4. Диалог-спор

Что же такое спор? Спор — это словесно выраженное столкновение мнений или позиций, в ходе которого его участники высказывают доводы (аргументы), подтверждающие их точку зрения и критикуют точку зрения противника, используя при этом несловесные средства воздействия на коммуниканта.

Искусство спора в риторике имеет специальное название — эристика.

Для того, чтобы диалог двух человек (один из них, выдвигающий какой-то тезис, часто называется пропонентом, а другой, возражающий ему ― оппонентом) можно было назвать спором, должны быть соблюдены следующие условия:

1. Должен быть предмет спора (нельзя спорить «ни о чем»), то есть определенный тезис, за и против которого выступают спорящие;

2. этот тезис на протяжении спора должен оставаться тем же самым;

3. участники спора должны обладать хотя бы минимальным знанием предмета спора и зачатками логики, а также ориентироваться на определенную стратегию и тактику спора;

4. необходимо наличие хотя бы минимальной общности позиций. Если один из потенциальных участников спора считает, что данная тема не стоит обсуждения или совершенно ясна и не хочет ничего обсуждать, спор не может состояться.

Что касается стратегии, то этот термин обозначает общие принципы отбора доводов (аргументации). Тактикой же называют поиск и отбор наиболее убедительных доводов (аргументов), а также систему возражений на доводы противника.

Искусство спора, как и мастерство беседы, существует в культуре даже не сотни, а тысячи лет. Однако просто выучить определенные правила спора мало. Во-первых, классические правила спора трудно, а иногда просто невозможно использовать в общении с неподготовленными в этом отношении собеседниками, которых, естественно, среди потенциальных противников — подавляющее большинство. Во-вторых, классические правила ведения спора в основном касаются техники доказательства, а ни для кого не секрет, что доказать — отнюдь не всегда значит убедить. Поэтому, как ни важно знать общие теоретические установки эристики, для того чтобы научиться спорить, нужно быть достаточно образованным и культурным человеком (нельзя спорить о том, чего не знаешь); необходимо овладеть хотя бы основами психологии и уметь приспосабливаться к понятиям спорщика, не владеющего никакими теоретическими знаниями об особенностях спора.

Первое требование, необходимое для того, чтобы спор мог начаться, — наличие двух спорящих (их может быть и больше, но все-таки спор между двумя — явление наиболее частое).

Второе, без чего невозможно обойтись, — уяснение спорной мысли (тезиса) полностью, т.е. нужно вникнуть в него и понять так, чтоб он стал совершенно ясным и отчетливым по смыслу.

Третье — следует понимать, какой спор мы ведем.

Существует две основных разновидности спора в зависимости от того, о чем спорят.

1. Спор из-за истинности мысли.

Найти и точно указать, в каком именно пункте мы не согласны с данной мыслью, — значит «установить пункт разногласия». Это должно быть исходной точкой каждого нормального спора. Если пункт разногласия не установлен или установлен неточно, спор ведется как бы вслепую: спорящие неясно представляют, из-за чего же они спорят и какие доводы им нужно приводить в поддержку своей точки зрения.

Даже спор, в котором пункт разногласия установлен совершенно точно, не обязательно развивается совершенно последовательно и логично. Его участники могут отвлекаться от основной мысли. Пример подобного спора — разговор героев повести Сергея Довлатова «Заповедник», жены, считающей, что нужно уезжать в Америку, и мужа, придерживающегося противоположной точки зрения.

— Давай все обсудим. Давай поговорим спокойно.

— Я не поеду. Пусть они уезжают.

— Кто — они?— спросила Таня.

— Те, кто мне жизнь отравляет. Вот пусть они и едут…

— Тебя посадят.

— Пусть сажают. Если литература — занятие предосудительное, наше место в тюрьме… и вообще, за литературу уже не сажают.

— Хейфец даже не опубликовал свою работу, а его взяли и посадили.

— Потому и взяли, что не опубликовал. Надо было печататься в «Гранях». Или в «Континенте». Теперь вступиться некому. А так на Западе могли бы шум поднять..

— Ты уверен?

— В чем?

— В том, что Миша Хейфец интересует западную общественность?

— Почему бы и нет? О Буковском писали. О Кузнецове писали…

— Это все политическая игра. А надо думать о реальной жизни.

— Ещё раз говорю, не поеду.

— Объясни, почему?

— Тут нечего объяснять… Мой язык, мой народ, моя безумная страна… Представь себе, я люблю даже милиционеров.

— Любовь — это свобода. Пока открыты двери — все нормально. Но если двери заперты снаружи — это тюрьма…

— Но ведь сейчас отпускают.

— И я хочу этим воспользоваться. Мне надоело. Надоело стоять в очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело радоваться говяжьим сарделькам… Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева, березы?

— Березы меня совершенно не волнуют.

— Так что же?

— Язык. На чужом зыке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит.

— А мне вот не до шуток. Подумай о Маше. Представь себе, что её ожидает.

— Ты все ужасно преувеличиваешь. Миллионы людей живут, работают и абсолютно счастливы.

— Миллионы пускай остаются. Я говорю о тебе. Все равно тебя не печатают.

— Но здесь мои читатели. А там… кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?

— А здесь кому они нужны? Официантке из «Лукоморья», которая даже меню не читает?

— Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются.

— Так будет всегда.

