Глава 4. Постфеминизм в науке

Очевидно, формулировки постфеминизма в массовой культуре часто связаны с идеей со-функционирования и присвоения. Связь феминизма с медиа вряд ли когда-либо интерпретировалась как выгодный обмен идей, ценностей и теорий; наоборот, она концептуализировалась как поглощение и категоризация, в которых феминизм, кажется, теряет свой автономный статус, начиная вовлекаться в мэйнстрим. Подобная озабоченность вновь всплывает на поверхность в связи с академическими течениями постфеминизма, которые располагают его в ряду антифундаменталистских движений, таких как постмодернизм, постструктурализм и постколониализм. Например, в Постфеминизме (1997) Эн Брукс описывает постфеминизм как теоретическое движение, связанное с деконструктивным вызовом политике идентичности: «Постфеминизм выражает пересечение феминизма с постмодернизмом, постструктурализмом и постколониализмом, и, таким образом, выражает динамическое движение, способное оспорить модернистские, патриархальные и империалистические структуры»⁶⁸. Для Брукс, постфеминизм соотносится с кульминацией ряда споров внутри и за пределами феминизма, появляясь из соединения феминизма с элементами теории культуры, в особенности с постмодернизмом, и теоретическими/ политическими проблемами, поднимаемыми вокруг постколониализма, дающего голос маргинальным, колонизированным и природным женщинам, ставящими под вопрос возможность существования универсального феминистского «сестринства». Она утверждает, что постфеминизм является не деполитизацией феминизма, а политическим движением в феминистской теоретической и концептуальной пропаганде. Как таковой постфеминизм представляет созревание феминизма до крепкого политического и теоретического остова, представляющего плюрализм и различия, и отражающего свою позицию в отношении к другим философским и политическим движениям, также требующим изменений. Постфеминизм ставит под вопрос об идею феминистского консенсуса и влияет на отрыв от разговоров о «равенстве» в пользу «различий»⁶⁹. Брукс четко представляет себе постфеминизм как пост-вторую волну, и таким образом занимая «подобную критическую позицию по отношению к более ранним феминистским структурам одновременно с привлечением патриархального и империалистического дискурсов»⁷⁰. В ее анализе феминизм становится субъектом постфеминистской критики, что вызывает сомнение в сингулярности и единообразии концепций феминистского движения, вместо этого подчеркивая разнообразные и различающиеся способы быть «феминисткой» и понимать «феминизм». В этом смысле постфеминизм может пониматься как движение за плюрализм и разнообразие внутри феминизма; он дает место для более разнообразного «мы». Он привлекает постмодернистскую идею о рассредоточенном, нестабильном субъекте и открывает внутри феминизма область для появления «других» голосов и идентичностей.

Таким образом, постфеминизм можно рассматривать в связи с теорией деконструкции, которая подрывают концепт существенной женской/ феминистской идентичности по двум критическим направлениям: постмодернистская деконструкция категории субъекта укрепляется антиэссенционалистскими феминистками, для которых «женщина» как монолитный термин не подходит для обращения к сложности гендера по отношщению к другим аспектам идентичности, таким как расса, этнос, класс, сексуальность и возраст. Как отмечает Дебора Сигель, существуют «два различных модуса деконструктивистского феминистского теоретизирования»⁷¹, две различных таксономии, которые можно определять как мультикультуралистскую и деконструктивистскую. В то время как постмодернистские исследователи дестабилизируют идею универсального и единого субъекта (в том числе и феминистского), мультикультурные феминистки концентрируются на исследовании того, как конструируется гендер под воздействием ряда маркеров идентичности за пределами категории западной, белой женщины из среднего класса. Во второй части будут подробнее рассмотрены «Постмодернистский феминизм», «постколониальный феминизм» и «Гомосексуальный феминизм», которые усложняют такие категории как подаление, патриархат и идентичность по сравнению с тем, как они использовались во время второй волны. Вместо политики феминистской солидарности против мужского подавления, плюралистичное постфеминистское течение выдвигает вперед постмодернистский, постколониальный и маргинальный анализ, который использует идею разнообразной подавленной субъективности, нежели преволирование одной из сторон подавления. В действительности постфеминизм обращается к контексту, в котором феминизм 70-х проблематизируется, раскалывается, и осознает то, что «теперь уже не так легко, весело, воодушевляюще и даже почти невозможно занять феминистскую позицию»⁷². Это способствует широко обоснованной, плюралистичной концепции феминизма, которая отрицает идею единого монолитного феминизма и сущностного женского я.

