Глава 2. Новый феминизм: жертва против силы

В этой главе будет рассмотрено направление «новый феминизм», появившееся в 1990-х. Оно фокусируется на поколении молодых женщин, желающих нового, модного стиля феминизма. Заинтересованный в «сильных феминистках», новый феминизм предлагает оптимистичную и привлекательную картину уверенной, положительной группы молодых женщин, достигающих успеха как в личной, так и в публичной сфере жизни. Тексты нового феминизма, такие как работа Наташи Уолтер «Новый феминизм» (1998), обращаются к отношениям между женщиной и властью, утверждая, что новый феминизм должен отказаться от идеи неравенства, являющейся центром раннего женского движения. Ключевое движение нового феминизма – разделение личного и политического, означающее разрыв с феминизмом второй волны, сфокусированном вокруг сексуальной политики и позиции женщины как жертвы. Другие авторы (такие как Наоми Вульф, Кэти Ройфи и Рене Денфилд) также обсуждают различия между «жертвенным феминизмом» и «сильным феминизмом», предполагая, что у женщины есть силы для самоопределения, и ей просто необходимо воспользоваться. Вторая волна опиралась на жертвенный статус женщины, являющийся объединяющим политическим фактором. Такая позиция должна быть заменена «сильным феминизмом», являющимся «несмущенно сексуальным», «свободомыслящим», «любящим удовольствие» и «самоуверенным»¹⁵⁷.

НОВЫЙ ФЕМИНИЗМ

Если на протяжении 1980-х превалирующая атмосфера, окружавшая женское движение, заклюсалась в разочаровании и рекции, следующее десятилетие представило более оптимистичную и «массовую» версию феминизма. В это время постфеминизм стал более ярко выражен как культурный феномен и журналистский тренд, так как в 90-е появились «новые» виды феминизма: «do-me» (сделай меня) феминизм, сильный феминизм, грубый феминизм и Женская Сила. Категории, появившиеся в этих движениях, сочетают в себе массовые и индивидуализированные формы женской активности, а также ряд сексуальных/ женственных показателей. В попытке обновления и перерождения феминизм реконструируется – а его язык освежается – с помощью новых (в основном женственных) классификаций, иногда приводящих к таким преувеличенным результатам как «грубый феминизм», «девчачий феминизм» и «культура деточек», вращающихся вокруг формулы «Хороший феминизм = отличный секс»¹⁵⁸. Но постфеминизм это не только «новый феминизм» в том смысле что он представляет собой нечто радикально революционное, разрывающее связь с прошлым женского движения; наоборот «постовость» феминизма влечет за собой появление новых значений, которые и защищают от реакции, и имеют потенциал для обновления.

Наоборот, термин «новый феминизм» обозначает более определенный отрыв и отделение от «старого» типа феминизма, ставшего устаревшим, немодным и исчезающим. Наташа Уолтер начинает книгу «Новый феминизм» (1998) с вопроса: «Отжил ли феминизм свои дни?» и сразу же дает ответ: «Часто кажется, что женское движение за женские права стало предметом прошлого»¹⁵⁹. Уолтер считает, «что у женщин никогда не было так много прав, как сейчас: везде, куда не посмотри, ты увидишь женщин индивидуальностей, которые более сильны и свободны, чем когда-либо ранее»¹⁶⁰. Уолтер фокусируется на поколении молодых женщин, которые уверенно «опрокидывают пинты в пабе», «оплачивают собственные налоги» и «ходят по улицам, виляя бедрами»¹⁶¹. Согласно Уолтер, наступили новые времена, характеризующиеся как модернизацией и отказом от традиций, так и огромными различиями в политической и культурной жизни нового поколения женщин и их (феминистских) матерей. Новый характер опыта современных женщин, на первый взгляд, не имеет никаких ориентиров и целей. Хотя у них есть герои, они стараются идти по жизни в соответствии с собственным выбором.