— Ошибаешься.

— Пойми, через десять лет я буду старухой. Мне все заранее известно. Каждый прожитый день — ступенька в будущее. И все ступени одинаковые. Серые, вытоптанные и крутые… Я хочу прожить ещё одну жизнь. Мечтаю о какой-то неожиданности. Пусть это будет драма, трагедия… Это будет неожиданная драма…

В результате правильного спора из-за истинности мысли мы должны прийти к выводу, что какая-либо мысль истинна или ошибочна. Однако в реальности, как и в приведенном примере, подобный спор часто заходит в тупик, так как у сторон либо нет достаточно весомых доводов, либо весомые для одного из спорящих доводы не являются таковыми для другого.

2. Спор из-за доказательства.

Это спор, задача которого не опровергнуть или оправдать какую-нибудь мысль, а показать, что она не доказана противником. В результате подобного спора мы получаем вывод, что какая-либо мысль не доказана или не опровергнута нашим противником, а истинность или ложность тезиса не обсуждается.

В споре из-за доказательства антитезис в большинстве случаев не играет никакой роли. Поэтому его обычно и не выделяют и не имеют в виду. Например, дан тезис: «Реформы оказались губительны для России». Если вы выбираете спор из-за истинности мысли, то должны выдвинуть антитезис («Реформы были полезны (спасительны) для России») и приводите аргументы в его пользу, а если выбираете спор из-за доказательства, то просто задаете вопрос: «А почему вы так думаете?» Противник приводит доказательства, и далее мы критикуем эти доказательства и задаемся вопросом, следует из них тезис или нет. Рассмотрение антитезиса вообще не предполагается.

Выбор между спором из-за мысли и спором из-за доказательства обычно принадлежит нападающей стороне, оппоненту. Именно он, устанавливая антитезис и приводя возражения против тезиса, делает спор спором из-за тезиса, или, нападая на доказательство тезиса, если оно дано, и требуя его, если оно не дано, предлагает спор из-за доказательства.

3. Спор ради победы.

По мнению С. И. Поварнина, существует несколько видов спора: сосредоточенный или бесформенный (когда непонятно, из-за чего он возник), простой (когда в нем участвуют два человека), и сложный — между несколькими лицами.

Противопоставляются спор письменный (например, газетная или журнальная дискуссия), с отложенным во времени ответом или вопросом оппонента, и устный, сиюминутный.

Успех спора, как учил С. И. Поварнин, во многом зависит от выбора его участников: «чем невежественнее человек, тем менее он способен понять или принять сложную мысль», с таким оппонентом «честный спор невозможен».

В споре очень важно умение слушать доводы оппонента, не замыкаться на собственной речи. Правильно слушать — уметь оценивать аргументацию говорящего и распознавать приемы, направленные на то, чтобы воздействовать на Вас.

1. Оценивайте достоверность фактических доказательств.

2. Проверяйте логическую непротиворечивость высказывания.

3. Учитесь определять уловки.

Среди некорректных аргументов в споре наиболее типичны следующие:

Аргумент к личности, связанный с попыткой приписать оппоненту недостатки, которые могут подорвать доверие к его доводам. Предмет спора уходит на задний план, в центр внимания ставится личность противника. К этой же разновидности относится неумеренная похвала, цель которой — сделать оппонента более покладистым.

Аргумент к авторитету — использование для поддержки своего мнения авторитета тех, кому противник не посмеет возражать.

Аргумент к силе — угроза.

Аргумент к незнанию — ссылка на неосведомленность противника, использование высказываний и фактов, которые невозможно проверить.

Аргумент к жалости.

Если спор — это поединок, то в нем возможны уловки, которые облегчают для нас его ведение, но затрудняют для противника.

Уловкой в споре называется всякий прием, с помощью которого хотят облегчить спор для себя или затруднить спор для противника:

- оттягивание возражения;

- использование слабых мест в аргументации противника;

- использование доказательств «от противного», использование мысли, противоречащей истинному утверждению; и если противник отвергает её, следовательно, он соглашается с истинным утверждением.

Упражнения.

Упражнение 1. Определите, какие требования к качествам речи нарушены в следующих предложениях. Отредактируйте эти предложения, если это возможно, или объясните причины, по которым автор нарушил нормы.

а) - Назначение министра было одобрено всеми;

- Это экономное моющее средство;

- «Lady speed»: Антиперспирант леди спид стик гель;

- Краска для волос «Garnier color naturals»;

- Кидай смс-ки на этот номер и выиграй одну из тысячи конкретных тачек!

- Ну, типа, мы как бы пошли вчера на пару, но типа, опоздали…

б) - Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское, в венце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья. (Н. В. Гоголь. «Мёртвые души»);

в) - Чи 34 сло Мц гдао,

февраль 349.

Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! Возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка? (Н. В. Гоголь. «Записки сумасшедшего»).

Упражнение 2. а) Определите, какой это троп.

- на траве блестит серебро

- заснул вечным сном

- я люблю тебя как сорок ласковых сестёр

- во тьме сияют глаза фонарей

- темно, как в могиле

- в реке застыл хрусталь

- осень облачилась в золотые одежды

- дремлет сад

- тихо льётся с клёнов листьев медь

- целую вас — через сотни разъединяющих вёрст

- золото листьев

- золото волос

б) Определите, какая это фигура речи.

