has never stopped reverberating in my mind.

Эта книга имеет особое значение для меня, как потому, что она была первой моей книгой, так и потому, что психологическая проблема, которая исследуется в ней, никогда не прекращала громко звучать в моем сознании.

I did the research for the book in my late twenties, completed it in my early thirties, and have

i	Констелляция (лат. con — вместе с, stella — звезда, в астрологии — взаимное расположение звезд
	на небосводе) — взаимодействие сосуществующих факторов, стечение обстоятельств, влияющих
	на характер течения представлений. Также обозначает комплекс эмоционально окрашенных пред-
	ставлений (преим. подавленных). — Прим. научн. ред.

lived with what I consider to be an allergy to totalism of any kind ever since.

Япровел исследование для этой книги в конце третьего десятка лет своей жизни, закончил

вначале четвертого десятка, и прожил все последующие годы с тем, что я рассматриваю как аллергию на тотализм любого вида.

I am especially pleased to make the book available to a Russian audience. To be sure, it is mostly about the Chinese Communist thought-reform project and the extraordinary range and intensity of that project. But the Soviet Communist regime clearly made an important contribution to thought reform — most concretely in the relentless confession-extraction methods and more generally in Marxist-Leninist stress upon criticism, self-criticism, and ―ideological struggle.‖ I believe it is important for Russian readers to examine some of these aspects of their recent past.

Я особенно рад, что эта книга стала доступной российской аудитории. Безусловно, она главным образом о китайском коммунистическом проекте «исправления мышления» и экстраординарном диапазоне и интенсивности этого проекта. Но советский коммунистический режим очевидно (отчетливо) сделал важный вклад в «исправление мышления» — наиболее конкретно в неустанных методах извлечения признания и более широко в марксистсколенинистском акценте (упоре) на критику, самокритику и «идеологическую борьбу». Я полагаю, что для российских читателей важно исследовать некоторые из этих аспектов их недавнего прошлого.

But in the end, this book is less about China or Russia than a certain psychological proclivity of the human mind toward ideological totalism — toward all-or-none claims of absolute truth and virtue. In this volume I attribute that attraction to the prolonged dependency associated with human childhood and the quest for an omnipotent guide. To that I would now add our special status as creatures who know that we die, and our quest for some kind of transcendent status that can enable us to conquer, or magically eliminate, death.

Но в конце, эта книга не столько о Китае или России, сколько об определенной психологической склонности человеческого сознания к идеологическому тотализму — к бескомпромиссным претензиям на абсолютную истину и нравственность. В этом издании я приписываю эту склонность длительной зависимости, связанной с человеческим детством и поисками всемогущей инструкции. К этому я теперь добавил бы наш особенный статус как существ, которые знают, что мы умираем, и наши поиски некоторого превосходящего статуса, который может позволить нам победить или волшебно устранить смерть.

As I write these words, both Russia and the United States are engaged in contemporary struggles with totalism. In Russia these struggles have to do with post-Communist forms of government control and with religious and secular forms of nationalism. In the United States they are part of a dangerous pattern of political and military excess, of responding to Islamist apocalyptic violence with an American version of such violence. I have attempted to illuminate this impulse toward controlling the outcome of history in a recent book, Superpower Syndrome: America’s Apocalyptic Confrontation with the World. That book is much influenced by this study of thought reform, published forty-two years earlier.

В то время, как я пишу эти слова, и Россия, и Соединенные Штаты заняты в современной борьбе с тотализмом. В России эта борьба имеет отношение к посткоммунистическим формам правительственного контроля и с религиозными и светскими формами национализма. В Соединенных Штатах они — часть опасного образца политического и военного избытка, ответа исламистскому апокалиптическому насилию американской версией такого насилия. Я попытался освещать этот импульс к управлению результатом истории в недавней книге Син-

дром супердержавы: Апокалиптическая конфронтация Америки с миром. Эта книга в значи-

тельной степени испытала на себе влияние изучение «исправления мышления», изданного сорока двумя годами ранее.

I offer this edition to Russian readers in a spirit of shared commitment to democratic openness, and to opposition to totalism in both of our societies, as part of our larger responsibility to the human future.

Я предлагаю это издание российским читателям в духе общего обязательства к демократической открытости и к оппозиции тотализму в обоих наших обществах, как часть нашей большей ответственности перед человеческим будущим.

