Глава 17. Пятый и шестой светильники. Принятие напряженности и этика осознанного действия

Напряжения обрели сегодня та­кую же плохую репутацию, как не­когда секс. Но их следует выдержи­вать, преодолевать, жить с ними, как если бы речь шла о неудачах.

Уильяме Г. А. Напряжения²²

Мексиканцы с их обостренным чувством абсурдности смерти в расцвете жизни получают особое мрачное удо­вольствие от рассказа о крестьянине, который «исцелил» головную боль своего подвыпившего компаньона, разря­див ему в голову свой револьвер.

Примерно так же наше страстное стремление к ульти­мативным решениям порождает ультимативные пробле­мы. Человечество должно еще усвоить любопытный, но поучительный урок: погоня за одной идеей или цен­ностью всегда приводит не к какой-то единой истине, но к парадоксу—к открытию двух противоположных и вза­имно враждебных сил. Невежественное сострадание мек­сиканца привело к такому излечению, которое и озна­чало смерть. Навязчивое стремление человека обрести уве­ренность в себе порождает еще большую неуверенность. И несомненно, что по мере того как обстоятельства будут становиться все более безнадежными, люди все легче бу­дут подвергаться искушению ухватиться за какое-нибудь одно спасительное средство — будь то беспощадные дей­ствия с целью уменьшить опасность или мистический квиетизм, который позволил бы ее не замечать. Каждая из этих крайностей не оставляет возможности для сохра­нения и использования того напряжения, которое жизнен­но необходимо для рационального мышления и действия.

Взгляд на то, что напряжения необходимы и даже обладают ценностью, не принадлежит к числу общепри­знанных. Нам непрерывно советуют расслабиться, отдох­нуть, не беспокоиться, положить конец сомнениям или внутренним конфликтам. Это предлагают и поставщики аптечных транквилизаторов, и средства массовой инфор­мации, и политики, пропагандирующие свои панацеи, и проповедники, приносящие умиротворение религиоз­ных верований, и специальное уличное чтиво, помогаю­шее преодолению стрессов. Напряжения могут приносить вред, но, как правило, не менее вредно и избегать их, бро­саясь в крайности—или стремясь их подавить, или отрицая само их существование.

Мы живем в мире противоположностей и напряжений между ними; в мире положительных и отрицательных за­рядов, материи и антиматерии, мужского и женского. Без этих противоположностей не существовало бы ни космо­са, ни жизни, ни движения, ни изменений. Это доказывает сама история. Век классицизма сменяется веком роман­тизма; за пуританизмом следует распущенность; проро­ков сменяют римские папы, а революционеров — адми­нистраторы. Каждый взмах маятника — восстанов­ление необходимой части истины и, по обыкновению, чрезмерное отрицание ее другой части. Об этом говорит хотя бы недавний мятеж молодого поколения против мира своих родителей.

ПАРАДОКС И КОНТРКУЛЬТУРА

Твердоголовый, приземленный этос чиновничества, военной машины и всего обширного конгломерата совре­менного общества враждебен любым сомнениям и подо­зрителен к любой неопределенности. Эта конвенциональ­ная культура управления Севера, культура четкости и «рангов» породила неконвенциональное поколение, чья контркультура культивирует беспорядок, нерасчетли­вость и загадки. Сверхпрозрачность дала осадок—потерю смыслов. Этика материалистического успеха сменилась этикой спиритуализированного «отказа». Власть слова заменилась культивацией прикосновения, крика и жеста. Номинальная принадлежность к одной из ортодоксаль­ных религий уступила место интенсивным экспериментам в сфере дзэн-буддизма, оккультизма, астрологии, книги перемен И-цзин и дивинации.

Контркультура разделилась на много потоков — от «де­тей цветов», хиппи и битников до новых левых радикалов, но все они разделяют общий, анархический жизненный стиль и с упрямой, а иногда и достойной восхищения ос­новательностью переосмысливают «индивидуализм», ко­торый их родители исповедывали на словах, но не осу­ществляли на деле. Они отвергают «жесткую» сферу нау­ки и технологии ради более мягких, связанных с заботой о ближних профессий. Они заменяют законтролирован-ную сексуальность праздником любви; все концепции, традиции и меры отброшены, их место заняли соучастие, экстаз, медитация.