- Одной надеждой меньше стало,

Одною песней больше будет...

(А. Ахматова)

- Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи —

Мороз-воевода дозором

Обходит владенья свои.

(Н. А. Некрасов)

- Вчера ещё в глаза глядел,

А нынче — всё косится в сторону!

Вчера ещё до птиц сидел,

Все жаворонки нынче — вороны.

(М. Цветаева)

- Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку.

(А. С. Пушкин)

- А, ты думал, я тоже такая,

Что можно забыть меня?..

(А. А. Ахматова)

- Громада двинулась и рассекает волны... Плывёт...

Куда ж нам плыть?

(А. С. Пушкин)

- О, русская земля!..

(”Слово о полку Игореве”)

- О моя юность! О моя свежесть!

(А. П. Чехов)

- Если б был я маленький, как Великий океан...

О, если б я нищ был! Как миллиардер!

тусклый, как солнце

косноязычный, как Дант или Петрарка

тихий, как гром…

(В. Маяковский).

Упражнение 3. Проанализируйте данные рекламные слоганы с точки зрения использования в них тропов и средств языковой игры.

- магический аромат кофе «Чибо»;

- волосы гладкие, как шёлк – шампунь «Shauma»;

- палитра вкусов – соки «Niko»;

- «Может ли чёрное стать белым, если стирать его новым Тайдом блиц актив — стиральный порошок «Tide»;

- «Приятно отдохнуть в тени пушистых ресниц», тушь «Max Factor»;

- Новый «Старый мельник»

- «Проведи время со вкусом» (реклама пива)

- «Когда всё клеится» (реклама клея для обоев)

- «Фишка в банке» (рыбные консервы)

- «Вкусно ― и хрустно!»

- «Замечтательные волосы!»

- «Ваша киска купила бы “Whiskas”»

- «Витамины, чистый солод,

Квас — не кола, пей «Николу»!»

- «Решение квартирного вопроса»

- «И целого мира мало» (реклама Land rover discovery)

- «Красота не требует жертв. Красота требует ухода»

Упражнение 4. Проанализируйте ораторскую речь по следующему плану:

1. Тип речи (судебная, политическая и т. д.)

2. Основное содержание речи

3. Композиция речи

4. Тезис, который доказывает оратор

5. Типы аргументов

6. Языковые средства

Речи:

а)

А. И. Солженицын. Исчерпание культуры.

Упомянув в заголовке слово «культура», я должен пояснить, какого определения придерживаюсь. Двух. Одно — различающее цивилизацию как возделывание Среды, условий обитания, и культуру как возделывание внутренней жизни человека, его души. Второе: культура есть совокупность интеллектуальных, мировоззренческих, этических и эстетических достижений. Как видим, определения эти сходятся в одно: что главное в культуре — развитие, обогащение, совершенствование нематериальной жизни.

Так вот, уже не первое столетие идет в цивилизованном мире далеко не сразу замеченный процесс потери духовной сосредоточенности и высоты, процесс рассеяния, быть может, невосполнимой растраты духовных ценностей. В Х1Х веке ещё редко кто различал его. Но уж весь ХХ век, столь технически успешный, а психологически поспешный, разными путями действовал к снижению культуры. Этот крушительный мировой процесс, неуклонный от десятилетия к десятилетию, застал нас, однако, как бы врасплох. И широко — однако необоснованно — создалась иллюзия культурного пресыщения, культурной усталости: будто уже вся возможная культура отпробована нами, исчерпана и уже не питает нас.

Можно назвать по крайней мере несколько причин, приведших к этому упадку культуры.

Одна из них: губительная для высокой культуры утилитарность требований — все равно, истекает ли она от социалистическо-коммунистического принуждения или от рыночного принципа продажи и купли. Недавно Папа Иоанн Павел II высказал, что вослед уже известным нам двум тоталитаризмам — теперь грядет Тоталитаризм Третий. Абсолютная власть денег, — да с восхищенным преклонением перед нею стольких и стольких. Измельчание культуры истекло и от захлебной торопливости мирового процесса, и от финансовых мотивов, толкающих его.

Другая причина: что разительно быстрый и широкоразливный рост материального благосостояния, приносимый развитием технических средств, резко обогнал подготовленность к тому и самовоспитание человеческого характера: оказаться, оставаться душою — а значит, и восприимчивостью к культуре — выше притекающего достатка. Таких неуспевших, а их большинство, — всесторонний комфорт привел к душевному очерствению. Так расцвет цивилизации принес необозримые богатства, удобства, завоевание целого Мира — и одновременное обнищание душ. (И в состоятельных классах прежних веков многие не выдерживали соблазна и превращались в жестоких холодных властителей или в пустых прожигателей жизни; но и сколько же примеров тех, кто экзамен благосостояния выдерживал — и тогда вырабатывался высокий тип личности, как раз он-то использовал свой материальный простор для продолжения культуры или благотворительной поддержки её мастеров.)

И ещё причина (и отнюдь не последняя): естественное по общему ходу цивилизации омассовение культуры: массовость грамотности, образованности, информированности. Они скачкообразно расширяют круг потребителей, а ещё в соединении с действиями рыночного закона грозят утянуть и утягивают просвещение — мимо подлинной культуры. Этот процесс неуклонимо ведет к падению и общего среднего уровня культуры, и особенно её вершин: к ним наступает равнодушная нечувствительность, падает в них нужда и даже не замечается утеря их.