2 июля 2004

Роберт Джей Лифтон Кембридж, штат Массачусетс

Комментарий о «великой пролетарской культурной революции»

(ix:) События в Китае, связанные с великой пролетарской культурной революцией, начавшиеся летом 1966 года и продолжающиеся до настоящего времени, имеют исключительное значение для Китая, для революций вообще и для человеческого будущего. Они также являются экстраординарным вызовом ученому, занимающемуся психологией и историей или «психоисторическим процессом».

Мое изучение китайского «исправления мышления», точно так же, как и других последующих событий на этом материке, не позволило мне предсказать такой катаклизм. Но, думаю, было бы честно сказать, что психологическая среда и общие принципы, описанные в этой книге, обеспечивают основание для объяснения, почему произошел такой переворот и что случается с людьми, вовлеченными в него. Мы фактически являемся свидетелями полного расцвета моделей тоталитаризма, описанных в данной книге. Я полагаю, что мы можем теперь рассматривать этот тоталитаризм как часть поисков того, что я в другом месте назвал «революционным бессмертием» — стремление создать столь чистую и интенсивную национальную среду, чтобы сделать бессмертной саму революцию и участие в ней индивидуума.

Исследование психологических последствий применения атомной бомбы в Хиросиме привело меня к общему ощущению важности не только человеческого предчувствия смерти, но и стремления человека пережить самого себя: его побудительного мотива «продлить существование» в каком-то бессмертном принципе или «потомстве», будь они (X:) биологические или биосоциальные, творческие, теологические или природные. Потребность в ощущении бессмертия ни в коем случае не ограничивается революционерами или умирающими. Это скорее фундаментальный элемент психологической жизни вообще, существенно важный для психической жизнеспособности. Борьба за сохранение этого ощущения человеческой целостности и преемственности становится все более трудной в наш век, когда нас, с одной стороны, осаждает беспрецедентное ускорение исторического процесса, и угроза ядерного истребления — с другой. При особенно крайних условиях, как сегодня в Китае, эта борьба может принимать отчаянные, чреватые поражением и опасные направления.

С этой точки зрения мы можем рассматривать недавние события китайской революции как нечто большее, нежели просто чрезвычайную попытку отсталой в промышленном отношении нации догнать современный мир, или попытку древней культуры загладить результаты столетия унижения со стороны Запада. Страдания Китая во многом олицетворяют встревоженные современные усилия человека придать смысл собственной жизни, достичь символического бессмертия.

Нам следует лучше понять эти страдания не только потому, что мы должны научиться

жить с четвертью мирового населения, захваченной ими, но и потому, что благодаря такому пониманию мы начинаем узнавать кое-что о собственном психологическом состоянии.

Р. Дж. Л., Уэллфлит, Массачусетс (R. J. L. Wellfleet, Mass.).

Предисловие

(xi:) Это исследование началось как психиатрическая оценка китайского коммунистического «исправления мышления» или «промывания мозгов». Оно, главным образом, таким и остается; но вместе с тем оно неизбежно превратилось и в психологическое изучение экстремизма или тоталитаризма — и даже еще шире — в изучение «закрытых» подходов к человеческому изменению по сравнению с «открытыми» подходами к нему.

Эта работа основана на исследовании, проведенном мною в Гонконге в 1954-55 годах. Потом оно обернулось более чем четырьмя годами дополнительных исследований и преподавания в Соединенных Штатах. Моя работа с западными и китайскими субъектами — соединение эмоциональных деталей, которые были одновременно и горькими, и чрезвычайными, — и психологический, моральный и исторический вызов данного материала сделали эту научную работу исключительно захватывающим личным и профессиональным опытом.

Книга об экстремизме призывает к особой мере объективности. Это не значит, что еѐ автор может претендовать на полную личную или моральную беспристрастность, непредубежденность. Допущение о подобной беспристрастности в психологической (или любой другой) работе в лучшем случае является самообманом, а в худшем случае — источником опасного искажения. И кто в эту эпоху осмелится претендовать на то, что он остался в стороне от проблем психологического принуждения, идентичности и идеологии? Уж конечно не тот, кто ощутил потребность изучать их столь подробно.