Но Уолтерс указывает также и на то, что это не значит, что феминизм больше не играет роли в жизни женщин. Как раз наоборот, «феминизм все еще здесь, в самом центре этих жизней, он обращается к корню парадокса “новой смелой жизни»¹⁶² (3). В действительности Новый Феминизм представляет собой противоречивую картину беспрецендентной женской свободы и независимости в сочетании с продолжающим существование неравенством, когда лучшие ученицы в классе сталкиваются с потолком в карьерном росте на работе. Среднестатистическая женщина “со всеми своими мечтами и убеждениями” все еще сталкивается с конкретной экономической и социальной несправедливостью, такой как снижение зарплаты после рождения детей и возможностью жить в бедности. Уолтер считает, что новый феминизм должен возродить фокус на материальном неравенстве. Для нее феминизм второй волны потерял свой путь, концентрируясь только на сексуальной политике и культуре. Один из ключевых элементов движения второй волны, который она разоблачает – это политизация персонального; «слоган «персональное это политическое», провозглашенный в семидесятые во время дебатов вокруг абортов, сексуального принуждения, насилия и отказа от домашнего труда, имел иногда даже революционный эффект. Но идентификация персонального и политического и привела феминизм к смерти»¹⁶³. Уолтер уверена, что настало время освобождения личного от политического и двигаться за границы принуждения и «спектра вопросов о политической справедливости, с которыми поколение пост-второй волны себя больше не идентифицирует»¹⁶⁴.

Акцентируясь на желании молодых женщин освободиться от феминистской строгости, Новый Феминизм совпадает с другим описанием индивидуальной деятельности, которую Энотони Гидденс называет «рефлексивным проектом собственного я», и призывает отказаться от установленных категорий идентичности: как объясняет Уолтерс, новый феминизм «сочетает традиционные женские и мужские работы, одежду и отношения. В один день они одевают мини платья, в другой – джинсы и ботинки»¹⁶⁵. По ее мнению феминизм второй волны изображается как элитный диктаторский «клуб», который вынуждает своих потенциальных членов выучить «ряд персональных отношений»¹⁶⁶ прежде чем быть принятыми. Даже хуже, образ феминизма – «мужененавистнического» и «нетолерантного», «озлобленного, нежели оптимистичного», «ноющего, а не жизнерадостного», «негативного, а не позитивного - часто отпугивает молодых женщин, которые не хотят стать аутсайдерами»¹⁶⁷. Уолтер заключает, что новый феминизм не должен иметь строгой идеологии и должен найти словарь, сочетающий в себе социально-политическое равенство с персональной свободой, относящейся к различным структурам феминизма, включающим взаимоотношения мужчины и женщины. Она считает, что именно прагматизм, а не чистота, является основной характеристикой гибкого, современного феминизма, который фокусируется на политических, социальных и экономических реформах и не ограничивается «урезанным языком жертвы – палача»¹⁶⁸.

В этом смысле, как отмечает Диан Ричардсон, новый феминизм хочет представить себя как «более популистский, инклюзивный, сильный, толерантный по отношению к политическим границам феминизм, принадлежащий как женщинам, так и мужчинам, и консерваторам, и социалистам»¹⁶⁹. Главный принцип, лежащий в основе этого обновления феминизма – принцип инновации, обновления и переосмысления. Как считает Дебора Сьегель: «Новые феминистки дают новые имена всему. Они хотят обновить язык, идеи, облик. Необходимы новые имена, острые и сильные»¹⁷⁰. Как бы то ни было, исследователи разделились по вопросу того, насколько успешной и новой является эта стратегия переименования насколько вредоносным для женского движения может быть переосмысление «слова на букву F»: одни считают новый феминизм примером сдвига в понимании гендерных стереотипов и отношения женщин и власти, другие обвиняют новый феминизм в неверном представлении женского движения и недостатке политического анализа. Имельда Велихан заключает, что постфеминизм обращается к «индивидам-потребителям, делающим выбор, определяющий собственную жизнь», но таким образом, что «цена за собственное я минимальна»¹⁷¹. Даже если новый феминизм декларирует необходимость продолжения социальных, политических и экономических реформ, например 5 конкретных целей, которые содержит текст: реорганизация рабочих мест, ухода за детьми, включение мужчин в домашнюю жизнь, открытие приютов для бедных и поддержка женщин жертв насилия, индивидуалистский и потребительский базис книги заключен в эпилоге, где Уолтерс прославляет «обычную свободу сидеть в лондонском кафе в брючном костюме и расплачиваться за собственный напиток собственными деньгами, заработанными самостоятельно»¹⁷². Хотя цели Уолтерс имеют четкую политическую основу, ее неприятие общественной женской партии или сети и концентрация на индивидуализме ставят под вопрос воплощение этих целей. Как пишет Линн Сегал: «И каким же образом новый феминизм собирается добиваться этого, применяя свою способ, опирающийся на “новый, менее воинственный идеал»¹⁷³, остается загадкой. Анализ Уолтер не предлагает никаких конкретных политических формаций или членства. Нам просто говорят: «Мы должны понять, что феминизм может нам дать ряд вещей, если мы действительно их хотим»¹⁷⁴. Для Сегал новому феминизму как раз и не хватает именно того, что он провозглашает: политической серьезности, точки, закрепленной Диан Ричардсон в ее определении нового феминизма - феминизм без политики: феминизм – лайт. Политически активный активный индивид часто заменяется на молодую работающую женщину, любящую удовольствие, дезайнерскую одежду, спортзал, секс и сплетни с подругами.

