Глава 18. Седьмой источник света. Пробуждение религиозного духа

Мир хрупок, обращайтесь к нему с молитвой.

(Надпись на станции метро Кэмдентаун, Лондон, 1977 г.)

Когда несколько лет назад священника спросили, за­чем он пошел работать в одну из европейских трущоб, он ответил: «Затем, чтобы молва о Боге не исчезла до кон­ца». Подобно многим, он смотрел на нас, как на живущих в безбожном веке, но все века, включая и наш,— это века веры. Человек есть религиозное животное. Меняются не столько сила или распространение благочестия, сколько объекты поклонения. Умерший или умирающий Бог за­мещается беспокойными полубогами, такими, как Про­цветание, Научный прогресс, История, Революция и более мелкими идолами, вроде Машины, Знамени или Мани­феста.

Эти секулярные религии в значительной мере способ­ны удовлетворить духовную жажду—жажду смысла цели и преданности идее, но лишь извращенным путем, при­водящим к тяжелым последствиям. Необходимо сорвать маску с фальшивых богов — жизненно необходимо для того, чтобы мы проснулись и вновь обрели истинно рели­гиозное измерение жизни. Не обязательно прибегать к спе­цифической системе религиозных верований, в рамках ко­торых многие только вновь погрузились бы в сон. Речь идет о восприятии жизни в ее последних пределах, таких, как конечность, трагедия, комедия и любовь.

Во многих частях мира секулярные религии типа ком­мунизма или национализма все еще обретают новых сто­ронников (или завербованных). Но на Западе под наде­жным щитом построенной на конкуренции безличной ку­льтуры прежние верования — и религиозные и секуляр­ные— уже потеряли свою силу. Их утрата или бессилие привели многих к цинизму или отчаянию. Уже полумерт­вые, они влачат свою жизнь, потерявшую направление и духовное содержание, а под конец — к общему ужасу— жизнь начинает казаться не столько драгоценной, сколь­ко дорогостоящей.

Однако есть и признаки здоровой реакции, особенно в сфере контркультуры. Здесь все больше осознают аб­сурдность современности в свете таинственного и неизме­римого, все чаще отказываются от того обедненного взгляда на мир и человека, какой породила наука, высту­пая в роли дурной метафизики. Воскресшая духовная жа­жда устремляется к тысячам источников, многие из кото­рых кажутся странными и экзотическими. Есть и обман­ные. Но граница всегда привлекала к себе всякого рода эксцентриков, изгоев и шарлатанов, торгующих волшеб­ными эликсирами.

Объяснив почти все, мы сознаем теперь, что не поняли почти ничего. Прежние высокомерные скептики признают­ся сегодня во всеобесценивающей пустоте, в чувстве по­тери святынь, в болезненной отчужденности даже от гре­ха. Иные вновь пытаются говорить о непостижимой цен­ности любви или поразительных возможностях благода­ти и искупления.

Многие не удовлетворены традиционным церковным языком и вместе с тем уверены, что наши самые насущные потребности имеют, по существу, религиозный характер. Мы можем начать с тревоги о судьбе поддерживающей жизнь хрупкой оболочки Земли, чтобы в конце концов прийти к убеждению, что ее судьба будет зависеть не от техники или экономики, но от наших способностей возро­дить в себе благоговейное отношение к жизни и чистую творческую радость ради нее самой. Точно так же многие открыли, что в своей конечной индивидуальной изолиро­ванности способны держаться, когда мужество поки­дает их, только на религиозном уровне.

Только здесь можно найти символы, которые утвер­ждают и освещают значимый для нас мир, мир, придаю­щий смысл страданию и злу и открывающий новый источник жизненных сил и новое сокровище свободы.

ОТКРЫТИЕ ТРАНСЦЕНДЕНТНОГО

Значительная, быть может, подавляющая часть возро­ждающейся духовности проявляется вне институализиро-ванных религий. Ни одна из этих религий, равно как ни марксизм, ни либеральный гуманизм, не сумели вступить в диалог с поколением, живущим под угрозой уничтоже­ния и развившим острый нюх ко всякого рода патронажу, неподлинности, уклончивости и лжи, включая и красивую ложь. Кажется, немногие из претендующих быть нашими учителями, в том числе и новые голоса с Востока, воспри­нимают нашу мрачную, даже трагическую ситуацию с подлинной болью или тревогой, близкой к отчаянию. Церковь, не испытывающая никаких мучений, явно поте­ряла контакты с современной реальностью, и пока она не чувствует всей глубины происходящего, трудно ожидать, чтобы она смогла указать пути к трансцендентному.

Под трансцендентным я понимаю последнюю духов­ную реальность, которая служит источником всего наше­го существования, всей любви, красоты и добра (а в извест­ном смысле, быть может, и всего зла). Трансцендент­ное—это та последняя истина, которая пребывает по ту сторону всех религий и которую ни одна из них не способ­на охватить целиком.

Я полагаю, что никакое мировоззрение не может пре­тендовать на полноту истины и что все религиозные док­трины в лучшем случае могут служить лишь указанием на то, что мы не в состоянии до конца познать. Именно это лишает доверия все миссионерские устремления и превра­щает в некоторого рода скандал долгие попытки обра­тить Азию в христианство. С другой стороны, осознание относительности верований еще не повод для составления теософской амальгамы. Я сомневаюсь в обоснованности и такого подхода. Наша природа видимо ищет единого и связного ряда символов, целостной истории, обычно ис­ходящей из нашей собственной культуры, а не собрания всевозможных, хотя бы и ярких фрагментов.