Во многом про постфеминизм можно сказать, что он отвечает теоретическим и политическим проблемам, с которыми сталкивается феминизм в атмосфере «движущегося в следующее тысячелитие феминизма как политического движения без фиксированной единой программы взглядов» пост-второй волны»⁷³. К тому же понимание постфеминизма как феминистского плюрализма обнаруживает тот факт, что с появлением постмодернистской эры все иллюзии о единстве феминизма вынуждены ставиться под вопрос и были окончательно отброшены. Утверждают, что феминизм больше не может положиться на идею аутентичного и ананимного феминизма, и вынужден отказаться от идеи отдельной чистой феминистской идентичности. Этот факт поднимает множество проблем и сложностей для концептуализации феминизма как социального/ политического движения, которое, кажется, зависит от идеи феминистского Я, на котором базируется его активная коллективная политика. Как наблюдает Амелия Джоунс, «самый главный вопрос состоит в том, кооптируется ли феминизм, используя другие дискурсы, чтобы нейтрализовать свой радикальный потенциал»⁷⁴. Пока мультикультуралистки-феминистки активно противостоят преобладающим феминистским исследованиям (включая и обобщающее понятие «сестринство», которое, как они считают, не покрывает всех женщин/феминисток и не подходит для обращения к нуждам и запросам маргинальных и колонизированных женщин), в некоторых феминистских партиях существует мнение, что «пересечения феминизма с постмодернизмом могут в результате привести к потере отличительного характера феминизма как основы критической теории и практики»⁷⁵. Говорят, что постфеминизм наполняется другими дискурсами, подрывающими радикальную политику и расщепляющими его особую (хоть и иллюзорную) единую идентичность. Как считают Врансез Масиа-Ли и Патриция Шарпе, это делаюет «одновременно и сложным, и часто, нежелательным отделение его [феминизма] от попытки сродниться с постструктурализмом, культурологией, постколониализмом и маргинальным учением»⁷⁶.

Центральный вопрос, поднимаемый феминистской критикой, связан с проблемой действия и специфической природы политического действия, которому могут следовать феминистки в отсутствие единой феминистской программы и идентичности. Предоставляя концептуальный словарь, основанный на деконструкции и антиэссенциализме, постмодернизм подчеркивает собственный фундаментальный дискурс феминизма, ограниченный понятием «женщина» и его эпистемологическим наследием. В своих попытках утвердить единую идентичность как свою основу, феминизм, в особенности в манифестах второй волны, часто вынужден исключать из своих рядов фрагментированные или сложносоставные идентичности. Постмодернизм призывает феминизм отступить от своих фундаменталистских целей и сфокусироваться на различиях между женщинами. Для теоретиков феминизма привлекательность постмодернистской критики субъективности состоит в обещании увеличения свободы для женщин и «свободной игры» с плюрализмом различий, освобожденных от любой предопределенной гендерной идентичности»⁷⁷, сформулированной либо патриархатом, либо самим феминизмом. Хотя все еще некоторые феминистки также озабочены тем, что они не могут себе позволить роскошь радоваться «смерти субъекта, в случае если женщина это фикция…, значит каждая проблема с подавлением женщин становится устаревшей и у феминизма нет причин на существование»⁷⁸. Считается, что феминизм развивается по двум противоположным направлениям: чтобы быть эффективным как эмансипационное политическое движение, созданное для увеличения женского доступа к равенству в созданных мужчинами культурах, ему, предположительно, необходимо опираться на эссенциалистское определение женщины. В то же время феминизм не может отрицать важность антифундаменталистких теорий, которые замещают (или децентрируют) концепт автономного субъекта. Таким образом, в тот момент, когда «постмодернизм создает свою идентичность путем артикуляции опустошения экзистенциальных верований в собственное присутствие и самонаполнение и через рассеивание универсального субъекта либерализма»⁷⁹, феминизм якобы вовлекается в создание своей культурной идентичности, что в итоге, оборачивается противоположным. Следуя этой логике, постмодернистская идея «процессуального субъекта» не может быть полностью перенята феминизмом, так как это вызывает потерю политической программы и действия. Линда Ничолсон ставит вопрос «не влечет ли на самом деле принятие постмодернизма разрушением феминизма с того момента, как сам по себе феминизм перестал зависеть от универсальной идеи социального субъекта «женщины», идеи, против которой выступает постмодернизм?»⁸⁰.

