1920-Е годы на долю местных зверобоев приходилось 4/5 всех морских животных, добываемых на

северо-востоке Архангельской губернии. При этом средние нормы добычи у ненцев-охотников были

тогда в два — три раза выше, чем у русского поморского населения 59. И только строительство

новых поселков в 1940— 1950-е годы и быстрое уменьшение промысловых ресурсов в Западной

Арктике вновь сделали этот тип хозяйства нерентабельным. Морской промысел саамов сейчас, по-

видимому, полностью прекратился; некоторые охотники-ненцы в поселках на побережье Баренцева и

Карского морей еще занимаются добычей тюленей для собственного потребления, причем в последние

годы этот промысел даже несколько активизировался 60.

185

Подведем итог нашего сравнения истории приморских систем жизнеобеспечения на восточной и

западной оконечностяхСеверной Евразии. Мы видим, что динамизм и гибкость в освоении среды

обитания были главной стратегией всех арктических коллективов независимо от их

экономической ориентации и времени существования. Итоговый ход культурной и хозяйственной

эволюции определялся, однако, сочетанием (сложением) действующих в каждый момент

экологических и социальных изменений. Продолжительная история арктического зверобойного

промысла по сравнению с тундровым оленеводством продемонстрировала относительную хруп-

кость, меньшую устойчивость приморских систем жизнеобеспечения. Привязанные к узким зонам

(или периодам) повышенной концентрации ресурсов, они оказались особенно уязвимы перед

лицом неблагоприятных социально-исторических потрясений. Отсюда своеобразная

сбалансированность оседлой и кочевой моделей арктического природопользования, столь

различных по своему уровню продуктивности.

Нетрудно заметить также, что эти две главные модели аборигенного природопользования в

Арктике по-разному реагировали на сходные изменения экологической обстановки^ Так, периоды

потепления были в целом более благоприятными1- для оседлого населения, осваивавшего

приморские экосистемы. В это время происходил общий сдвиг к северу миграционных путей

морских животных и лососевых рыб, открывались новые угодья, сокращалась продолжительность

малопродуктивного зимнего сезона. Но эти же фазы приносили трудности обитателям внутренней

тундры — кочевым охотникам и оленеводам, поскольку совпадали с минимумами популяционных

циклов северного оленя, вспышками эпизоотии, тундровых пожаров, ухудшением условий выпаса

и восстановления оленьих пастбищ.

Обратная картина наблюдалась в холодные экологические фазы Арктики. Спускавшаяся на юг

кромка льдов блокировала высокоширотные и континентальные участки побережий, заставляя их

обитателей уходить в тундру и искать новые средства к существованию. Но если на берегу

похолодание обычно вело к ухудшению условий охоты, голодовкам и обнищанию населения, то

во внутренней тундре начинался рост поголовья диких, а в последние столетия — также и

домашних оленей, укреплявший благосостояние кочевников.

Эти постоянные маятникообразные колебания имели для аборигенов высоких широт огромное

значение. Они способствовали выработке особой стратегии природопользования, которая заклю-

чалась в параллельном развитии двух (или нескольких) моделей жизнеобеспечения с

противофазной реакцией на изменение условий существования. Любые экологические сдвиги

оказывались неблагоприятными для одной из этих моделей, но одновременно резко повышали

продуктивность другой, расширяли спектр и оби-

186

лие доступных ресурсов. Это облегчало аборигенному населению переход к новому образу жизни,

а привычная комплексность и гибкость хозяйственной структуры делали менее болезненным

изменение прежней модели природопользования.

Поэтому в целом историю природопользования аборигенов Арктики мы можем представить

как постоянный «перелив» населения от кочевой формы жизнеобеспечения к оседлой, т. е. от

охоты и оленеводства к морскому промыслу или рыболовству и обратно в зависимости от

конкретной динамики экологической или социальной обстановки. «Я был поражен, — писал в

1905 г. о кочевых чукчах Колымского округа С. А. Бутурлин, — той степенью духовной и бытовой

эластичности, которую они . . .выказали, переходя без замедления от привычного бродячего

пастушества к полуоседлому рыболовству. Всего несколько лет назад можно было проехать от

Колымы до Чаунской губы, не встречая у моря чукчей; теперь же повсюду на берегу виднеются их

руйды (яранги. — И. Я.)»61. Столь же быстрый и массовый характер имела миграция к побе-

режью охотников на карибу из внутренних районов Аляски в период минимума стад диких оленей

во второй половине XIX в.62 Известны и обратные примеры: уход части берегового населения

Чукотки в тундру и ассимиляция его оленеводами в XVIII—начале XIX в. и во время голода 1880-

х годов; превращение береговых групп канадских эскимосов в высокоспециализированных охот-

ников на карибу (эскимосы-карибу) в период похолодания XVII—XVIII вв.;

исчезновение в то же время на побережье Восточно-Сибирского моря оседлого

населения с эскимосской зверобойной культурой («шелаги»), на смену которому пришли

группы кочевников-оленеводов63. Теперь мы можем добавить сюда и угасание оседлой

аборигенной культуры в Западной Арктике и переход ее носителей к кочевой охоте, а затем и

продуктивному крупностадному оленеводству.

Результатом такого постоянного «перелива» населения Арктики от кочевого образа жизни к

оседлому и обратно стала сложная, но экологически очень эффективная форма дуального природо-

пользования, позволявшая аборигенным коллективам выдерживать самые резкие колебания своей

среды обитания. Условием ее успешного существования было наличие в пределах одной терри-

тории двух исходных моделей жизнеобеспечения — кочевой и оседлой. При этом

«противофазность» их развития нередко вела к тому, что одна из моделей могла в данный момент

находиться в кризисном, рудиментарном или регрессирующем состоянии. Но с последующей

сменой экологической тенденции именно эта рудиментарная форма могла естественно обеспечить

технологическую, культурную и демографическую основу для быстрого восстановления

хозяйственной традиции.