Оговоримся, что это не вытекает из самой природы массовой культуры; само по себе демократическое искусство может достигнуть вершинных образцов, как мы это видим в фольклоре многих народов, — тут вся беда в опошляющих, морально неразборчивых ухватках преподнесения.

В такой обстановке опадает наиболее творческая часть культуры. Это относится и к философско-мировоззренческому циклу, и к вершинам теоретических наук, пока далеких от утилитарного применения, и, разумеется, и даже в первую очередь, ко всему искусству. Художник теряет стимулы творить применительно к суждениям высших знатоков, ценителей — и сам себе дает опуститься в требовательности к своему труду, и ещё более увлекаем в этом выхватами заказов для поверхностного потребления. Так падают — и быстро — многие роды искусства, впадают в низкое ремесло, настойчиво возобновляются и возобновляются примитивные формы. Сперва вкусы к ним воспитываются (навязываются) самими ухватками подачи, затем производятся «общественные опросы», обнаруживаются эти же самые «вкусы» и тем получают желаемое оправдание самоповторов и дальнейшего снижения уровня. В подобных действиях тут каждому на первый план выступит повседневное телевидение, а оно повлекло за собою в падение и столь много обещавшее киноискусство. (В Голливуде, и не только там, существуют «оценочные бригады» для сценариев, по разработанной системе баллов они дают оценки и решающие советы, как изменить сюжет, персонажей и другие элементы для лучшей «кассовости» фильмов. Эти опошляющие приемы, кажется, не знают себе границ, с такой же самоуверенностью ныне перерабатывают и классиков; вот компания «Дисней» исправила промах Виктора Гюго — и Эсмеральда вместо трагической гибели получает happy end, счастливое замужество.) Пошлость искаженного искусства, уже давно псевдоискусства, расширяется победно, ничем не сдержанно, калечит слуховые и зрительные восприятия людей, захламляет души.

Насколько необратим, невыправим этот процесс массового всеопошления? Если судить по более близкой мне области художественной литературы — путь к восстановлению высоких уровней ещё не закрыт, ещё не отнят у нас, хотя и потребует большой концентрации способностей и усилий. Принципиально, по самой природе искусства, гибкости и многогранности его, — элитарность и народность могут сосуществовать в одном же литературном произведении, оно может быть, при удаче, — многоуровенным, написанным так, что достижимо и удовлетворяет одновременно читателей разного уровня понимания и восприятия; а у кого со временем происходит возвышение уровня — они читают ту же книгу ещё с новым пониманием. Отказного приговора здесь нет. Но автору надо стать выше сиюминутных требований литературного рынка, выше расчетов на заведомый близкий успех.

Думаю, что это относится и ко многим областям культуры, и к тем областям наук, которые ещё могут позволить себе жить не-коллективной жизнью.

Однако самая коренная, органическая причина совершающегося падения культуры — в том, что культура выдохлась из-за своей секуляризации. Уже несколько веков все более овладевал умами просвещенного человечества — антропоцентризм, благовиднее названный гуманизмом, а в ХХ веке переросший уже в гуманизм едва ли не тоталитарный. Но самоуверенный антропоцентризм не может дать ответов на многие насущные вопросы жизни, и тем он беспомощнее, чем эти вопросы глубже. Из системы человеческих представлений и мотивировок все разрушительнее изымается духовная составляющая. От этого исказилась вся иерархия ценностей, исказилось понимание сущности самого человека и его жизненных целей. Одновременно человек все более выпадал из ритма, из дыхания Природы, Вселенной.

Эту опасность предвидел ещё Блез Паскаль, — думаю, никто из присутствующих здесь не откажет ему в высоком научном авторитете. Он предупреждал: «Последняя сущность вещей доступна только религиозному чувству». И спустя три столетия его суждение ещё весомее для нас. (...)

...Заговорив о культуре отечественной — со скорбью увидим, что здесь на общий кризис мировой культуры наложился ещё и особый российский кризис. 70 лет наша культура была в жестокой узде, но при обильной материальной подпитке угодно-заданного направления. А вот второе десятилетие в катастрофических социальных обстоятельствах сегодняшней России — культура и наука вовсе забыты, отметены на обочину жизни, и достаются им только непитательные объедки, кому — и просто нуль. Для живых людей — болезненный удар от падения, и физический и моральный.

Даже та наука, от которой зависит целостность и безопасность государства или сохранение нашей природы, — безрассудно пренебрежена до презренного прозябания. Что же тогда сказать о культуре, особенно русской провинции — обширных пространств народного обитания? Мне досталось объехать три десятка областей, побывать в районах, и в местах поглуше, — от одного лишь состояния школ и глубинных библиотек испытываю отчаяние: школы лишены и ремонта, и нормального снабжения учебными пособиями, в библиотеках книги истрепаны от многолетия до невообразимых лохмотий, а где сверкают на полках новинки — то рассылаемая коллекторами коммерческая детективная дребедень, либо подарки сомнительных фондов со своею заданной программой, без моральной ответственности за созревание молодых умов. Эти поколения, возраст за возрастом практически лишены возможностей развития не только на уровне современности, но даже на сколько-нибудь достойном человека. Мы — безвоздатно теряем их, в безумии зачеркиваем, — сказать бы, что в каком-то обоснованном дельном расчете? Нет, по полному недомыслию, по забвению, что кроме правящей олигархии ещё живет и претендует жить какой-то народ.