Конечно, контркультура обладает своими собствен­ными противоречиями и эксцессами. Она эксплуатирует именно то, что сама отрицает как эксплуататорское обще­ство. Ее песни протеста превращаются в золотые диски. Она любит броские фразы вроде придуманной Маркузе «репрессивной толерантности», но одновременно извле­кает максимальную выгоду из свобод, когда-то обретен­ных с таким трудом. Она делает сентиментальной любовь и осуждает любое, даже необходимое применение силы. Ее революционные экстремисты ненавидят фарисейскую систему скрытого насилия, но сами при этом скатываются I к столь же фарисейской политике неразборчивого терро­ра, на путь «новых оправданий убийству», по выражению Камю.

Контркультура демонстрирует на своем примере, как любое движение протеста или реформизма, заходя слиш­ком далеко, способно превратиться в свою собственную противоположность, создавая именно то, против чего ополчалось.

Презрение к любым категориям и границам, любым ограничениям, любым формам и проявлениям разума все же не является лучшим ответом на свихнувшийся рацио­нализм существующего порядка. Необузданная распущен­ность неизбежно влечет за собой подавление, удушающий порядок порождает мятеж.

ЛЕЗВИЕ БРИТВЫ

Как заметил Торнтон Уайлдер, каждая хорошая вещь держится как бы на опасном острие бритвы и может быть сброшена в любой момент. Это удачный образ для нашей всеобъемлющей восприимчивости. Каждая из тех четырех главных потребностей современного сознания, о которых шла речь, балансирует на лезвие бритвы.

Нигде это не проявляется так очевидно, как в страхе и апокалиптическом воображении. При отсутствии страха мы теряем готовность действовать и бдительность, но чрезмерный страх также парализует волю к действию. Крайний оптимист полагает, что ничего не надо делать. Крайний пессимист думает, что сделать ничего невозмо­жно. Оба они слепы к половине истины, одинаково стре­мятся к бездействию, поэтому оба они—проявление Седь­мого Врага. Противоположности страха и надежды можно объединить только в рациональном страхе, кото­рый допускает лишь ту меру страха—и надежды,— какая вытекает из объективной ситуации — не больше и не меньше.

Так же обстоит дело и с тремя другими светильниками. В поисках самосознания можно глубоко зайти в бессозна­тельный мир снов и фантазий, потеряв связи с повседнев­ной реальностью. Можно опьянить себя эликсирами ви­зионерского сознания до потери всякого критического контроля. Возможна и такая реакция на мужскую гипе­рактивность, при которой мы полностью потеряемся в мире пассивной женственности и инстинктивности.

Пятый светильник. Приветствие напряжений

Каким бы ни было направление — рост сознания ни­когда не приводит ни к конечным решениям, ни к чувству полной уверенности. Вместе с тем обнажаются внутрен­ние противоречия и все новые затруднения и сложности. Мы принимаем напряжения, ибо не можем с позиции ра­зума или внутренней честности игнорировать ни одну из сторон умножающихся дилемм. Мы приветствуем напря­жения, поскольку они свидетельствуют о тесном контакте с реальностью, отсутствии иллюзий и поскольку без по­стоянной настороженности мы не сумели бы поддержи­вать здорового равновесия. Именно здесь мы нашли осо­бую роль «великодушия» в открытом великодушном при­нятии реальности, которое и стало нашей ведущей идеей.

НАПРЯЖЕНИЯ И ПОЛИТИКА

Политика, в лучшем смысле этого слова, почти совпа­дает с деятельностью, направленной на преодоление конфликтов между соперничающими интересами, фрак­циями, приоритетами или принципами. В этом смысле по­литика есть цивилизованная альтернатива силы, и в соот­ветствии с ее логикой и практикой ни одной из ее целей

и тем более политических идеалов нельзя достичь, не при­нося в жертву других. Не существует проверенных на практике предписаний для разрешения конфликтов между свободой и порядком, свободой и справедливостью, ра­венством и инициативой, индивидуализмом и солидарно­стью.

Надежды на разрешение напряжений нереальны—и не­желательны. Постоянно угрожая вырождению политики, эти наивные надежды то и дело вызывают идиотские раз­говоры о собрании лучших умов с целью создания обще­ства «Великобритания-лимитид», как будто чистый ин­теллект способен достичь того, на что не способны пере­говоры профессиональных политиков и убеждения. Они же побуждают славных американцев обращаться с прось­бами о «ликвидации всех общественных различий», хотя некоторые из этих различий больше нуждаются в углубле­нии с тем, чтобы несправедливость в отношениях между ^: расами или классами была четко обозначена и радикаль­но устранена.