Постфеминизм, интерпретируемый в таком научном контексте как пересечение с постмодернизмом/ мультикультурализмом, является областью для споров, так как он пытается уладить противоречия между дестабилизацией идеи феминистского я и исторической мобилизации политически вовлеченного феминистского мы. Здесь существует значительное концептуальное пересечение между постмодернистским феминизмом и постфеминизмом, так как они оба стремятся опровергнуть и избежать идеи дискурсивной гомогенности и единой субъективности. Он понимает, что постмодернистская ломка универсального субъекта, принадлежащего собственной идентичности феминизма, он отрицает концепт сущностного и связанного суверенного Я в пользу «совокупности Я», которая противоречива и взаимоисключающа. Постфеминизм, таким образом, охватывает сложность взглядов и дает выход мультивалентным, дисгармоничным и конфликтующим голосам феминистских я. Постфеминистское движение настаивает, что на феминизм надо смотреть плюралистично, и в этом смысле, он «провозглашает динамичное и решительное пространство для споров, оформляющих проблемы и интеллектуальный климат, характеризующий движение от модерна к постмодерну»⁸¹.

Сдвиг к «пост», например к постфеминизму и постмодернизму, обсуждается в рамках возникновения посттеоретического движения, которое изменяет конфигурацию границ теории, политики и (феминистской) критики/ практики. Как пишет Фернандо де Торо в работе «Исследования пост-теории»: «Что-то случилось. За последние 20 лет, до конца этого(20го) века, мы стали свидетелями появления «пост». Это является симптомом того, что общество и культура не могут поименовать то, что происходит с центральными проблемами его деятельности. Пост, таким образом, приходит чтобы заменить то, что мы знаем, что есть сейчас, но то, что мы не вполне можем обозначить» ⁸². Согласно де Торо, «Западная культура вошла в Новую Эпоху, имя которой еще не найдено», и он определяет это новое время как «посттеоретическое» в своем введении новой стратегии, и в своем «поиске за пределами, в третьем теоретическом пространстве»⁸³. Как он объясняет, «посттеория предполагает употребление пространств между… транзитное пространство, другое пространство, третье пространство, которое не здесь и не там, а везде одновременно»⁸⁴. Посттеория появляется из «деконструкции существующих превалирующих систем, также как и новое знание появляется из пограничных, или даже, из иных центров»⁸⁵. Это деконструктивное движение подразумевает деинтеграцию принципов доминирующей культуры вместе с атакой универсалистского и эссенциалистского мышления; это также влечет за собой и критику фундаментальных допущений патриархата и феминизма, также как и деконструкцию их важных субъектных категорий, таких как «женщина», «мужчина» и «феминистка». Дестабилизация тоталитарных и гомогенных систем может быть позитивно интерпретирована как демократизация мнения, как то, что «эпистемологическое пространство стало открытым, рассеченным, безличным»⁸⁶, и все преобладающие точки зрения стали устарелыми, находящимися за пределами доминирующей позиции, которая позволяла установление иерархии интерпретаций. Как отмечает де Торо, «именно децентрирование Запада сделало возможным интеграцию внутри одного пространства, в котором одновременно сосуществуют отклоняющиеся эпистемологии»⁸⁷. Таким образом, продолжает он, «посттеория» вызывает одновременное сближение теорий, проистекающих из различных эпистемологических полей и дисциплин, преследуя цель проанализировать данные объекты культуры с точки зрения плюрализма перспектив»⁸⁸. Сторонники посттеории утверждают, что эта установка, и следующее за ней растворение дисциплинарных и дискурсивных границ, должны приветствоваться как «эксперимент с комбинаторным методом», преступающим пределы жестких бинарных моделей и структур»⁸⁹. Как формулирует это де Торо, в посттеории становится важным «не столько то, что говорит отклоняющаяся теория, сколько то, что мы можем с ней сделать»⁹⁰.