Но ещё горше этого падения здоровой части культуры в повальную нищету — повальный же, от самого Семнадцатого года, внутренний подрыв устоев нравственных, чувства сострадания, помощи бедствующим и слабым, утеря исторической памяти и объединяющего национального сознания.

И если русская культура ещё сегодня не погибла — то лишь благодаря поразительной самоотверженности ничем материально не подкрепленных энтузиастов и естественным подростом молодежи, талантливости которой все никак не уничтожат.

Будущее русской культуры зависит от того, сумеет ли в этих чрезвычайных обстоятельствах наш народный гений нащупать ступеньки развития. Кто — своим талантом, кто — бескорыстной дружественной помощью талантам. В нынешнем разбродном, а то и потерянном состоянии умов и душ — дадут ли народному организму живительные импульсы его “железы внутренней секреции”. И доля этого совершения — в каждом из нас.

Все, что наполняет бесплодным жалким шумом и гримасами сегодняшний эфир, и все эти раздутые фигуры, наплывающие в телевизионные кадры, — все они прейдут, как не было их, затеряются в Истории забытой пылью. А народное существование или гибель будет зависеть от тех, кто сквозь эти темные времена своим сосредоточенным трудом или материальной поддержкой этого труда поспособствует уберечь от разрушения, поднять, укрепить, развить нашу внутреннюю, мыслительную и душевную жизнь. Которая и есть культура.

б)

А. И. Солженицын. Темплтоновская лекция.

Больше полувека назад, ещё ребенком, я слышал от разных пожилых людей в объяснение великих сотрясений, постигших Россию: «Люди забыли Бога, оттого и все».

С тех пор, потрудясь над историей нашей революции немногим менее полувека, прочтя сотни книг, собрав сотни личных свидетельств и сам уже написав в расчистку того обвала 8 томов,— я сегодня на просьбу как можно короче назвать главную причину той истребительной революции, сглодавшей у нас до 60 миллионов людей, не смогу выразить точнее, чем повторить: «Люди забыли Бога, оттого и все».

Но и более, события русской революции только и могут быть поняты лишь сейчас, в конце века, на фоне того, что произошло с тех пор в остальном мире. Тут проясняется процесс всеобщий. Если бы от меня потребовали назвать кратко главную черту всего XX века, то и тут я не найду ничего точнее и содержательнее, чем: «Люди — забыли — Бога». Пороками человеческого сознания, лишенного божест­венной вершины, определились и все главные преступления этого века. И первое из них — Первая мировая война, многое наше сегодняшнее — из нее. Ту, уже как будто забываемую, войну, когда изобильная, полнокровная, цветущая Европа как безумная кинулась грызть сама себя и подорвала себя, может быть, больше чем на одно столетие, а может быть навсегда,— ту войну нельзя объяснить иначе, как всеобщим помрачением разума правящих, от потери сознания Высшей Силы над собой. И только в этой безбожественной озлобленности христианские по видимости государства могли тогда решиться применять химические газы — то, что так уже явно за пределами человечества.

Таким же пороком сознания, лишенного божественной вершины, уже после Второй мировой войны было — поддаться сатанинскому соблазну «ядерного зонти­кА». То есть: снимем заботы с себя, снимем долг и обязанности с молодежи, не будем делать усилий защищать себя или тем более кого других, — заткнем наши уши от стонов с Востока и будем жить в погоне за счастьем, а если грянет и над нами опасность — то нас защитит ядерная бомба, а нет — ну тогда пусть сожжется к черту весь мир! Плачевное беспомощное состояние, в которое сегодня скатился Запад, во многом истекло от той роковой ошибки: что защита мира — не крепость сердец, не стойкость людей,— а сама только ядерная бомба.

Лишь при потере нашего божественного надсознания мог Запад после Первой войны спокойно отнестись к многолетней гибели России, раздираемой людоедской бандой, а после Второй — к такой же гибели Восточной Европы. А ведь то начинался вековой процесс гибели всего мира — а Запад не разглядел, и даже много помогал ему. За все столетие единственный раз собрал Запад силы на бой против Гитлера. Но плоды того давно растеряны. Против людоедов в этом безбожном веке найдено анестезирующее средство: с людоедами — надо торговать. Таков сегодняшний бугорок нашей мудрости.

Сегодня мир дошел до грани, которую если бы нарисовать перед предыдущими веками — все бы выдохнули в один голос: «Апокалипсис!»

Но мы к нему привыкли, даже обжились в нем.

Достоевский предупреждал: «Могут наступить великие факты и застать наши интеллигентные силы врасплох». Так и произошло. И предсказывал: «Мир спасется уже после посещения его злым духом». Спасется ли? — это ещё нам предстоит увидеть, это будет зависеть от нашей совести, от нашего просветления, от наших личных и соединенных усилий в катастрофической обстановке. Но уже свершилось, что злой дух победно кружит смерчем над всеми пятью континентами.