Существует и средний путь, основанный не только на глубине взаимного уважения между великими религиями, но и между всеми, кто показывает то, что поздний Пауль Тиллих назвал устремленностью к предельному. Быть может, это уважение, это чувство разделенного свидетель­ства трансцендентного еще сможет стать основой какого-то нового и радикального экуменизма.

По гречески oikoumene означало «весь обитаемый мир», или «человечество». В этом изначальном смысле экуменизм имеет право на безусловный приоритет, как примирение всех разногласий не только между верами и идеологиями, но и между расами, полами, кастами и ку­льтурами, как преодоление любовью всех стен, возведен­ных обособлением и взаимным угнетением.

Когда правые латиноамериканские католики пытают левых католических священников, в особенно драматиче­ской форме выступает конфликт между делом коллектив­ного «горизонтального» освобождения и «вертикальной» миссией индивидуального благочестия. Мы все можем разрываться между порывом к действию и к молитве, ме­жду звуками горна, призывающего на поле битвы, и коло­кола, зовущего в святилище. Это еще одна пара постоян­но разрывающих нас противоположностей, и то, что мы ищем, это сосуд или миф, который вместил бы в себя страдания нашей разорванности. После одной из моих лекций какая-то женщина сказала мне: «Вы предла­гаете нам крест», хотя я и не говорил о религии, но «где тот круг, который заключал бы его в себе?» Я должен был признаться, что не знаю этого, но начал понимать всю

значительность вопроса: в духовной жизни противополо­жности могут быть отражены и обозначены только с по­мощью трансцендирующих символов.

Поиск трансценденции может привести индивида к по­тере уверенности в себе и готовности следовать стран­ным, даже опасным идеям. Но вера обретает смысл, лишь одолевая сомнения, и это, быть может, придает ей еще большую ценность в современной культуре, где каждый сердечный порыв быстро разъедается кислотой скепти­цизма. Согласно богатым традициям, уходящим далеко в прошлое к древнему Китаю, считается, что трансцен­дентное появляется именно на краю пропасти, даже в опы­те утраты всех смыслов. Быть может, секуляризм и со­здает такую пустыню, и она научит нас обрести «путь в неведомое» через ту «черную ночь души», которую сли­шком легко списывают со счета как депрессию.

«Неведомое» есть нечто большее, чем очищение всех грубых или утонченных понятий, с помощью которых мы пытаемся рассказать о Боге. О нем нужно говорить как о достижении целостности и открытости личности. В этом путешествии в пустоту и одиночество мы начинаем жить полностью там, где нам посчастливилось оказаться, мгновение за мгновением «здесь и теперь». Это подчерки­вается и в христианской мистике, и в дзэн-буддизме, и в психотерапии. Парадоксально, что момент познания Бога описывается как момент полного неведения, когда тьма так сгущается, что как бы становится светом, момент, когда все, кроме подлинного Я, остается позади.

Это последнее — главный пункт многих фундаменталь­ных религиозных текстов, где целью ставится открытие себя и овладение собой, а не овладение миром. Но это не означает безразличия к миру, а скорее обращение внутрь себя с тем, чтобы лучше действовать вовне. Американ­ский монах Цистерцианец Томас Мертон показал, как ум­ный и просвещенный человек может быть восприимчив к большим политическим проблемам, не теряя при этом непосредственных контактов с жизнью и духом.

ПРИЗЫВ К ОТКРЫТОСТИ

Путь неведомого можно видимо представить как путь открытости опыту. Это —не путь мрачного отречения или холодного стоицизма, а путь свободного вопрошания _й в конечном счете радостного приятия мира. Что же ₀н означает на практике?

Путь открытости предполагает открытость сомнениям, тревоге, чувству вины и отчаяния, но речь идет не о склон­ности к мазохизму у иных из нас, а об одинаковой готов­ности приветствовать как комедию, так и трагедию, как рождение, так и смерть.

Это означает открытость любым приходящим мы­слям, какими бы капризными они ни казались. Может ли Бог так же страдать и быть таким же конечным, как и мы? Богохульство? Да, но, как сказал Камю, каждое богохуль­ство может оказаться соучастием в святости.

Это означает отчетливое осознание всех своих ин­стинктов, чувств, импульсов и желаний—как они прояв­ляются— без необходимости выражать их открыто (то, чему я учился с трудом).

Это означает открытость символам искусства, мифов, воображения, фантазий и сновидений, которые могут дать религиозный опыт, а не патологические страдания.

Это означает открытость сигналам из сферы трансцен­дентного, священного, где бы они ни появлялись, и не в по­следнюю очередь нуминозному духу тех мест, которые веками служили для поклонения: тому, что можно почув­ствовать у древних каменных менгиров Филитозы, у хра­мов огнепоклонников Персеполиса, у красных иссеченных ветром каменных храмов Петры, у лабиринтов римских катакомб, у великого буддийского храма Боробудур XI века или темных часовен в долинах Уэллса.

Открытость распространяется на восприятие во всех его мельчайших деталях — на вес, форму, цвет и текстуру дерева, камня и плода, на движение воды, на восприятие кошки во всей её «кошачьести», на все оттенки запахов и звуков, на весь дословесный детский опыт, который со­храняется в нас. (Быть может, мы должны стать «как Дитя» в своей способности удивляться, а не в своей недо­стижимой невинности.)