Подобное исследование «пост» как точки сочетания нескольких часто конкурирующих интересов и действий особенно уместно в случае с постфеминизмом, который существует и функционирует через несколько дисциплин и контекстов, включая массовую культуру, науку и политику. В этом смысле Кристин ди Стефано идентифицирует «постфеминистскую тенденцию» как «отклонение, вызванное отказом от систематического документа, или привилегии одного конкретного над множеством, или идентичности над господствующим большинством»⁹¹. Как бы то ни было, помимо обладания множеством различий, становящихся возможными в посттеоретических/ постфеминистских условиях, ди Стефано не уверена в преимуществах деконструктивной критики, которая имеет потенциальные антиполитические и антифеминистские следствия. Крэйг Оуэнс также сомневается, что именно «плюрализм… ослабляет нас до бытия другим среди других; это не признание, а сокращение различий до абсолютного безразличия, эквивалентности, взаимозаменяемости»⁹². В действительности критики озабочены тем, что абстрактное прославление различий может поощрять культурный релятивизм и политическую пассивность. Утверждается, что исключение из всех обобщающих и сущностных дискурсов и следование посттеоретической позиции, такой как постфеминизм, вызывает множество сложных противоречий. В результате такой мультиперспективной установки посттеоретический субъект представляется вплетенным в децентрированную сферу отделений и апатии, в которой занять позицию становится практически невозможно.

Посттеория критикуется за усвоение «фантазии захвата… гетерогенности в своих «прочтениях», постоянно ищущих различия ради них самих»⁹³. Эта линия рассуждений превалирует в дискуссиях о постмодернизме как теоретическом призыве к разнообразию, удаленному от практических контекстов и прагматических соображений о том, как эта теоретическая позиция может быть трансформирована в эффективную критику и политику изменений. Сюзан Бордо, к примеру, утверждает, что постмодернистское постановление плюрализма и фрагментированности вдохновлено «мечтой о везде», но к сожалению, эта «новая, постмодернистская конфигурация разъединения», это «новое воображение бестелесности», превращается «в мечту о выходе из человеческой непомещенности»⁹⁴, уход от воплощенной точки зрения. Проблема с этой предположительной теоретической чистотой в постмодернистском прочтении состоит в том, что «они часто представляют себя как будто имеющими ее в том виде, как они хотят», так как они «отказываются принимать форму, за которую они должны нести ответственность»⁹⁵. В том, что постмодернизм забросил все универсальные модели познания, он, кажется, отражает политическую наивность и неэффективность, так как не позиционирует теоретических оснований, и не сохраняет практического пространства для обобщающей критики и внимания к нюансам.

Подобные опасения появляются вновь в исследованиях постфеминизма, который часто принимают во внимание из-за его предположительного равнодушия по отношению (или хуже, в оппозицию к) коллективной, прагматической и активистской феминистской политике, также как и непочтительного «пересечения границ» и пастиша из конкурирующих форм деятельности. Исследователи размышляют о постфеминистском содержании, использовании и значениях, которые, кажется, проявляются во многих, часто противоречивых контекстах. Некоторые считают феномен постфеминизма неправельным за его принятие противоположностей и интерконтекстуальности, предполагая, например, что постфеминизму «мешают желанием отвечать двойным требованиям теоретической связности с терминами постструктурализма и широким проектом феминизма»⁹⁶. В своем различном культурном, теоретическом и политическом облике постфеминизм часто критиковался за индивидуалистические/ антиэссенциалистские тенденции, которые, кажется, вызывают политическую непригодность и деполитизацию феминистского движения. В попытке осудить гетерогенность, постфеминизм воспринимается как ловушка «бесконечного танца недолженствования» и возможность потери своего потенциала функционирования в качестве «теоретического предприятия, вызванного критикой»⁹⁷. Утверждается, что «точно также как постмодернизм деполитизирует политическую деятельность, постфеминизм деполитизирует феминизм»⁹⁸. В самом конструктивном виде постфеминизм предлагает различные концептуальные модели понимания политической и критической практики, это не столько деполитизация или тривиализация феминизма, сколько как активная переинтерпретация современных форм критики и политики, которые принимают во внимание сегодняшнее разнообразие деятельных позиций индивидуальности. Стало необходимым переосмыслить (политическое/ феминистское) действие в контексте сегодняшней нестабильной категории идентичности и гендерных отношений, также как вхождение феминизма в мэйнстрим и его превращение в товар в культуре и обществе конца 20го – начала 21-го века.