Политика является благотворной силой именно пото­му, что она принимает конфликты и отёодит их в соответ­ствующие каналы. Она нуждается в постоянной защите от перфекционистов и демагогов, которые стремятся или от­рицать саму реальность различий, или ликвидировать их j путем подавления или мятежа. Сущностью политики является компромисс, часто осуждаемый, «окончатель­ное» решение в политике означает конец самой политики. Цивилизованное правительство — это правительство раз­деленных людей, действующее через разделенных людей и ради разделенных людей.

Пока сохраняется внутреннее напряжение, демократия жива. Пока поддерживается международное напряжение, никто не хватается за оружие. Лучшее, на что мы можем надеяться в будущем, это непрочная гармония различных голосов, все попытки петь в унисон на национальном или международном уровне заканчиваются кровавыми барри­кадами, концентрационными лагерями, репрессивными империями и братскими могилами.

НАПРЯЖЕНИЯ И ЛИЧНОСТЬ

Те же соображения применимы и к нашей личной жи­зни. Разум учит нас жить с противоречивыми истинами и амбивалентными эмоциями. Там, где возникает мятеж, неизбежно появляется и рабство, способность к ненависти неотделима от способности к сильной любви, и если ни одно из утверждений не способно вместить в себе всей истины, то почти ни одно не является и совершенно ло­жным. Если мы начинаем утверждать что-то слишком на­стойчиво, то мудрый посоветовал бы понять, что именно мы при этом отрицаем.

Расстройство в умах, так же, как и расстройство в об­ществе, часто есть результат попыток адаптации, которые, будучи уместны сами по себе, оказываются неуместными по своим масштабам. Любое лечение способно стать при­чиной смерти. Слепой культ разума и научно обоснован­ных действий уже толкнул человечество на грань ката­строфы. Возврат к слепой инстинктивности и пассивности уводит нас назад в ту же темноту. Наша задача — просто продолжать свой путь по натянутому канату, где нет пло­щадки для отдыха.

Шестой светильник. Этика осознанного действия

Посетив своих друзей в одном израильском кибутце в пустыне Negev в 1957 году, я с удивлением обнаружил, что они отказываются принимать в свой коллектив массу бедных восточных евреев из Марокко, затопивших тогда страну. Это были по большей части неграмотные крестья­не, еще недавно обитавшие в пещерах Атласских гор. Их право на кров и работу казалось неоспоримым, однако члецы кибутца решили, что люди, ничего не знающие о сионизме и социализме, не готовы разделить их комму­нальную жизнь. Они даже отказались нанимать марок­канцев для сбора урожая, хотя и понимали, что при не­хватке рабочих рук значительная его часть сгниет на по­лях, при этом они заявили, что недостойно эксплуатиро­вать человеческий труд ради денег.

Семьи марокканцев были доведены до отчаяния и оду­рачены своими новыми социалистическими соотечествен­никами. И не удивительно. Решения кибутцев, однако, не Диктовались ни эгоизмом, ни культурным снобизмом, ни лицемерием или другими обычными моральными поро­ками, они были основаны на их высокой принципиально­

сти. Неумолимый принцип запрещал им идти на какой-либо компромисс или проявлять сострадание за счет идеалов. По принятым нормам их мотивы были безупреч­ны, действия беспристрастны, отношения совершенно искренни.

Но тем хуже для этих норм. В целом же их поведение заслуживало отзыва критика Д. Тарбера об одной брод-вейской пьесе: «У нее только один недостаток: она— разновидность дерьма».

Искренние люди легко готовы прощать, особенно са­мих себя. Слишком часто поэтому они опасны. Создатели атомного оружия и военные стратеги исходили из лучших намерений. Промышленник, который грабит и губит зе­млю, часто высоко мнит о себе. Комендант концлагеря и впрямь верит, что общество нуждается в чистках, и, за­винтив на ночь двери газовой камеры, садится писать сен­тиментальные письма своим детям. Как отметил Дэйвид Рисман, искренний человек — это тот, кто верит своей соб­ственной пропаганде. Он одурачивает других, но еще в бо­льшей степени себя самого.

Благие намерения еще не оправдание. Не оправдывает и «искренняя» вера во многие из тех вещей, в которые мы позволяем себе верить. Претензия на то, что наша совесть чиста, вызывает вопрос, как можно было дойти до столь удивительного состояния?