Это означает видеть вещи такими, какие они суть са­ми по себе, как настаивают буддисты. Любое проявление жизни есть чудо, но такое же чудо и существование любо­го неодушевленного предмета.

Это означает открытость любви к другим, но не Мягкое или сентиментальное потакание их желаниям, ^а ожидание, что они также обретут подлинность собствен­ных Я.

Я рассуждаю, быть может, несколько идиосинкразиче- ски о глубоко личных вопросах, которые могут показа- ться отстоящими на целые световые годы от тех настояте- льных проблем, с которыми мы сталкиваемся сегодня. Но я убежден в их решающем значении в глобальных пер- спективах. Я не думаю, что существуют какие-либо серье- зные проблемы, которые в конечном счете не бросали бы вызова самой нашей способности к любви. Любовь — лучшая и в конечном счете единственно достоверная мо- тивация, она мощна и динамична, в ней—тайна мораль- ной силы. На самых вершинах она представляется нераз- дельной. Если мы по-настоящему любим что-либо, будь то музыка, растения, горы или простые люди, мы будем любить все. И эта полнота любви предполагает, что мы преодолели эгоизм. Озабоченность ложным Я должна уступить место любви к Я подлинному, а без этого наши новые неслыханные разрушительные силы рано или позд- но уничтожат весь наш род. .—

Еще раз следует сказать: наш путь лежит прежде всего через открытое принятие всего себя, через любовь ] к себе, во всей своей цельности — как к своей темной, по­давленной, так и светлой стороне.

Нам особенно трудно бывает признаться в том, что I часто мы как несправедливы, так и враждебны по отно­шению к себе, что подавляем в себе как раз все особенно тонкое и обещающее. Даже если темная сторона нашего Я содержит в себе много зла, ее все равно следует любить. Сам наш язык служит тому доказательством, слова «цель­ный», «исцелять», «целебный»²⁴ происходят от одного корня. Целое означает исцеленное. Достичь целостно­сти— значит стать самим собой, обрести полноту индиви-дуации, что позволит, по опыту многих, вступить в кон­такт с реальностью высшего порядка, со сферой священ­ного. В поисках своего собственного Я мы приходим к ос­нованию всего сущего. У Н. Кузанского Бог говорил че­ловеку: «Стань самим собой, и Я стану тобой». Эта пора­зительная идея способна вселять надежды.

Опыт подтверждает, как чувство собственной обнажен­ности помогает раскрыть себя перед другими. Оно позво­ляет сочувствию, прежде скрытому, преодолеть разде­ляющие нас границы. Как стало очевидно в последнее время в Северной Ирландии, жестокая гражданская война заставила протестантов и католиков осознать в конце концов свою общую человеческую природу. Это придает новый смысл древнему парадоксу, что теряя, мы можем обрести, что умирая для себя, можем достичь бо­лее полной жизни. Смерть также может знаменовать но­вую жизнь, подобно змее, теряющей старую кожу, или цветку, умирающему среди семян, набухающих к новому лету. Разрушение и хаос способны оказаться глашатаями сотворения.

О СМЫСЛЕ КАТАСТРОФЫ

Может ли подобный парадокс лежать в основе глобаль­ной ситуации? Один мой близкий друг Ирина Шампер-нан была в этом уверена. Зная, что умирает от рака, она прислала мне следующие строки, когда я начинал писать эту книгу. «Я не могла бы смотреть в лицо моей «жизни», теперь быстро убывающей, если бы не знала и не чувство­вала другой стороны — возможности более высокой Жи­зни за этим умиранием. Что представляется для мира тра­гедией и самоубийством, может содержать в себе живую истину, если мы в силах видеть ее. Прозрение ее присут­ствия способно изменить сам ход истории». И она про­должала: «Я все больше и больше убеждаюсь, что ужас всего этого есть страшная необходимость привести нас к осознанию нашего положения. Осознание — единствен­ный шанс на спасение».

Ирина была знакома со многими мифами, в которых творческий дух, подобно индусскому Шиве, разрушает старое, чтобы освободить место новому, в которых смерть никогда не выступает как конец, но всегда как но­вое начало. Открыв для себя трагический смысл жизни, она поняла, насколько глубоко смерть заключена в жи­зни, что под кожей — череп. Однако, я полагаю, что боль­ше всего таким сознанием она была обязана своей психо­терапевтической работе. Появление образа смерти в сно­видениях обычно предвосхищает выздоровление. То Я, которому она угрожает, это старое Я, уступающее место новому. То, что невротик воспринимает как темную и угрожающую силу,— это часто новая жизнь, стремя­щаяся пробиться сквозь старую. С этой точки зрения даже позыв к самоубийству можно рассматривать как импульс к преображению, как крик о том, что нечто должно осво­бодить дорогу.

По этим причинам, быть может, шесть угроз и Седь­мого Врага можно рассматривать не только как угрожаю­щие и злые силы, но и отчасти как замаскированные «доб­рые». Конечно, они показывают лучше чем что бы то ни было, насколько спорны и саморазрушительны наши ве­дущие ценности и ожидания. Угрозы требуют, чтобы мы встретили их лицом к лицу. Возможно, в последующие го­ды чем ближе мы будем подходить к ядерному самоубий­ству, тем больше будет шансов на глубокие перемены в человеке. Кошмар сможет тогда буквально предшество­вать новому рождению человечества.