Там, где этот принцип устойчиво соблюдался — на Чукотке, севере Скандинавии, северо-западе

Аляски, — сохранялась непрерывность или, точнее, длительная культурная преемственность

аборигенного природопользования. Это обеспечило поступательное

187

развитие аборигенных этносов и их культур в общей исторической перспективе. В других районах,

например в Гренландии, в силу специфики местных условий была возможна только одна модель

жизнеобеспечения. Там, как и следовало ожидать, наблюдались очень большие хронологические

разрывы между разными эскимосскими культурными традициями. Но бывало и так, что в условиях

глубокого экологического или социального кризиса одна из исходных моделей жизнеобеспечения —

оседлая или кочевая — деградировала и полностью исчезала. Тогда разрушалась вся система дуального

природопользования и даже короткого разрыва было достаточно для потери многих технологических

навыков, орудий и методов промысла, других культурных достижений.

Так случилось, как мы видели, в западном секторе Арктики, на побережье Баренцева и Карского морей

в XVII—XVIII вв. Хотя разрыв в существовании оседлых систем жизнеобеспечения составлял здесь не

более 150—200 лет, за этот срок произошли необратимые нарушения культурной традиции. За это

время аборигенное население утратило навыки коллективной охоты на самых крупных морских

животных — китов и белух, опыт строительства полуподземных жилищ с каркасом из китовых костей

или бревен, гончарство, использование кожаных лодок и гарпунов из моржового клыка, методы

бессолевой консервации мяса, отопления жилища с помощью лампы-жирника и т. п.64 Эти и другие

адаптивные достижения, по-видимому, развивались конвергентно во всех культурах приморских

охотников высоких широт. Неудивительно, что возродившееся уже на иной, коммерческой основе

хозяйство зверобоев-ненцев в конце XIX—начале XX в уступало по своей продуктивности

жизнеобеспечению эскимосов или береговых чукчей и очень зависело от внешних источников

существования.

Конечно, «волнообразная» модель эволюции с чередованием периодов подъема и упадка, расцвета и

регресса характерна для любой культуры во всякой среде обитания. В этом вряд ли можно видеть

уникальность исторического пути аборигенов Арктики. Но частота и резкость подобных чередований

зависят уже от конкретных социально-исторических и экологических условий. Очевидно, что глубина

и регулярность экологических потрясений неодинаковы в арктических и умеренных или тропических

широтах, что не могло не отразиться на особенностях развития здесь ранних форм человеческой

культуры.

Рассмотренная нами история северного оленеводства и арктического зверобойного промысла явно

доказывают способность коренных обитателей Севера к быстрому демографическому и, хозяй-

ственному росту, в благоприятные периоды времени. Но крайняя нестабильность их среды обитания и

ограниченность ресурсной базы вели к тому, что фазы кризисного состояния были здесь более частыми

и глубокими, чем в других районах мира. В специфических условиях Арктики «волнообразность»

развития, свойственная эволюции всякой культуры, приобретала особенно резкий характер.

188

Утонченное искусство древнеберингоморских экскимосов и гигантские комплексы петроглифов

Залавруги и Пегтымеля, многолюдные поселки пунукских китобоев и святилище «Китовая аллея»,

поселение Масик и пляжи о. Сомерсет в Канадской Арктике с их сотнями и тысячами черепов убитых

китов — вот те немногие из известных нам вершин «арктической цивилизации», которые сменились

фазами упадка или совсем исчезли из аборигенной традиции последующих веков.

Значит ли это, что видимая нам в дальней перспективе стабильность арктических обществ есть лишь

отражение скудности наших знаний и недостатка источников? Или мы, историки, находимся в плену

собственных иллюзий о «замедленности» темпов развития аборигенов Севера?! Ведь очевидно, что

освоение Арктики древними охотниками было процессом активного, последовательного расширения

первобытной эйкумены. Оно явно было возможным только при условии расширенного

демографического воспроизводства и избытка важнейших жизненных ресурсов. Если это так, то нам

недостает еще каких-то важных элементов, чтобы понять своеобразие исторического развития

арктических обществ с их многотрудным путем хозяйственной и социальной эволюции.

В 1982 г., изучая культурное наследие эскимосов Северной Аляски, американские археологи провели

посемейный опрос жителей поселка Барроу. К их глубокому изумлению, в этом крупном эскимосском

центре с населением около 3 тыс. человек не нашлось ни одного человека, чьи предки жили в Барроу в

конце XIX в. Всего за сто лет произошла полная смена культурной и генеалогической традиции, хотя

численность эскимосов устойчиво росла1.

Факт этот, столь поразивший археологов, был давно известен этнографам. «Поселок на мысе Смита

(Барроу. — Ц-. К.) насчитывал около 400 обитателей в 1880 г.; примерно столько же живет здесь и

сегодня», — писал в 1908 г. В. Стефанссон. «Но по словам эскимосов, только четыре человека из числа

современных жителей принадлежит к прежнему племени мыса Смита. Еще у 20 человек один из

родителей происходит из этого племени. Высокая смертность последних лет почти выкосила местных

обитателей . . . и теперь среди четырех сотен эскимосов на мысе Смита их доля составляет не более 7

%. Разница была восполнена за счет иммигрантов, большинство которых прибыло из внутренней

тундры» 2.

Можно ли в таком случае считать непрерывной традицию эскимосского населения на мысе Барроу? Но

такие же демографические и культурные «разрывы» обнаруживаются и в других районах Арктики. В