ЭТИКА ДОБРОДЕТЕЛИ

Есть все основания поставить под сомнение фундамен­тальную посылку конвенциональной морали — прио­ритет добродетели перед целостностью личности.

Несмотря на разноголосицу внутри христианской (а значит и западной) традиции в целом, основой ее мораль­ной доктрины на протяжении двух тысячелетий остава­лась добродетель. По существу это перфекционистская доктрина. Она покоится на догмате, согласно которому Бог по своей природе бесконечно благ, и эта вера не остав­ляет места для зла ни в человеке, ни в самом божестве. «Будьте совершенны, как совершенен Отец наш небес­ный» (Мф 5.48) — центральная тема христианской мо­рали.

Фома Кемпийский был таким же перфекционистом _в своих наставлениях для нашего «подражания Христу», где Иисус выступает у него скорее как безгрешный, чем как совершенный. Нередко в христианской традиции мы стал­киваемся с предупреждениями не касаться зла и даже не упоминать о нем. Зло превращается в табу. У нас создае­тся впечатление, что зло — не внутренняя черта человече­ской деятельности, что оно — больше недостаток добра, чем его реальный и неизбежный партнер.

В сущности, тех же взглядов придерживается и атеист-марксист, рассматривающий добро как приро­жденное свойство угнетенных пролетариев, и агностик-гуманист, ожидающий, что естественная невинность че­ловека целиком проявит себя, когда будет покончено с те­ми искажениями, которые вносит религиозная вера. Но почти все голоса сливаются в наивный вопль «Избавь нас от лукавого». К сожалению, это — совершенно недости­жимый идеал.

СНАЧАЛА ОСОЗНАЙ

Этика осознанного действия утверждает, что первая и важнейшая наша обязанность — это знать то, что мы де­лаем, и это даже важнее, чем действовать справедливо. Самое большое зло для нее—это действовать неосоз­нанно.

Эта любопытная идея имеет долгую историю. Одним из ее источников служат слова, приписываемые Иисусу, но выброшенные из Евангелия от Луки (6.4). Они однако сохранились наряду с другими неканоническими текстами в Кодексе Бездн (Bezae), греко-латинской рукописи Еван­гелия, относимой к V веку, опубликованной в Париже и поднесенной Кембриджскому университету в середине XVI века. Слова звучат так: «Если ты знаешь, что де­лаешь, то ты благословен, но если ты этого не знаешь, то ты проклят, как преступивший закон»²³.

Здесь высшим критерием с очевидностью выступает осознание, а не обычай, заповедь или «добродетель». Это основание такой этики, которая скорее принимает, чем от­рицает реальность зла в целостной природе человека. Она Разрешает и даже заставляет нас понять себя и быть таки­ми, какие мы есть, а не без устали искать невозможного совершенства.

Эта идея пребывает на самом острие бритвы еще в боль­шей мере, чем другие принципы нашей всеобъемлющей чувствительности. Теоретически она могла бы служить оправданием сознательного зла, но на практике отнюдь не является «хартией негодяев». Смысл этой идеи не: «поступай так, как ты хочешь». Ее смысл: «делай то, что ты хочешь, если ты действительно знаешь, что де­лаешь».

Насколько же опасна слепая добродетель, когда поро­ждает самообманчивое безразличие. Если мы подавляем в себе естественное чувство ненависти или гнева, то стано­вимся жертвами неврозов или исподволь готовим убий­ственные реакции. Если же мы ничем не обуздываем эти чувства, впадая в другую крайность, то последствия мо­гут оказаться самыми сокрушительными. Мы должны все время поддерживать трудное и неустойчивое равновесие между любовью и ненавистью, что совсем не похоже на панцирь безразличия. Как замечает один из героев Грэма Грина, «я предпочел бы, чтобы у меня на руках была кровь, а не вода, как у Пилата».

Этика осознанного действия замечательно усложняет наши оценки. Она и только она обнаруживает, что за злоупотреблением языком морали скрываются наши вну­тренние сложности. За лозунгом о свободе мы находим напалм, за правом собственности—нетерпимое неравен­ство и т.д. Это предостерегает нас от всех громких ло­зунговых призывов. Мы оказываемся, например, в состоя­нии увидеть, что Восток и Запад одинаково погрязли в эксплуатации, в показном благополучии, в неутоленном чувстве вины, в эгоистическом лицемерии и в мораль­ной неразберихе. У Запада, конечно, есть свои доброде­тели, но мы обязаны принять на себя соучастие во мно­гих злых делах, даже если и не можем выпутаться из них.