Сходный ход мыслей был использован теологами, вер­нувшимися к профетической традиции, согласно которой история имеет направление, ведущее к судному дню по достижению «kairos»— полноты или исполнения времен. Религиозные социалисты предвоенной Германии полага­ли, что каждый период больших исторических перемен ставит свои особые задачи и открывает новые дарования. Они считали, что, быть может, потребуется относительно немного индивидов, чтобы склонить чашу весов к насту­плению полноты времен и преображению человечества при посредстве новых технологических сил, которые вме­сто гибели способны послужить во спасение.

Не вызывает сомнений, что элита может действовать как творческое меньшинство, как духовная закваска или катализатор. Глубокие изменения происходят только в индивидах и через индивидов. Коллективы, подобные классам, нациям и союзам, всегда стоят ниже по своему поведению и потенциалу. Глухие и неуклюжие, они всегда держатся за вчерашние истины и вчерашние интересы, они ничего не знают о поисках смысла и мало чему научатся из страданий. Только индивиды способны указать новый путь своей добровольной жертвой — создавая святыни. И только они способны бескорыстно создать ковчег спа­сения.

Но все это опасные идеи, которыми легко злоупотре­бить. Высокому потенциалу индивида или элиты прямо пропорциональна страшная угроза «хубрис», непомерной гордыни, и никто в такой мере не подвержен ей, как духов­ный лидер. Но для элиты возможно и сохранить смире­ние, опять-таки балансируя на острие бритвы. Быть мо­жет, иные из тех, кого принимают сегодня за эксцентри­ков или помешанных, еретиков или изгоев, смогут еще провести нас через водовороты в новый более прочный, хотя также неизбежно несовершенный послекатастрофиче-ский мир. Тем временем, даже Кассандры исполнят свои роли. Между прочим, Кассандру не остерегались не по­тому, что ее пророчества оказывались ложными, но пото­му, что они оправдывались.

МЕСТО ДЛЯ СМЕХА

В возрождающуюся религиозность нужно включить и особое признание смеха. Как показал Гарри Уильяме, блестящий теолог, ставший монахом, смех -великий искупитель, способ примирения в нас самих со­перничающих сил, которые стремятся нас разорвать²⁵. Здоровым смехом над самими собой мы преодолеваем фальшивые достоинства, ложную гордыню и просто при­нимаем себя и радуемся себе таким, какие мы есть, какими бы ни были, за исключением сверхличностей, из нашего зачастую мелодраматического раскаяния.

В истинном веселье мы мгновенно преодолеваем пара­докс попытки победить фальшивое Я, заранее зная, что никогда не сможем преуспеть в этом. Смех реалистичен - и неагрессивен и позволяет нам смеяться, любя, над собой и другими, каковы мы есть. Он—знак благодати. Это не Приукрашение духовности, но жизненно необходимая составная часть ее целостности. Быть может, поэтому некоторые говорят, что философа следует судить по харак­теру его смеха.

Мы нуждаемся в шутке, смехе и игре. Человек есть ho­mo ludens в такой же мере, как и homo faber — тварь играющая в той же мере, что и делающая. Игра создает свои собственные правила и временные рамки за предела­ми «серьезного» мира повседневной жизни, она дарит нам временное отключение от того, что Хайдеггер назвал «жизнью, устремленной к смерти». Поэтому игру можно рассматривать и как соучастие в вечности, самоутвержде­ние, равное шутке на эшафоте. Игра с людьми, с идеями и противоположностями — это творческая деятельность, подобная танцу, и мы должны обрести желание играть с тем, что на языке идиш именуется «chutzpah», дерзость человека, который, убив своих родителей, просит затем снисхождения у суда на том основании, что он сирота.

ПО ТУ СТОРОНУ ОТЧАЯНИЯ

Комическое и трагическое—разные стороны одной и той же человеческой конечности, и мы должны быть го­товы встретить катастрофу и с той и с другой стороны. Даже в лагере Дахау шутки необъяснимым путем проры­вались среди ужасов. Новое обретение религиозной пер­спективы, которая равно признает как легкость, так и тяжесть жизни,— вот то, что, видимо, больше всего спо­собно гуманизировать нашу реакцию на надвигающийся кризис, уводя нас из унылых рядов серьезных идеологов, порывистых идеалистов и фанатиков, способных только умножить вред. И быть может, в конце мы придем к тому же заключению, что и Дитрих Бонхоффер перед тем, как его повесили нацисты, что все исторические собы­тия в известном смысле незавершены («penultimate»),— обретая свое конечное значение (и таким образом смысл нашего собственного в них участия) в реальности, которая лежит за пределами всего, что мы способны постичь как смертные.

Итем не менее ничто другое из сказанного мною не озна­чает, что я предлагаю молчаливо соглашаться с тем злом, которого можно избежать. Мы должны бороться против него всеми силами и сделать все от нас зависящее, чтобы пробудить дремлющую совесть человечества. Духовные перемены всегда протекают медленно, если только не со­вершается чудо, которого мы не вправе ожидать. Мно­гие бедствия слишком вероятны. Но наш собственный вы­бор еще способен смягчить или отсрочить их. Многое можно еще спасти.

Страшные истины не должны нас парализовать. Са­мый совершенный тип смелости имеет своим источником реализм. Он одинаково твердо отвергает и пораженчество, и бездумный оптимизм. Кого-то из нас он может при­вести к надежде по другую сторону отчаяния. Сегодня са­мая жизненно важная наша потребность — обрести полноту сознания нашей реальной ситуации, как гло­бальной, так и индивидуальной.