Мы свидетели где подневольного разрушения, а где добровольного саморазрушения мира. Весь XX век втягивается в крутящую воронку атеизма и самоуничтоже­ния. И в этом падении мира в бездну есть черты несомненно глобальные, не зависящие ни от государственных политических систем, ни от уровня экономики и культуры, ни от национальных особенностей. И сегодняшняя Европа, казалось бы так мало похожая на Россию 1913 года, — стоит перед тем же падением, хотя и притекшим иными путями. Разные части света шли разными путями — а сегодня все подходят к порогу единой гибели. (…)

Запад ещё пока не испытал коммунистического нашествия, религия свободна. Но и свой исторический путь привел его сегодня к иссушению религиозного сознания. Тут были и свои раздирающие расколы, и кровопролитные межрелигиозные войны, и вражда. И само собой, ещё с позднего Средневековья, Запад все более затопляла волна секуляризма, а эта угроза вере — не от внешнего выжигания ее, а от внутреннего червоточенья силы — как бы не ещё опасней.

На Западе незаметно, подтачиванием десятилетий, утеривалось понятие смысла жизни более высокого, чем добиться «счастья»,— а это последнее ревниво закрепля­лось даже конституциями. Уже не первый век высмеиваются понятия Добра и Зла, и удачно изгнали их из общего употребления, заменив политическими и классовыми расстановками, которых срок жизни быстротечен. Стало стыдно аргументировать к извечным понятиям, стыдно промолвить, что зло гнездится в сердце каждого человека прежде, чем в политической системе, — а не стыдно: уступать интегральному Злу каждодневно — и по оползням уступок на глазах одного нашего поколения Запад необратимо сползает в пропасть. Западные общества все более теряют рели­гиозную суть и беззаботно отдают атеизму молодежь. Какие ещё нужны свидетельства безбожия, если по Соединенным Штатам, имеющим престиж одной из самых религиозных стран в мире, шел глумливый фильм об Иисусе Христе? Если американская столичная газета бесстыдно помещает карикатуру на Божью Матерь? Когда распахнуты внешние права — зачем же удерживаться внутренне самим от недостойности?..

Или зачем тогда удерживаться от раскала ненависти? — расовой, классовой, исступленно идеологической? Она и изъедает сегодня многие души. Атеисты-преподаватели воспитывают молодежь в ненависти к своему обществу. В этом бичевании упускается, что пороки капитализма есть коренные пороки человеческой природы, рассвобожденные без границ вместе с остальными правами человека; что при коммунизме (а коммунизм дышит в затылок всем умеренным формам социализма, они не стойки) — при коммунизме эти же пороки бесконтрольно распущены у всех, имеющих хоть малую власть; а все остальные там действительно достигли «равенства» — равенства нищих рабов. Эта разжигаемая ненависть становится атмосферой сегодняшнего свободного мира, и чем шире наличные свободы, чем выше достигну­тая в обществе социальная обеспеченность и даже комфорт — тем, парадоксально, напряженней и эта слепая ненависть. Так нынешний развитой Запад ясно показал на себе, что не в материальном изобилии и не в удачливом бизнесе лежит человече­ское спасение.

Эта разжигаемая ненависть распространяется далее на все живое, на саму жизнь, на мир, на его краски, звуки, формы, на человеческое тело — и ожесточенное искусство XX века гибнет от этой уродливой ненависти, — ибо искусство бесплодно без любви, На Востоке оно удалось потому, что его сшибли и растоптали, на Запасе оно упало добровольно, в надуманные претенциозные поиски, где человек пытается не выявить Божий замысел, но заменить собою Бога.

Снова, и тут, единый исход мирового процесса, совпадение результатов западных и восточных, и снова по единой причине: забыли — люди — Бога.

Перед натиском мирового атеизма верующие раздроблены и многие растеряны. А между тем и христианскому — бывшему христианскому — миру хорошо бы не упустить из зрения, например, вот Дальний Восток. Недавно мне пришлось наблю­дать, как в Японии и в Свободном Китае — при, кажется, меньшей отчетливости их религиозных представлений, а при той же невозбранной «свободе выбора», как у Запада, — и общество, и молодежь ещё сохраняются более нравственными, чем на Западе, менее тронуты опустошительным секулярным духом.

Что говорить о разъединении разных религий, если и христианство так раздробилось само в себе? В последние годы между главными христианскими Церквами сделаны примирительные шаги. Но они слишком медленны, мир погибает стократно быстрей. Ведь не слияние же Церквей ожидается, не смена догматов, но только дружное стояние против атеизма, — и для этого медленны те шаги.

Есть и организационное движение к объединению Церквей — но странное. Всемирный Совет Церквей, едва ли менее занятый успехами революционного движения в странах третьего мира, однако слеп и глух к преследованиям религии, где они самые последовательные,— в СССР. Не видеть этого невозможно — значит, политично предпочтено: не видеть и не вмешиваться? Но что ж тогда остается oт христианства?

С глубокой горечью я должен здесь сказать, не смею умолчать, что мой предшественник по этой премии в прошлом году, и даже в самые месяцы её получения, публично поддержал коммунистическую ложь, вопиюще заявив, что не заметил преследований религии в СССР. За это надругательство над всеми погиб­шими и подавленными — пусть его рассудят Небеса.

Сегодня все шире нам видится так, что при самых изощренных политических лавировках — петля на человечестве с каждым десятилетием затягивается все туже и безнадежней, и выхода нет никому никуда — ни ядерного, ни политического, ни экономического, ни экологического. Да, очень на то похоже.