Взамен я попытался быть и разумно беспристрастным, и ответственно преданным: беспристрастным в своих усилиях стоять достаточно далеко от материала, чтобы изучать природу данного процесса, его воздействие на людей, подвергнутых ему, и некоторые из факторов, влияющие на тех, кто этот процесс осуществляет; преданным собственному анализу (XII:) и суждениям в пределах ограниченности и пристрастности моего знания.

Многое в этой книге является чрезвычайно критическим по отношению к специфическим аспектам китайского коммунизма, который в ней исследуется, но я не делал никаких попыток вынести окончательный приговор этому революционному движению, чреватому серьезными последствиями. Я настроен критически по отношению к психологической тактике «исправления мышления» не потому, что она коммунистическая (или китайская коммунистическая), а из-за еѐ специфической природы. В последнем разделе данной книги эта тактика сравнивается с методами, применяемыми в рамках нашей собственной культуры, которые также трактуются критически в той мере, в какой они напоминают идеологический тоталитаризм исправления мышления. Вместо того, чтобы противопоставлять «хороших нас» «плохим им», я скорее попытался идентифицировать и объяснить конкретное психологическое явление.

В поисках такого объяснения я регистрировал все, что казалось релевантным, включая детали любого психологического и физического насилия, с которым сталкивались мои субъекты исследования. Я считаю, что такой всесторонний подход предлагает наилучшие средства осуществления вклада в общее знание и в разъяснение этого эмоционально обремененного предмета; и я надеюсь, что, таким образом, данный труд, в конечном счете, поможет скорее разрешению, чем интенсификации страстей холодной войны. Фактически одна из трагедий холодной войны заключается в том, что моральная критика любой стороны немедленно эксплуатируется другой стороной в плане одностороннего преувеличения. Помешать тому, чтобы это происходило, нельзя; но можно хотя бы выразить дух, в котором была написана работа.

Такой подход требует, чтобы я сообщил читателю о своих пристрастиях как в психиатрических, так и в политических вопросах. В сфере психиатрии я испытал серьезное влияние как неофрейдистского, так и фрейдистского течений: первое — благодаря сотрудничеству с

Вашингтонской школой психиатрии как в ходе данной исследовательской работы, так и непосредственно после еѐ завершения, и последнее — в кандидатской работе в Бостонском Психоаналитическом Институте в более поздний период. Оба влияния также присутствовали во время моего предшествовавшего прохождения психиатрического тренинга в рамках повышения квалификации в Медицинском центре университета штата Нью-Йорк. Я обнаружил, что труды Эрика Эриксона, особенно касающиеся вопросов личной идентичности и идеологии, были особенно подходящими для данной монографии. В то же время я постоянно искал новые способы добиться такого психологического понимания, которое могло бы служить опорой для исторических сил, обеспечивая при этом гуманистическую фокусировку. Поэтому я широко воспользовался биографическими данными своих субъектов исследования (XIII:) и постарался включить в это изложение описание истории их жизни из «плоти и костей» в связи с релевантными социально-историческими течениями, а также скрупулезный психологический анализ их реакции на Исправление мышления. Это казалось мне наилучшим способом справиться с неразделимыми отношениями между стрессом и реакцией и (выражаясь словами Уильяма Джеймса) «передать истину». Мои политико-философские пристрастия влекут меня к либерализму, весьма критически настроенному по отношению к самому себе; а также к антитоталитаристскому (выражаясь психологическими терминами данного труда, антитоталитарному), пронизанному интересом к истории, проявлению сомнения в существующем порядке вещей, изложенному Альбером Камю в его блестящем философском эссе «Бунтарь». Никто лучше Камю не понимал человеческих проблем, связанных с данным исследованием.