Однажды в 1780 году во время заседания ассамблеи в штате Коннектикут неожиданно разразилась гроза, и наступила такая тьма, что многие решили, что прибли­жается Страшный Суд. Готова была разразиться всеоб­щая паника, когда один из депутатов встал и заявил: «Го­спода! Если это еще не конец света, мы должны продол­жать свои занятия, если же это конец, то я предпочитаю встретить его, исполняя свой долг. Попрошу зажечь

свет!»

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Н i g g i n s R. The Seventh Enemy. The Human Factor in the Global Cri­sis. London etc., Hodder & Stoughton, 1978, 303 p. Ch. 13-18.

² Согласно автору, первая—демографический взрыв, вторая— продовольственный кризис, третья—истощение ресурсов, четвер­тая—разрушение природной среды, пятая — злоупотребление ядер­ной энергией, шестая—неуправляемость науки и техники.— Прим. перев.

³ Jung С. G. The Undiscovered Self. Routledge and Kegan Paul, London, 1958.

⁴ «The Ecologist / Resurgence Joint Issue», November 1974.

^s EliotT.S. Choruses from «The Rock». Collected Poems 1909-1962, Fa-ber and Faber, 1963.

⁶ DreverJ. (compiler). A Dictionary of Psychology. Penguin, London, Revised edition, 1964.

⁷ RycroftCh. Anxiety and Neurosis. Allen Lane, Penguin, London, 1968.

⁸ FalkA.R., Kolko G., LiftonR.J. (eds.) Crimes of War; Vin­tage Books, 1973.

⁹ Post L. van der. The Night of the New Moon. Hogarth, London, 1970.

¹⁰ Jung C.G. Civilisation in Transition (Routledge and Kegan Paul, Lon- don, 1973).

¹¹ Hi 11man J. In Search. Hodter and Stoughton, London, 1967.

¹² Martin P. W. Experiment in Depth. Routledge and Kegan Paul, Lon- don, 1976.

¹³ CommagerH.S. The American Mind: An Interpretation of American Thought and Character since the 1880s. Oxford Univesity Press, Oxford, 1960.

¹⁴ RoszakTh. Where the Wasteland Ends. Faber and Faber, London, 1973; 1974.

¹⁵ Ibid.

¹⁶ Cited in: Clarke R. (ed.) Notes for the Future. Thames and Hudson, London, 1975.

¹⁷ Illich J. Celebration of Awareness. Calder and Boyars, London 1971.

¹⁸ Roszack Op. cit.

¹⁹ Ibid.

²⁰ Robertson J. Power, Money ans Sex. Marion Boyars, London, 1976.

²¹ Stern K. The Flight from Woman. Allen and Unwin, London, 1966.

²² Williams H. A. Tension—Mitchell Beazley. London, 1976.

²³ Montague R.Y. (trans.) Codex Bezae: The Apocryphal New Testa- ment. Oxford, 1924.

²⁴ В английском языке whole, heal, а также holy — священный.— Прим. перев.

²⁵ Williams. Op. cit.

Жак Семлен

ВЫХОД Ж НАСИЛИЯ¹

СПОСОБНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА ПРОТИВОСТОЯТЬ НАСИЛИЮ

В конфликтной ситуации перед индивидуумом возни­кает альтернатива: подчиняться или оказывать сопротив­ление. Выбор этот происходит прежде всего в сознании индивида, противник не имеет к нему отношения. Избрав покорность, человек склоняется перед врагом, перестает существовать как личность, чтобы затем погибнуть физи­чески. Страх сковывает его волю, человек пытается укрыть­ся от действительности в профессиональной, бытовой сферах, пытается забыть то страшное, что его окружает, отрицает действительность. Считая себя независимым, он на самом деле попадает в ловушку: оказывается в полном подчинении у государства, которое «держит» индивидуу­ма, шантажируя его социальным статусом, местом рабо­ты, жилищем, семьей. В такой ситуации большинство не думает о сопротивлении, стараясь спасти свою жизнь и спокойствие.

Угнетение порождает в сознании человека конфликт между сопротивлением и повиновением. Интенсивность этого конфликта зависит от силы давления на индивида, но природа его независима от интенсивности. Перед ли­цом угнетения индивид выбирает один из трех путей: или он полностью принимает сторону угнетателей, проявляя готовность к сотрудничеству; или, не желая делать окон­чательного выбора, он приспосабливается к системе, за­мыкается в спасительных ценностях и чувствует себя в псевдобезопасности; или, наконец, он поднимает голо­ву и избирает путь сопротивления угнетателю, уверенный, что это полностью изменит весь его образ жизни. Так он спасает человеческое достоинство. Он отдает себе отчет, что этот путь тернист и может привести к гибели, но, как это ни парадоксально, это наиболее вероятный путь спа­сения своей жизни и многих других жизней. Данный путь предполагает веру в ценности, отвечающие гуманистиче­скому, политическому или религиозному идеалу, защи­щающему свободу и справедливость. Идея свободы, ко­торую надо защищать, справедливости, которую надо за­воевывать, становится первой психологической и нрав­ственной опорой в борьбе против страха смерти. Убеж­денность помогает преодолеть опасности и превозмочь страдания. Напротив, те, кто лишен внутреннего стержня, в экстремальных ситуациях теряют человеческий облик, унижаются перед угнетателем, деградируют морально и в конце концов погибают физически.

