1000 Лет, чтобы не только освоить гигантскую «экологическую нишу» Северной и Южной

Америки площадью более 40 млн кв. км, но и радикально изменить состав ее животного мира,

истребив за короткий срок 85 % фауны крупных млекопитающих. Этот невиданный по своим

масштабам перепромысел (overkill — дословно «сверхистребление») вызвал затем, как считает П.

Мартин, острый хозяйственно-экологический кризис, сокращение численности населения и

заметное изменение структуры его хозяйства 49.

П. Мартин является сейчас наиболее убежденным защитником гипотезы об истреблении

палеолитическими охотниками крупной плейстоценовой фауны на всех континентах. Несмотря на

острую критику и очевидные неточности его модели «демографического взрыва» в Северной

Америке, она считается «наиболее развернутой схемой для объяснения вымирания и истребления

человеком плейстоценовой фауны, которая не имеет пока равных по эмоциональной силе и

влиянию» 50. Как полагают сторонники П. Мартина, тот же экологический эффект имело заселение

человеком Австралии и Тасмании, Антильских островов, а в более позднее время — Новой

Зеландии и Мадагаскара . Можно полагать, что так же осуществлялись в межледниковые эпохи

повторные освоения первобытными охотниками равнин Северной Евразии, а в послеледниковый

период — тундровой зоны Крайнего Севера и богатейших промысловых ниш на арктических

островах и побережьях. Все эти события в истории человечества трудно представить без возмож-

ности быстрого, скачкообразного прироста населения. Аналогии таким быстрым скачкам в весьма

близких экологических условиях мы находим в этнографическом прошлом арктических народов.

Экологические кризисы и развитие палеолитического общества. Применима ли в таком случае

для обществ охотников верхнего палеолита та же волнообразная модель хозяйственно-демографи-

ческого развития, которую мы предложили выше для традиционных народов Арктики? Как

известно, идея о роли экологических кризисов в первобытную эпоху сейчас весьма популярна в

археологической и исторической литературе. Не раз подчеркивалось,

223

что хищническое использование промысловых ресурсов палеолитическими охотниками должно было

неминуемо подрывать устойчивость их экономики, вести к нарушению равновесия общества со средой

обитания, а порой даже к сокращению численности населения и прямому хозяйственно-культурному

регрессу 52.

С другой стороны, экологические кризисы могли стимулировать поиск альтернативных форм

жизнеобеспечения и переход к новым, более продуктивным формам хозяйства. Известно мнение, что

экологические кризисы, вызванные перенаселенностью или истощением ресурсов, с глубокой

древности сопровождают каждый шаг на пути развития человечества, являясь важным фактором

миграций и своеобразным «стимулятором» исторического прогресса 53.

Истина в данном случае отнюдь не лежит посередине. Признать «благотворную» роль экологических

кризисов в развитии первобытного общества мы можем лишь на самом общем, глобально-

историческом уровне. Как показывает опыт арктических народов, для каждого конкретного коллектива

экологический кризис означал не прогресс, а голод, тяжелые демографические потрясения, нарушение

устоявшихся социальных и хозяйственных связей. Там, где кризисы повторялись регулярно и с

большой силой — как было, например, в традиционных обществах Арктики — они неминуемо

тормозили развитие человеческой культуры, уничтожали достигнутый прирост населения, зачатки

более сложных форм общественных отношений.

Весьма яркий пример такого развития дает история эскимосской зверобойной культуры на Чукотском

п-ве. На протяжении двух тысячелетий она пережила несколько периодов расцвета, сопровождавшихся

высокими социальными достижениями. На далекой окраине эйкумены, в условиях полупервобытного

присваивающего хозяйства мы обнаруживаем сложные формы социальной организации, духовной

активности и монументального ритуального строительства, которые до этого считались возможными

лишь для раннеземледельческих цивилизаций. Но стоило природному маятнику качнуться в другую

сторону, и прогресс сменялся столь быстрым упадком культурной традиции, что даже память о ней

исчезала за несколько столетий.

Жертвами таких подъемов и спадов человеческой культуры в Арктике стали скрытые от нас в глубине

веков исторические традиции, бесчисленные поколения людей, осваивавших полярные пределы

эйкумены. Поэтому в своих описаниях ивтногенетических реконструкциях мы отмечаем лишь

немногих «счастливцев», которые оставили „нам достаточно яркие образцы своей культуры или

дожили в своих потомках до исторического времени. Подлинная история Арктики, говоря словами К.

Вибе, это скорее хроника бесчисленных нарушений и «разрывов», и лишь минимально ее удается

восстановить с накоплением возможностей и опыта науки.

На мой взгляд, в еще большей степени это нужно признать для реконструкции истории

палеолитических обществ. Все параллели

224

с арктической этноэкологией говорят, что это были исключительно динамичные человеческие

коллективы, пережившие нескончаемую цепь падений и находок, отсуплений и продвижений в

неизведанные части планеты. С таким выводом хорошо коррелирует и общий «экофобный»,

агрессивный характер верхнепалеолитического природопользования, и активная форма экологического

поведения, направленная на расширенное воспроизводство охотничьих коллективов и повышенную

напряженность всех хозяйственно-демографических процессов.

Именно арктическая этноэкология решительно опровергает столь популярную в 1960—1970-е годы

модель развития первобытных обществ как стабильных, сбалансированных группировок, живших по

законам экосистемного гомеостаза со своей средой обитания 54. Древняя история человечества знает

слишком много случаев нарушения равновесия в экосистемах, чтобы назвать экологическую

стабильность «универсальным механизмом» адаптации первобытных обществ, «архетипом» поведения

наших далеких предков 55. Правильнее, видимо, считать ее одним из возможных, но далеко не

единственным и уж, конечно, не «оптимальным» путем адаптации. Такой путь мог быть эффективен в

относительно стабильной среде обитания, чьи ресурсы хорошо известны и не могут быть быстро

увеличены при данной системе жизнеобеспечения. Но для нестабильной среды с резкими

циклическими колебаниями промысловых популяций он был вряд ли пригоден.

Неслучайно, как считают некоторые авторы, методы искусственного ограничения роста населения —

инфантицид, аборты, половые запреты и др. — хотя и были известны в первобытности, но получили

широкое распространение уже после перехода человечества к производящему хозяйству, т. е. являются

относительно поздней исторической адаптацией . Они были наиболее характерны для большинства

ранних земледельческих и скотоводческих обществ, но сохранялись в полной мере в античности,

средневековье и, разумеется, в современных формах «демографического планирования».

Такой взгляд находит свое подтверждение в общей линии исторической эволюции человеческого

природопользования. С переходом от весьма переменчивой охоты на крупных животных в верхнем

палеолите к более устойчивому рыболовству, собирательству и морскому промыслу мезолита, с

появлением далее производящего хозяйства, а затем ирригационного земледелия и стойлового

животноводства человечество последовательно уменьшало нестабильность своего жизнеобеспечения.

Продуктивные возможности среды становились все более известными, а границы колебаний

доступных ресурсов — все более предсказуемыми. Так исторически возрастала возможность

планирования, регулирования и даже искусственного ограничения обществом своих потребностей.

Как известно, главную экологическую особенность эволюции человека мы должны видеть в том, что за

относительно короткий срок этот вид сумел заселить и освоить практически все известные