Я хочу хотя бы упомянуть о многих людях, чья прямая личная помощь была незаменима для завершения этого труда. Дэвид Маккей Риоч (David McK. Rioch) оказал начальную поддержку, когда помощь нужнее всего, и постоянно продолжал обогащать эту работу благодаря своему утонченному эклектицизму, дерзкому, провокационному критицизму и личной доброте. Эрик Эриксон в ходе многих незабываемых бесед в Стокбридже и Кембридже давал стимулирующие советы по конкретным случаям и по проблемам изложения, которые позволили осуществить более глубокий подход. На более поздних стадиях работы Дэвид Рисмэн (David Riesman) щедро предлагал свою выдающуюся интеллектуальную широту и уникальную личную способность максимально пробуждать в человеке его творческое начало. Карл Бингер (Carl Binger) был мудрецом, всегда готовым помочь советом. Все четверо, как и Кеннет Кенистон (Kenneth Keniston) и Ф. К. Редлих (F. C. Redlich), сделали богатый по мыслям критический разбор этой рукописи. Я также чрезвычайно признателен другим психиатрам и специалистам из родственных психиатрии областей — Лесли Фарберу (Leslie Farber), Эриху Лин-

деманну (Erich Lindemann), Маргарет Мид (Margaret Mead) и Беате Ранк (Beata Rank). Бен-

джамин Шварц (Benjamin Schwartz) и Джон Фэйрбэнк (John Fairbank) постоянно давали мне консультации по опасным тонкостям и оттенкам китайской культурной, интеллектуальной и политической истории. Оба они читали отдельные части этой рукописи. На более ранней стадии работы меня консультировали Лу Паотунг (Lu Pao-tung), Ма Менг (Ma Meng), Говард Бурман (Howard Boorman), Конрад Брандт (Conrad Brandt) и A. Доак Барнетт (A. Doak Barnett).

Литературные консультации и насущный хлеб любви моей жены, Бетти Джин Лифтон (Betty Jean Lifton), едва ли можно обосновать документально. Мой отец, Гарольд A. Лифтон (Harold A. Lifton), также усиленно поощрял эту научную работу.

Первые семь месяцев гонконгское исследование финансировалось (XIV:) Фондом Азии (Asia Foundation), а остальную часть года — Вашингтонской Школой психиатрии (Washington School of Psychiatry). Рукопись была завершена благодаря грантам от Фонда Форда (Ford Foundation) и Фонда средств для исследований в области психиатрии (Foundation's fund for Research in Psychiatry). Оба гранта были предоставлены через Гарвардский университет.

Наконец, я должен выразить признательность моим сорока субъектам исследования, китайским и западным, чей личный опыт «исправления мышления» является основой данного труда. Степень их интеллектуального сотрудничества в этой работе очевидна в биографиче-

ских главах. В них я изменил некоторые детали, чтобы защитить анонимность объектов исследования; но ни одно из этих изменений не влияет на существенно важные психологические модели.

Часть первая. Проблема

(1:) Как это опьяняет, воодушевляет — чувствовать себя Богом-отцом и раздавать направо и налево категорические характеристики дурного нрава и склонностей.

Альбер Камю Только простые и спокойные речи созревают сами по себе. Ибо смерч не длится целое утро. И ливень с

грозой не длится целый день. Кто их автор? Небеса и земля. Но даже они не могут заставить эти неистовые явления продолжаться долго. Насколько же истинно это для поспешных, опрометчивых усилий человека.

Лао-Цзы (3:)

Глава 1. Что такое «промывание мозгов»?

Сталкиваясь с бесконечной дискуссией о сущности «промывания мозгов», я иногда вспоминаю сентенцию дзен-буддизма: «Чем больше мы об этом говорим, тем меньше это понимаем». Путаница начинается с самого этого слова, такого нового и в то же время уже превратившегося в очень значительной степени в часть нашего повседневного языка. Впервые его использовал американский журналист Эдвард Хантер для перевода (китайского) разговорного выражения hsi nao (буквально оно означает «промывать мозг»). Это выражение он цитировал с подачи своих китайских консультантов, описывавших его применение после коммунистического переворота1.

Термин «промывание мозгов» вскоре зажил собственной жизнью. Хотя первоначально он применялся для описания китайских методов индоктринации, его быстро стали использовать по отношению к российским и восточноевропейским подходам, а затем вообще ко всему, что бы и где бы ни делали коммунисты (как это иллюстрируется утверждением одной известной американской леди, заявившей после поездки в Москву, что русские «промывают мозги» будущим матерям, готовя их к естественным родам). Это слово с неизбежностью проявилось на породившей его территории, иногда со спасительным привлекательным качеством юмора (карикатуры и комиксы New Yorker, посвященные детям, «промывающим мозги» родителям, и женам, «промывающим мозги» мужьям), но в других случаях с более мстительным эмоциональным оттенком, когда южные сегрегационисты обвиняли всех, кто одобряет расовое равенство (включая Верховный Суд Соединенных Штатов), в том, что они находятся под влиянием «левого промывания мозгов»; или при столь же (4:) безответственном его использовании теми, кто выступал против фторирования, против законодательства о психическом здоровье или группами, выступающими почти против чего угодно, нацеливавшими этот термин против своих реальных или воображаемых противников.