Врачи считают, что духовное начало играет огромную позитивную роль в сопротивлении организма заболева­нию и в его выздоровлении. Я утверждаю, что духовное начало также помогает сопротивляться болезни наси­лия. Анализ поведения индивида в крайних ситуациях дает наиболее яркое представление о его внутренней силе. Если индивид способен сопротивляться самому разруши­тельному насилию в экстремальных условиях, это доказа­тельство его противодействия насилию ненасильственны­ми методами. Безоружный человек перед лицом насилия не совсем беззащитен. Его оружия не видно. Под грузом насилия человек может согнуться, но не сломаться, он не уступит, если в нем есть внутренняя сила сопротивления. Глубокая убежденность индивида, его приверженность нравственному, политическому или религиозному идеалу определяют его способность сохранить внутреннюю сво­боду действия, автономность перед ударами насилия. Противостоять насилию — это значит сохранить в душе частицу независимости, внутренней свободы, самому ре­шать, что делать и о чем думать.

Независимость, автономия понимается как специфиче­ское личное отношение к закону. Этимологически слово автономия—autonomos—^: означает: право диктовать се­бе свой собственный закон. Истинное противопоставле­ние между вооруженным и безоружным индивидом есть сопротивление закона независимости закону насилия. Преследователь может навязать жертве свою волю, за­ставив ее следовать законам преследователя. Но он не способен заставить жертву внутренне принять эти законы, если она сама им не подчинится. В случае, если законы преследователя становятся собственными законами жерт­вы, жертва считается потерявшей всякую независимость и утратившей себя как личность. Жертва становится иг­рушкой в руках преследователя и обрекает себя на полное подчинение и смерть.

Аналогичный анализ относится к преследователю как одной из функциональных ступеней иерархической систе­мы. Преследователь также лишен чувства ответственно­сти, он марионетка, слепой исполнитель воли тоталитар­ного государственного механизма. Иногда у исполните­лей возникают «приступы совести», и они в свою очередь выступают против насилия.Это есть проявление их неза­висимости. Таким образом, автономия — это то средство, через которое человек сопротивляется насилию, будь то жертва или палач. Если подчинение власти ведет к наси­лию, то автономия — это путь к ненасилию.

Насилие врывается в частную жизнь с триумфом, но вскоре слабеет, теряет респектабельность, стремится укрыться за ложью. Ложь — единственное убежище наси­лия, и существует ложь только за счет насилия. Не каж­дый день насилие кладет нам на плечи свою тяжелую ру­ку: оно требует от нас только ежедневного участия во лжи, подчинения лжи. Простейший ключ к освобождению лежит в неучастии каждого индивида во лжи. Ложь все скрывает, везде проникает, но если освободиться от нее, отказать лжи в поддержке, это пробьет брешь в замкну­том круге пассивности людей. Махатма Ганди называл ненасилие «силой правды», имея в виду неучастие во лжи как первый шаг к ненасилию. Чувства откровенности и прямоты можно рассматривать с точки зрения гуманиз­ма или религиозной нравственности и как элементарное психологическое качество, присущее ответственной и не­зависимой личности. Насилие может вызвать чувство ви­ны только у ответственной личности, а не у человека-марионетки, подверженного постоянному воздействию насилия.

Ясно, что ответственность и автономия являются бла­гоприобретенными качествами. Однажды индивид осо­знает, что он стал жертвой несправедливости, что подчи­нение разрушает его как личность. В этот момент он ста­новится ответственным за свою судьбу, а его поведение делается независимым. Нелегко научиться ответственно­_сти и автономии, но они помогают человеку вырваться из фатализма условностей. Только таким путем индивид разрывает внутренние цепи конформизма и подчинения. В этом смысле автономия и ответственность являются ключевыми понятиями ненасильственного действия. Эти качества превращают человека в личность, готовую к со­противлению. Индивид должен проделать большую ду­ховную работу по осознанию своего достоинства, способ­ности к действию. Между действием и осознанием себя как личности существует диалектическая связь: осознание себя уже есть действие, в то время как действие возвышает человека как личность.

Но осознание себя как личности не происходит у всех одинаково, некоторые вообще не способны на борьбу про­тив несправедливости, за свободу и мир. Нельзя ожидать, что все люди встанут на путь ненасилия, автоматически покончив с насилием. Надежды единственно на исправле­ние индивида приводят в тупик. Многие работы по нена­силию призывают исключительно к моральному или пси­хологическому перерождению человека. Я полагаю, что одного воспитания при всей его важности недостаточ­но, чтобы изменить мир. Ненасилие не должно быть наце­лено только на уничтожение психологических механизмов пассивности и подчинения. Оно должно укорениться в су­ществующем мире, где насилие царствует во времени и в пространстве, где люди скорее покорны, чем независи­мы, скорее беспечны, чем ответственны. Только в таких условиях должен проверяться характер ненасилия как средства разрешения конфликтов Истории.

ЗАЩИЩАТЬСЯ БЕЗ САМОУНИЧТОЖЕНИЯ

Истоком любого ненасильственного действия явля­ется конфликт. О ненасилии можно говорить, только имея в виду конфликтную ситуацию. Ланса дель Васто, основа­тель теории ненасилия в Европе, утверждал: «В спокойной жизни ненасилие не проявляется. Человек может не знать, каких взглядов он придерживается. Это выясняется в слу­чае конфликта». Абсурдно заявлять, что люди, которые не ссорятся, живут по принципам ненасилия. Часто за внешним миром скрывается насилие, маскирующее конф­ликт. Насилие в спокойном состоянии производит впечат-

ление отсутствия конфликтов. Но вспыхнувшая внезапно борьба против тирана только выносит на поверхность давно вызревавший конфликт.