И перед горами, перед хребтами таких мировых событий кажется несоответст­венным, неуместным напоминать, что главный ключ нашего бытия или небытия — в каждом отдельном человеческом сердце, в его предпочтении реального Добра или Зла. Но это и сегодня остается так: это самый верный ключ. Обещательные социальные теории — обанкротились, покинув нас в тупике. Свободные западные люди могли бы естественно понимать, что вокруг них немало и свободно вскорм­ленной лжи, и не дать так легко себе её навязать. Бесплодны попытки искать выход из сегодняшнего мирового положения, не возвратя наше сознание раскаянно к Создателю всего: нам не осветится никакой выход, мы его не найдем: слишком бедны те средства, которые мы себе оставили. Надо прежде увидеть весь ужас, сотворенный не кем-то извне, не классовыми или национальными врагами, а внутри каждого из нас, и внутри каждого общества, и даже в свободном и высокоразвитом — особенно, ибо тут-то особенно мы все это сделали сами, свободною волей. Сами же мы повседневным легкомысленным эгоизмом эту петлю и затягиваем.

Спросим себя: не ложны ли идеалы нашего века? И наша уверенная модная терминология? И от нее — поверхностные рецепты, как исправить положение? На каждом поприще их надо, пока не поздно, пересмотреть незамутненным взглядом. Решение кризиса не лежит на пути усвоенных ежедневных представлений.

Наша жизнь — не в поиске материального успеха, а в поиске достойного духовного роста. Вся наша земная жизнь есть лишь промежуточная ступень развития к высшей — и с этой ступени не надо сорваться, не надо и протоптаться бесплодно. Одни материальные законы не объясняют нашу жизнь и не открывают ей пути. Из законов физики и физиологии нам никогда не откроется то несомненное, как Творец постоянно и ежедневно участвует в жизни каждого из вас, неизменно добавляя нам энергии бытия, а когда эта помощь оставляет нас — мы умираем. И с не меньшим же участием Он содействует жизни всей планеты — это надо почувствовать в наш темный, страшный момент.

Опрометчивым упованиям двух последних веков, приведшим нас в ничтожество и на край ядерной и неядерной смерти, мы можем противопоставить только упорные поиски теплой Божьей руки, которую мы так беспечно и самонадеянно оттолкнули. Тогда могут открыться наши глаза на ошибки этого несчастного XX века и наши руки — направиться на их исправление. А больше — нам нечем удержаться на оползне, ото всех мыслителей Просвещения — не набралось.

Наши пять континентов — в смерче. Но в таких испытаниях и проявляются высшие способности человеческих душ. Если мы погибнем и потеряем этот мир — то будет наша собственная вина.

Тексты других речей, которые вы можете использовать для анализа, приведены в Приложении 5.

Упражнение 5. Определите языковые особенности и типы диалогов.

а)

— В меня влюблены все дамы, за исключением вас одной. А я, хоть и от всего сердца хотел бы, чтобы мое сердце не было таким жестоким, ни одной из них не люблю.

— Какое счастье для женщин! Иначе им пришлось бы терпеть убийственного поклонника. Благодарю бога и мою холодную кровь за то, что в этом я похожа на вас: для меня приятнее слушать, как моя собака лает на ворон, чем как мужчина клянется мне в любви.

— Да укрепит небо вашу милость в подобных чувствах! Это избавит немало синьоров от царапин на физиономии.

— Если физиономия вроде вашей, так от царапин хуже не станет.

— Ну, вам бы только попугаев обучать.

— Птица моей выучки будет лучше, чем животное, похожее на вас.

— Хотел бы я, чтобы моя лошадь равнялась быстротой и неутомимостью с вашим язычком. Впрочем, продолжайте с богом: я кончил.

— Вы всегда кончаете лошадиной остротой. Я это давно знаю.

(Диалог Бенедикта и Беатриче из комедии В. Шекспира «Много шуму из ничего»)

б)

Х о з я и н. Стыдно, стыдно, ваше величество!

К о р о л ь. Не я виноват!

Х о з я и н. А кто?

К о р о л ь. Дядя! Он также вот разговорится, бывало, с кем придется, наплетет о себе с три короба, а потом ему делается стыдно. А у него душа была тонкая, деликатная, легко уязвимая. И чтобы потом не мучиться, он, бывало, возьмет да и отравит собеседника.

Х о з я и н. Подлец!

К о р о л ь. Скотина форменная! Оставил наследство, негодяй!

Х о з я и н. Значит, дядя виноват?

К о р о л ь. Дядя, дядя, дядя! Нечего улыбаться! Я человек начитанный, совестливый. Другой свалил бы вину за свои подлости на товарищей, на начальство, на соседей, на жену. А я валю на предков, как на покойников. Им все равно, а мне легче.

(Е.Шварц. «Обыкновенное чудо»).

в)

— Образованность! Говорите вы, — вот ещё чем удивить вздумали! Очень нужна она, эта хваленая образованность! Гроша медного не дам я за вашу образованность!

(...) — Образованность я защищать не стану, она не нуждается в моей защите, Вы её не любите... у каждого свой вкус. Притом это завело бы нас слишком далеко. Позвольте Вам только напомнить старинную поговорку: “Юпитер, ты сердишься: стало быть, ты виноват.” Я хотел сказать, что все эти нападения на системы, на общие рассуждения и так далее потому особенно огорчительны, что вместе с системами люди отрицают вообще знания, науку и веру в нее, стало быть, и веру в самих себя, в свои силы. А людям нужна эта вера: им нельзя жить одними впечатлениями, им грешно бояться мысли и не доверять ей. Скептицизм всегда отличался бесплодностью и бессилием...