Помимо всего прочего, этика осознанного действия способна обострить нашу восприимчивость ко всякого рода моральной двусмысленности. Выступление в защиту прав Чингисхана может принести гораздо меньше вреда, чем действия радикала в ходе последней героической кампании «в защиту» Бангладеш. Никакому заурядному обманщику даже не придет в голову сжечь нашу планету во имя демократии или чего бы там ни было.

Даже пожертвование не всегда бывает чистым, оно мо­жет быть бессознательным проявлением силы, агрессив­ной демонстрацией материального или морального пре­восходства. Интроспекция такого рода не должна оста­навливать помощь (голодный не может позволить себе особой гордыни, он прежде всего нуждается в хлебе). Но мы должны обостренно сознавать, что мы на самом деле делаем, чувствуем и думает изо дня в день. Не становится ли, например, наша крайняя политическая пассивность причиной появления террористов? Наше бездействие спо­собно породить у других отчаяние и лишить веры изме­нить что-либо мирным путем.

Усложнение наших оценок не должно вести к инертно­сти. Парадоксы — стиль нашей этики. Во имя мира мы вступаем в переговоры с милитаристами. Во имя человеч­ности мы должны продолжать помощь полутираниче­ским режимам Юга. Во имя развития должны субсидиро­вать продажных деятелей и банкротов. Во имя сохране­ния добрососедства продолжать помогать тем, кто не испытывает к нам симпатий.

Необходимо поддерживать двойственность, внутренне присущую политике—и любому действию. Она включает в себя одновременно и силу, и компромисс. Мы и наши правители, подобно князю Макиавелли, должны быть од­новременно и львами и лисами. Чопорные либералы, наивные пацифисты, идеалисты «Нового века» неспособ­ны понять, что общество, освободившееся от всех своих конфликтов, превратится в зоопарк с ручными животны­ми. Они страдают политической стыдливостью и пытают­ся закрыть глаза на факт, что в навечно испорченном ми­ре насилие не всегда бывает преступным — оно часто кон­структивно и жизненно необходимо.

Например, в середине 60-х годов я обнаружил, что не испытываю серьезных угрызений совести по поводу тай­ных незаконных вторжений британских сил на террито­рию Индонезии, на о. Борнео с целью пред отвратить за­хват Восточной Малайзии президентом Сукарно. Я при­летел в Сабах, где имел аудиенцию у генерала, руководив­шего этой необъявленной войной с нашей стороны. Через несколько дней, беседуя с людьми в Сабахе и Сараване, которых индонезийская армия собиралась «освобо­ждать», я убедился, что мой искренний, неподкупный па­цифизм прошлых лет и непреклонная вера в международ­ное право начисто испарились. Если бы только предста­вился случай, я сам присоединился бы к одному из наших тайных отрядов, устраивающих засады в джунглях.

Я с опозданием понял, что не только вооруженное сдерживание, но и умышленная агрессия (или контр­агрессия) в иных случаях могут быть оправданы. Может, не все придут к этим выводам, но я стою на том, что эти­ка осознанного действия, которая заставляет нас ставить под вопрос каждый мотив наших поступков и любое лег­кое доказательство нашей «искренности», может иметь жизненно важное значение, избавляя нас от катастрофиче­ски наивной политики. Она так же позволяет спокойно переносить несовершенство других, как и свое собствен­ное—две вещи, которые делают нас целостными людьми, а не испорченными образцами совершенства.

КОНЕЧНЫЕ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ

И приветствие напряжений, и этика осознанного дей­ствия тесно связаны с готовностью работать в ограничен­ных человеческих пределах, пределах нашего существова­ния. Они укрепляют нас в понимании: то, что раньше представлялось недодуманным, беспорядочным, мучи­тельным приготовлением к жизни—и есть сама жизнь. Реальность настоящего всегда может быть только стра­хом среди надежды, распадом среди роста, смертью среди жизни. Теперь мы становимся лицом к лицу с этими ко­нечными противоположностями и должны задать вопрос, откуда можем черпать силы, чтобы жить честно, ак­тивно и красиво среди этой умирающей цивилизации, по­добно тому, как люди всегда стремились жить, не теряя вкуса к жизни перед лицом неизбежной смерти.