Истории присущи конфликты, а не насилие. Эти два по­нятия часто смешивают, игнорируя их принципиальное различие. Насилие — это один из возможных способов разрешения конфликта путем уничтожения друг друга. Насилие старается подавить конфликт, так как оно на­правлено на физическое истребление противника. Наси­лие есть средство, конфликт — состояние. История являет собой сталкивание интересов людей, их противопо­ложных мнений, которое выражается в различных фор­мах проявления конфликта. В конфликтной ситуации, пи­сал Ланса дель Васто, возможны пять вариантов реакции индивида: нейтралитет, столкновение, бегство, капитуля­ция и ненасилие. Ненасилие предстает как одна из возмож­ных реакций на конфликтную ситуацию; отказ от наси­лия не означает принятия ненасильственных принципов, он может свидетельствовать о презренной трусости или постыдном компромиссе. Также и отсутствие насилия, отказ от него еще не есть ненасилие.

Индивид часто считает насилие единственным спосо­бом разрешения конфликта. Одной из форм проявления силы может стать насилие, в том случае, когда диалог достигает цели и не убеждает противника. Но «проявле­ние силы» вовсе не обязательно означает насилие. Ненаси-1 лие тоже своего рода демонстрация силы, которая вкла­дывает в управление конфликтом новое содержание. Не­насильственная борьба не может стать чудодейственным решением, каждую конфликтную ситуацию следует тща­тельно проанализировать. Недопустимо только мгновен­но приходить к выводу о неотвратимости насилия. Охва­ченный страхом и ненавистью человек, как правило, не­адекватно оценивает ситуацию и свои потенциальные си­лы, поэтому необходимо взвесить все обстоятельства и вложить в конфликт максимум смысла, разума и во­ображения.

В конфликте большую роль играют стереотипы, создаваемые противниками по отношению друг к другу. Носящие отрицательную окраску стереотипы в опреде­ленной степени сближают палача и жертву, поскольку противоборствующие группы наделяют своих противни­ков всеми существующими недостатками и таким обра­зом приходят к выводу о необходимости их истребления.

В конфликтной ситуации должны быть установлены отно­шения на уровне индивидов, а не стереотипов. Основной принцип ненасильственной борьбы состоит в признании личности противника. Первый механизм, подавляющий насилие, это представление противника как личности, а не злодея, которого надо уничтожить. Отсюда ясно, что при­верженцы ненасилия отрицают убийство как таковое. Но и в ненасильственном конфликте есть противники, несмо­тря на взаимное уважение.

Ненасильственное действие основывается на фунда­ментальном различии между социальной функцией про­тивника (политической, военной, экономической) и его личной позицией в своей социальной группе. Цель ненаси­лия— разграничить то, что вынуждает противника дей­ствовать, и то, что скрывает за внешними проявлениями и социальным статусом его человеческую сущность. Лан­са дель Васто утверждал, что «личность—это человек на самом деле, а его роль — это то, чем он кажется». Если в конфликтной ситуации человек концентрирует свое вни­мание на социальной роли противника, он тем самым вступает на путь насилия, с которого трудно сойти. На­против, воспринимая противника как личность, индивид блокирует механизмы насилия, базирующиеся на стерео­типах и ненависти. Для подавления механизмов возникно­вения ненависти ненасильственная практика прибегает к юмору. 3. Фрейд указывал, что юмор является защит­ным механизмом, уничтожающим тоску. Юмор возбуж­дает симпатию, снимает излишний драматизм, заглу­шает ненависть.

Мартин Лютер Кинг интерпретирует евангелийский принцип «Возлюби врага своего» как требование уважать в противнике личность, абстрагируясь от его социальной роли. Таким образом, ненасилие не стремится примирить угнетенных и угнетателей, т. к. это примирение возможно только на основе уважения прав угнетенных и справедли­вости со стороны угнетателей.

Понятие ненасилия имеет двойственный характер: с одной стороны, оно призывает к уважению личности противника, с другой—к борьбе против него. Отправны­ми точками ненасильственного действия является объек­тивное восприятие противника и настойчивое стремление к своим правам и ценностям, которые противник не хочет признавать. М. Л. Кинг говорил, что ненасилие предпола-

гает «твердый дух и нежное сердце». Отсюда вытекает но­вая характеристика ненасилия — «перманентная твер­дость». Ненасилие выполняет двуединую задачу: подав­ляет насилие и способствует развитию боевитости у инди­видуума путем его освобождения от психических меха­низмов, превращающих боевитость в разрушительную силу. Ненасильственная боевитость выражает чистую си­лу индивида без примеси насилия. Эта сила основывается на уважении противника и на самоутверждении как лич­ности. Ненасильственная боевитость настойчива, дей­ственна, способна уничтожить стереотипы, порожденные страхом и ненавистью. Насилие создает внутренний ба­рьер, который не позволяет уничтожить противника, на­ходящегося во власти победителя; оставляет противнику лазейку для отступления, чтобы окончательно не унижать его.

Вычленяя в противнике личность и социальную функ­цию, ненасильственная боевитость выступает в различ­ных формах. В первую очередь это осознание себя как личности путем уничтожения господствующих над инди­видом социальных условностей и развития в себе незави­симости и ответственности. Социальная функция против­ника подавляется посредством установления неформаль­ных отношений. Ненасильственное действие в первую очередь направлено против структур, поддерживающих социальную несправедливость. Суть насилия сводится к физическому уничтожению человека, ненасилие же бо­рется против противника в его функции угнетателя. Фун­даментальное различие между личностью и его функцией заложено в самом понятии ненасилия. Функция противни­ка заключена в рамки политических институтов, экономи­ческих структур, репрессивного аппарата. Ненасилие вы­ступает против структур угнетения, а не против людей, за­полняющих эти структуры.