Существует сенсационная жутковатая мифология, выросшая вокруг этого термина: «таинственный восточный прием, коварный замысел» или обдуманное применение результатов, полученных Павловым на собаках. Есть и другой вариант мифа, утверждение, что ничего подобного не существует, что это всего лишь фантазия американских корреспондентов.

Наконец, существует более ответственный — даже терзающий — самоанализ, заставляющий профессионалов спрашивать себя, не оказываются ли они в процессе своей деятельности виновными в «промывании мозгов»: педагоги — в преподавании, психиатры — в тренингах и психотерапии, теологи — в своих собственных методах исправления. Противники такого рода деятельности без какого-либо подобного мучительного разбора весьма бойко могут

провозгласить еѐ «всего лишь промыванием мозгов». Другие видят «промывание мозгов» в американской рекламе, в учебных программах крупных корпораций, в частных средних школах (для подготовки в высшее учебное заведение) и в исследованиях, проводимых Конгрессом. Эти опасения не всегда лишены основания и наводят на мысль, что существует некий континуум от нашего предмета до куда менее крайних видов действий; но беспорядочное употребление данного термина только запутывает поставленный вопрос.

За этой паутиной семантической (и не только семантической) путаницы скрывается образ «промывания мозгов» как всесильного, непреоборимого, непостижимого и магического метода достижения полного контроля над человеческим сознанием. Разумеется, оно не является ничем подобным, и такое вольное применение превращает это слово во вдохновляющую идею, объединяющий принцип для страха, негодования, побудительных мотивов к подчинению, оправдания неудачи, безответственного обвинения и всего обширного диапазона эмоционального экстремизма. Справедливо было бы прийти к заключению, что данный термин далеко не точен и обладает весьма сомнительной пригодностью; вполне можно даже впасть в искушение и забыть о данном предмете в целом, вернувшись к более конструктивным занятиям.

Однако поступать подобным образом означало бы недооценивать одну из главных проблем нашей эры — проблему психологии и этики направленных попыток изменять людей. Ибо, несмотря на злоключения термина «промывание мозгов», процесс, который дал повод для возникновения данного выражения, является очень даже реальным: официальная китайская коммунистическая программа szu-hsiang kai-tsao (по-разному переводимая как «идеологическое переформирование (пересоздание, превращение)», «идеологическое перевоспитание (исправление)», или, как мы даем в данной работе, «исправление мышления») фактически появилась как одна из самых мощных среди когда-либо предпринимавшихся попыток манипулирования (5:) человеком. Безусловно, подобная программа ни в коем случае не является абсолютно новой: навязанные догмы, инквизиция и массовые движения по обращению в иную веру существовали в каждой стране и в каждую историческую эпоху. Но китайские коммунисты придали своей программе более организованный, всесторонний и продуманный

— более тотальный — характер, а также обеспечили еѐ уникальной смесью сильнодействующих и остроумных психологических методов.

Западный мир слышал о «исправлении мышления» преимущественно в применении к военной обстановке: полученные во время Корейской войны от персонала Организации Объединенных Наций признания в ведении военных действий с применением синтетического бактериологического оружия и коллаборационизм, которого удалось от них добиться в это же время. Однако это были всего лишь экспортные версии программы исправления мышления, нацеленной прежде всего не на жителей Запада, а на самих китайцев, и энергично применявшейся в университетах, школах, специальных «революционных колледжах», тюрьмах, деловых и правительственных учреждениях, рабочих и крестьянских организациях. В «исправлении мышления» сочетаются это впечатляюще широкое распространение с сфокусированной эмоциональной силой. Мало того, что оно охватывает четвертую часть населения мира, оно еще и стремится вызвать существенный личностный переворот в каждом, кого затрагивает.