СИЛЬНЫЙ ФЕМИНИЗМ ПРОТИВ ЖЕРТВЕННОГО ФЕМИНИЗМА

В «Огне с огнем» (1993) Наоми Волф утверждает, что в конце двадцатого века произошла «гендерная трансформация», когда женщины начали «балансировать в дисбалансе распределения силы между полами». Как бы то ни было, прежде чем они смогли пользоваться властью, принадлежащей мужчинам, и провозглашать собственную власть, женщины должны были преодолеть одно важное обстоятельство: собственную веру в позицию жертвы. Согласно Вульф, женщины выставлявшие на показ собственный статус жертвы – достижение политики феминизма второй волны и основы для «пробуждения самосознания» - не могли пользоваться властью, доступной им. В феминизме она выделяет две традиции, которые называет «жертвенный феминизм» и «сильный феминизм»: первая «строгая, морализированная и самоотрицающая», вторая «свободная, стремящаяся к удовольствию и самоутверждающая»¹⁷⁵. Она объясняет, что жертвенный феминизм – это «поиск силы через идентичность бессилия. Этот феминизм берет рефлекс бессилия и превращает его в зеркальный образ ряда “феминистских” условностей»¹⁷⁶. Считая женщин «сексуально чистыми» и «чудесно образованными», жертвенный феминизм делает акцент на «зле, причиненном таким хорошим женщинам», чтобы призвать их к борьбе за права. Хотя подобные идеи были необходимы в прошлом, предположение жертвенных феминисток «об универсальной женской доброте и бессилии, и мужском зле, в данный момент бесполезны», и наименее необходимы женщинам. Именно это позиционирование женщин как жертв и заставляет их отворачиваться от феминистского движения. По мнению Вульф ее собственный феминизм основан на уверенности в себе и не соответствует строгому набору правил феминизма второй волны: «Не говори сестринство», как мы шутим, рассуждая о таких романтических глупостях, как сексуальность, одежда, уязвимость, мужчины. Все мы чувствовали давление, поддерживая линию, которая не полностью соответствует нашим практикам и желаниям. Если ты больше не можешь сопоставить феминизм с опытом реальной жизни, значит что-то пошло действительно не так»¹⁷⁷.

По мнению Вульф, феминизм представляет собой строгую и бескомпромиссную ортодоксальную теорию, прибежище меньшинства, «чересчур внимательного к личной жизни и удовольствиям других женщин»¹⁷⁸. Определение феминизма стало чересчур идеологически перегруженным, и вместо того, чтобы отвечать «могущественным Да» на все индивидуальные женские желания, его образ стал заключать в себе «массивное Нет» всему, кроме ограниченного набора практик. Таким образом, она настаивает на том, что он должен быть заменен на другой подход, который она называет «сильный феминизм». Выступая против коллективной виктимизации женщин, сильный феминизм видит «женщин как людей – сексуальных, индивидуальных, не лучше и не хуже, чем мужчины – и стремится к равенству просто потому что женщины призваны к этому»¹⁷⁹. Сильный феминизм подразумевает идентификацию с другими женщинами через совместные удовольствия и силу, а не уязвимость и боль. Будучи таковым, он «бесконечно сексуален” и “понимает, что хорошее удовольствие делает хорошую политику»¹⁸⁰. Вульф также обращается к напряженным отношениям второй волны и СМИ, утверждая, что последние лежат в сердце нового сильного феминизма и ведущие сильные феминисты включают не только женщин, но и мужчин – Вульф упоминает ряд знаменитостей, среди которых Мадонна и Спайк Ли. Одна из отличительных черт сильного феминизма – его принятие, использование и внутренняя положение по отношению к массовой культуре. Таким образом, инструменты, которыми пользуются сторонницы такого рода феминизма – выборы, пресса и деньги – совпадают с инструменты, используемыми для подавления, поэтому она может ими эффективно распоряжаться.