Это различие лежит в основе стратегии гражданского сопротивления, основным тактическим приемом которой является отказ от сотрудничества. Не убивать людей, а нейтрализовать и парализовать структуры — вот принцип ненасильственного действия. Эффективность гражданского сопротивления зависит от числа его участ­ников. Сила ненасилия в численности борцов. Ненасилие не обязательно должно стать для индивида идеалом, пусть оно останется стратегической линией в политических вы­ступлениях. Но принцип ненасилия бесспорно связан с определенными ценностями. Нельзя воспринимать его толь­ко как тактическое средство, поскольку в этом случае и ре­прессивный аппарат может использовать ненасилие в своих целях. Ненасилие неотделимо от нравственнос­ти, утверждающей гуманистические и религиозные идеалы. Но этика ненасилия исторически не утверждает абсолютное ненасилие, а означает стремление к ценно­стям справедливости и свободы, борьбы за свои права.

Анализ соотношения «насилие — ненасилие» показы­вает, что ненасилие как метод подавления выступает в ка­честве опосредованного насилия, утратившего свою раз­рушительную силу и другие характеристики, присущие насилию. Ж. М. Мюллер говорил, что «если ненасиль­ственное действие отчасти является проявлением наси­лия— это исчезающее насилие, в то время как насиль­ственное действие есть возникновение насилия или его во­зобновление». Нельзя сравнивать убийство патрона и его бойкот. В ненасильственной борьбе всегда существует третий предмет или индивид, мешающий открытому раз­витию конфликта и придающий насилию опосредован­ный характер. Напротив, в насильственной борьбе воору­женные до зубов противники сталкиваются лицом к лицу, отвергая всякое посредничество и придавая борьбе при­митивный, животный характер. Ненасильственное стол­кновение соответствует возросшей социальной зрелости.

БУДУЩЕЕ НЕНАСИЛИЯ

Многие давно участвуют в ненасилии, не зная об этом. Сопротивляясь насилию, не прибегая к его методам, лю­ди встают на путь ненасилия. Но ненасилие не имеет офи­циально статуса, поэтому необходимо формировать ме­тоды и принципы ненасильственного действия, распро­странять о них знания. Ненасилие должно занять подо­бающее ему место в культуре и истории человечества, выйти из подполья и стать предметом изучения и споров. Перечитывая заново историю, необходимо особо остано­виться на истории гражданского сопротивления, незаслу­женно игнорируемой. Ненасилие должно быть освещено с точки зрения различных наук: биологии, психологии, со­циологии, этнографии, экономики, антропологии. Нена­силие не панацея от всех бед. Еще Махатма Ганди ут-

верждал, что «полное ненасилие возможно лишь теорети­чески, как прямая Евклида». В мире, проникнутом наси­лием и в определенной степени основанном на насилии, невозможно достичь абсолютного ненасилия. Речь идет не о состоянии ненасилия, а о движении к ненасилию. Диалектическая связь насилия и ненасилия выражается в том, что в глубине души самого ненасильственного ин­дивида сохраняется частица, склоняющая его к насилию. В общем, ненасилие необходимо развивать, ковать новые механизмы сопротивления и контроля насилия.

Ненасилие является носителем политической морали эффективности, отвергающей применение «любых средств» для достижения благой цели, к примеру, созда­ния справедливого и равноправного мира. Человеку свойственно игнорировать последствия своих действий в будущем. Отсюда безумные попытки сохранить мир насильственными средствами, завоевать свободу, отбирая ее у других. Средства превалируют над целью, которая определяется чисто формально.

Мир превратился в царство средств насилия и угнете­ния, скрытых за лозунгами мира и справедливости. По­требность в вере, повышенная религиозность выражают возврат к целям, победу целей над средствами в материа­льном мире, лишенном смысла.

Понятие «ненасилие» двояко. Оно связано с политиче­ской эффективностью, но оно же является носителем смы­сла. Оно пытается объединить мораль и политику как идеальное сочетание морали на службе у действия. Мо­раль — это одно из условий безопасности человека, поэто­му ненасилие не может служить любым политическим целям. Авторитарность и насилие обычно взаимосвязаны. А ненасилие освобождает человека от авторитарности, от централизованного государства, пробуждая в нем чувство ответственности. Ненасилие не ведет к отказу от власти, общество немыслимо без власти как инстанции, устанав­ливающей социальный консенсус. Но ненасилие объеди­няется с децентрализованной властью, позволяющей гра­жданам самим управлять обществом. Другими словами, ненасилие вписывается в самоуправляющееся общество.

Ненасилие в наше время становится исторической не­обходимостью и, возможно, возникнет под грузом собы­тий. Тогда затихнут политические битвы, потеряет смысл разделение на политические лагеря. Перед лицом ядерной опасности останется только лагерь выживания человече­ства. Мутации насилия в течение XX века вынуждают че­ловечество к объединенной борьбе за существование жи­зни на нашей планете против коллективной гибели.

Ненасилие несет в себе зачатки новой истории, оно способно направить человечество в новом направлении. XXI век будет веком ненасилия или его не будет вовсе.

ПРИМЕЧАНИЯ