Независимо от конкретных обстоятельств «исправление мышления» состоит из двух основных элементов: признание вины, разоблачение и отречение от прошлого и настоящего «зла»; и перевоспитание, переделка человека в соответствии с коммунистическим образцом. Эти элементы тесно взаимосвязаны и частично совпадают, поскольку оба приводят в действие ряд вариантов давления и призывов — интеллектуальных, эмоциональных и физических — нацеленных на социальный контроль и личностное изменение.

Американская пресса и общественность были очень обеспокоены этой темой в целом, и вполне справедливо. Но слишком часто информация, предоставляемая о ней, была сенсационной по характеру, искаженной из-за недостаточной, неполноценной осведомленности или запутанной благодаря сильным эмоциям, пробуждаемым концепцией промывания мозгов, по-

видимому, у всех поголовно. Еѐ аура страха и таинственности больше способствовала полемике, чем объяснению и пониманию.

Тем не менее, продолжают возникать жизненно важные вопросы: можно ли заставить человека изменить свои верования и убежденияi? Если такая перемена происходит, как долго она продлится? Как китайские коммунисты добиваются этих странных признаний? Верят ли люди в собственные признания, даже когда они являются ложными, неискренними? Насколько успешно «исправление мышления»? Одинаково или по-разному реагируют на него граждане Запада и китайцы? Существует ли какая-нибудь защита против него? Имеет ли оно отношение к (6:) психотерапии? К религиозному обращению в иную веру? Китайцы нашли новые непонятные методы? Как все это связано с Советской Россией и международным коммунизмом? С китайской культурой? Как это связано с другими массовыми движениями или изысканиями, религиозными либо политическими? Каково значение «исправления мышления» для образования? Для психиатрической и психоаналитической подготовки и практики? Для религии? Как можно распознавать аналоги «исправления мышления» в рамках нашей собственной культуры, и что мы можем с ними сделать?

Именно с этими вопросами в своем сознании я прибыл в Гонконг в конце января 1954 года. Всего несколько месяцев назад я принимал участие в психиатрической оценке репатриированных американских военнопленных в ходе обменных действий в Корее, известных как Большой обмен (военнопленными); потом я сопровождал группу этих людей на транспортном военном судне назад в Соединенные Штаты2. По описаниям пережитого репатриантами я собрал немалую информацию о китайских коммунистических методах достижения признаний и перевоспитания и был убежден, что этот процесс порождал некоторые существенно важные человеческие проблемы; но практические соображения и требования военной ситуации не позволяли изучать их с необходимой глубиной и тщательностью. Тогда я думал, что с самыми важными вопросами лучше всего было бы разбираться, работая с людьми, которые прошли через «исправление» непосредственно в самом Китае.

Тем не менее, я прибыл в Гонконг без каких-либо ясных намерений осуществить это обстоятельное исследование. Я планировал только краткую остановку по пути из Токио назад в Соединенные Штаты после того, как прожил на Дальнем Востоке почти два года в качестве штатного психиатра военно-воздушных сил в Японии и Корее. Но планы могут меняться; и такая перемена иногда служит выражением внутреннего плана, еще не вполне осознанного самим планировщиком. Таким образом, пока я был в Гонконге, я решил провести некоторые научные изыскания по предмету, казавшемуся столь важным.

Как только я этим занялся, то обнаружил, что ряд западных ученых и дипломатов, находящихся там, задали себе такие же вопросы. Они были потрясены результатами программ идеологической обработки, применяемыми в материковом Китае. Они рассказывали мне о западных миссионерах, которые приезжали в Гонконг после сенсационных «шпионских» признаний в тюрьме, чрезвычайно сильно сбитые с толку в отношении того, во что они верили; о молодых китайских студентах, нарушающих самые священные заповеди своей культуры, публично осуждая родителей; об (7:) известных профессорах с материка, отказывающихся от своего «преступного» прошлого, даже переписывающих свои академические книги с марксистской точки зрения. Мои западные знакомые были и встревожены, и увлечены этими

i	В оригинале использовано понятие ―beliefs‖, которое часто (практически всегда) переводится как
	«убеждения». В своих переводах и переводах под моей редакцией я предпочитаю смысл «верова-
	ния», лишь иногда по контексту добавляя «и убеждения». Реально люди руководствуются в основ-
	ном именно верованиями (отнюдь не только религиозными), и именно поэтому во многом возмож-
	но эффективное «Исправление мышления», представляющее, как убедится читатель, манипуля-
	тивно-насильственную смену одних верований на другие. То, что на русском языке можно было бы
	точно определить как «убеждения» — вещь чрезвычайно редкая среди людей. В любом случае,
	чтобы не заниматься бесконечным самообманом, желательно употреблять более точные, более от-
	вечающие реальному положению термины. Кроме того, основное значение английского понятия
	―belief‖ — именно «вера», «верование». — Прим. научн. ред.