Противники сильного феминизма обвиняют последний в тактике включения и «работе над компромиссами, а не попытке изменить текущие политические реалии»¹⁸¹. Она называет его «ничем более чем поддержкой социальной меритократии»¹⁸². Сара Гамбл утверждает, что Вульф упрощает властные структуры, необходимые для принуждения женщин и борьбы с равенством и экономическим влиянием: «ее аргументация строится на предположении, что власть дана для того, чтобы брать», но «неужели все настолько просто?»¹⁸³. Следуя этой же линии Белл Хукс заключает, что «взгляд Вульф на власть и силу лучше всего работает на средний класс и его послание заключается в том, что женщина может быть капиталисткой, богатой и прогрессивной одновременно»¹⁸⁴. Как бы то ни было, отрицая феминизм как коллективистское политическое движение, стремящееся преодолеть сексизм и эксплуатацию женщин, сильный феминизм может быть осмыслен как теория о ценности собственного я, способная воодушевить каждого, так как она не имеет политического базиса: «такой феминизм поворачивает движение от политики к теории типа “помоги себе сам»¹⁸⁵.

Многие сторонники индивидуализма также считали, что феминизму необходимо преодолеть «культ жертвы». В “Утре после” (1993) Кэти Ройфи фокусируется на идеях насилия и сексуального домогательства – центральных для феминистского анализа мужского подавления – утверждая, что феминистки гораздо более реакционны, нежели им хотелось бы. Ройфи утверждает, что вторая волна несет ответственность за определенную форму жертвенного феминизма и истерии, существующей в рамках университетов США. Она утверждает, что феминистские инициативы против насилия (например марши “Верните ночь”) направлены против себя же, так как подчеркивают женскую уязвимость, вместо того, чтобы прославлять их силу. Согласно Ройфи, заинтересованность феминизма в женской виктимизации связана с устаревшей моделью сексуальности, «в которой мужчина хочет секса, а женщина – нет»¹⁸⁶.

Рене Денфильд, совместно с Кэти Ройфи, отделяет себя от коллективной феминистской политики 60-х – 70-х, и называет феминизм тоталитарной, старомодной и фанатичной доктриной. Они обе считают, что феминизм отбрасывает нас назад в понимании сексуальной морали, чистоты и политической беспомощности. Денфильд называет феминизм второй волны «новым Викторианством» за его распространение «репрессивной сексуальной морали, продвигая образ сексуально чистой, беспомощной, но каким-то образом превосходящей морально мужчину женщины как идеал»¹⁸⁷. Настаивая на программе, основанной на женской виктимизации во всемогущем патриархальном обществе, феминистское движение, начавшееся в 60-х с «борьбы за экономические, социальные и политические права”, деградировало в “преимущественно антисексуальное, закрепощающее и анти-женское предписание»¹⁸⁸.

И Денфилд и Ройфи осознают, что они наследуют феминистскую борьбу против подавления и виктимизации женщин. Дэнфилд, к примеру, пишет, что «сейчас у нас гораздо больше прав, нежели у наших матерей», она называет феминизм своим «правом от рождения» а себя «настолько же феминисткой» - но они проводят различие между борьбой женского движения в прошлом и его стагнацией в настоящем, когда он стал «абсолютно бесполезен»¹⁸⁹. Они хотят превратить образ феминизма в «движение, которое подходит для большинства женщин»¹⁹⁰. Но подобное разделение на “мы” и “они” таит в себе потенциальный вред. Дебора Сьегель пишет: «Эти наследницы феминизма пытаются вступить в межпоколенческий диалог... но желание этих авторов переписать словарь делает любой диалог невозможным. В своем разделении феминизма на “хороший” и “плохой” феминизм, Вульф, Ройфи и Дэнфилд изображают историю феминизма как историю продукта, а не процесс»¹⁹¹. Сегель уверена, что в конце концов подобные сценарии приведут к полному бессилию и они не стоят внимания «не столько из-за того, что отстаивают», сколько потому что они разжигают «войну между поколениями феминисток»¹⁹². Эти несогласия проявились и в исследованиях массовой культуры, в которой в 1990-х появились новые героини, принявшие стратегии «нового феминизма», такие как курс на индивидуализацию, власть через секс и работа внутри системы.