событиями, и одобряли мой интерес к данной проблеме. По моей просьбе они устроили мне встречи с несколькими людьми из числа похожих на тех, кого они описывали.

Воздействие этих первых встреч было не из тех, что легко забываются: пожилой европейский епископ, наклоняющийся вперед в больничной кровати, так глубоко пораженный могуществом тюремной программы «исправления мышления», через которую он только что прошел, что способен только осудить еѐ как «союз с демонами»; молодая китайская девушка, все еще потрясенная групповой ненавистью, направленной против неѐ в университете в Пекине,

ипри этом все же сомневающаяся, не проявила ли она эгоизм, уехав оттуда.

Японял, что эти два человека прошли через наиболее фундаментальные китайские программы «исправления мышления»; и что эти программы были гораздо более мощными и всеобъемлющими, чем те модификации, которые применялись к войскам Организации Объединенных Наций в Корее. Я также понял, что Гонконг предлагал уникальную возможность изучения «исправления мышления», хотя, как это ни удивительно, никто не воспользовался этим преимуществом. Я занялся поисками средства остаться там, чтобы предпринять длительное и систематическое исследование данного процесса; и с помощью двух исследовательских грантов мое пребывание в Гонконге затянулось на семнадцать месяцев волнующих психиатрических изысканий. (8:)

Глава 2. Исследование в Гонконге

Гонконг был не совсем обычным местом для психиатрического исследования. Возникла масса проблем, некоторые из них я мог предвидеть, с другими мне пришлось справляться по ходу дела, но все они требовали подходов, значительно отклоняющихся от обычного психиатрического протокола. Основная задача состояла в том, чтобы отыскать людей, прошедших через интенсивный опыт «исправления» и найти с ними общий язык, содержательный и эмоционально глубокий. Ибо я чувствовал, что это был лучший способ изучать психологические особенности и воздействие на человека этого процесса «перевоспитания». Я изучал не «психическое заболевание» или модели невроза; я изучал личностные достоинства, источники силы, а также человеческую уязвимость.

Я скоро выяснил что те, кто подверглись подобному опыту, делятся на две обширные группы: граждане западных стран, прошедшие «исправление» в тюрьмах, и китайские интеллектуалы, которые подверглись «исправлению» в университетах или «революционных колледжах». В обеих группах сразу же стало ясно, что интенсивная работа с относительно небольшим количеством людей была гораздо ценнее, чем поверхностные контакты со многими. «Исправление мышления» было сложным личным опытом, пагубным для личного доверия; требовалось время, чтобы субъект исследования, особенно в такой пропитанной подозрением среде, как Гонконг, стал достаточно мне доверять, чтобы раскрыть внутренние чувства, которыми он не обязательно гордился. А с китайскими субъектами исследования это усугублялось восточно-азиатской культурной моделью, требовавшей (и как форма приличий, и как средство (9:) личной защиты) говорить то, что, по мнению говорящего, желает услышать его слушатель. На нескольких первых сессиях именно китайцы с наибольшей вероятностью предлагали тщательно разработанные антикоммунистических клише; только неделями или месяцами позже они раскрывали истинные внутренние конфликты, стимулированные коммунистической реформой.

Все эти двадцать пять западных и пятнадцать китайских субъектов исследования, с которыми я беседовал, обладали опытом, подпадавшим под категорию «исправления мышления». Но я не мог игнорировать различия в этих двух группах, различия и в типе программ, которым их подвергли, и в их культурном и историческом происхождении, воспитании, среде. Эти различия были важными факторами, которыми я руководствовался при проведении научных изысканий и при оценке материала, мне пришлось принять их во внимание и при определении структуры данной книги: Часть II относится только к западным субъектам исследования, Часть III — только к китайцам, а в Части IV я занимаюсь рассмотрением основных проблем, порожденных «исправлением мышления» в целом.