— Это все слова.

— Может быть. Но позвольте вам заметить, что, говоря : “Это все слова!” — мы часто сами желаем отделаться от необходимости сказать что-нибудь подельнее одних слов.

— Чего-с?

— Вы поняли, что я хотел сказать вам. Повторяю, если у человека нет крепкого начала, в которое он верит, нет почвы, на которой он стоит твердо, как может он (...) знать, что он должен сам делать, если...

— Честь и место! — отрывисто проговорил Пигасов, поклонился и отошел в сторону, ни на кого не глядя.

(И. С. Тургенев. «Рудин»)

г)

— Это, дядюшка, вещественные знаки... невещественных отношений...

Александр молча, с выражением горького упрека, смотрел на дядю.

— Дядюшка! — повторил он.

— Что?

— Как назвать ваш поступок?

— Бросанием из окна в канал невещественных знаков и всякой дряни и пустяков, чего не нужно держать в комнате...

— Пустяков, это пустяки!...

— Это ужасно, ужасно, дядюшка! Стало быть, вы никогда не любили?

— Знаков терпеть не мог.

— Это какая-то деревянная жизнь! — сказал в сильном волнении Александр. — Прозябание, а не жизнь! Прозябать без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви...

— И без волос! — прибавил дядя.

— Как вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что есть лучшего на земле? Ведь это преступление... Любовь... святые волнения!

— Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того... Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.

— Да разве любовь не дело?

— Нет: приятное развлечение. Только не нужно слишком предаваться ему, а то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя. — Дядя покачал головой. — Я почти нашел тебе место; ты ведь хочешь служить? — сказал он.

— Ах, дядюшка, как я рад!

(И. А. Гончаров. «Обыкновенная история»)

д)

Спор Пьера и князя Андрея:

— Я очень удивился, когда услышал об этом,— сказал князь Андрей.

Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:

• Я вам расскажу когда-нибудь, как это все случи­лось. Но вы знаете, что все это кончено, и навсегда.

• Навсегда? — сказал князь Андрей. — Навсегда ничего не бывает.

• Но вы знаете, как это все кончилось? Слышали про дуэль?

• Да, ты прошел и через это.

• Одно, за что я благодарю бога, это за то, что я не убил этого человека,— сказал Пьер.

• Отчего же? — сказал князь Андрей. — Убить злую собаку даже очень хорошо.

• Нет, убить человека нехорошо, несправедливо...

• Отчего же несправедливо? — повторил князь Анд­рей. — То, что справедливо и несправедливо — не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут за­блуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они счи­тают справедливым и несправедливым.

• Несправедливо то, что есть зло для другого чело­века,— сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать все то, что сделало его таким, каким он был теперь.

• А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? — спросил он.

• Зло? Зло? — сказал Пьер. — Мы все знаем, что такое зло для себя.

• Да, мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку — все более и более оживляясь, говорил князь Андрей, видимо желая вы­сказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по-французски. — Je ne connais dans la vie que maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l’absence de ces maux (Я знаю в жизни только два действительные несчастья: угрызения совести и болезнь. И счастие есть только отсутствие этих двух зол.) Жить для себя, избегая только этих двух зол, вот вся моя мудрость теперь.

• А любовь к ближнему, а самопожертвование? — заговорил Пьер. — Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтобы не раскаи­ваться, этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял все счастие жизни. Нет, я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите. — Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.

• Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, — сказал он. —Может быть, ты прав для себя,— продолжал он, помолчав немного,— но каждый живет по-своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокоен, как живу для одного себя.

• Да как же жить для одного себя? — разгорячаясь, спросил Пьер. — A сын, сестра, отец?

• Да это все тот же я, это не другие, сказал князь Андрей, — а другие, ближние, le prochain, как вы с княж­ной Марьей называете, это главный источник заблуж­дения и зла. Le prochain — это те твои киевские мужики, которым ты хочешь делать добро.

И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.

— Вы шутите,— все более и более оживляясь, гово­рил Пьер. — Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое-что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди так же, как мы, вырастающие и умирающие без другого понятия о боге и правде, как образ и бессмыс­ленная молитва, будут обучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни без помощи, когда так легко материально по­мочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют стари­ку? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дни и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?..— говорил Пьер, торопясь и шепелявя.— И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал, хорошо, но и не разуверите, чтобы вы сами этого не думали. А глав­ное,— продолжал Пьер,— я вот что знаю, и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.

— Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, — сказал князь Андрей.— Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то и другое может служить пре­провождением времени. Но что справедливо, что доб­ро — предоставь судить тому, кто все знает, а не нам. Ну, ты хочешь спорить, — прибавил он, — ну давай.— Они вышли из-за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.

— Ну, давай спорить,— сказал князь Андрей. — Ты говоришь школы,— продолжал он, загибая палец,— по­учения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и про­ходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственные потребности. А мне кажется, что единственно возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему ни моего ума, ни моих чувств, ни моих средств. Другое — ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для тебя и для меня труд умствен­ный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в треть­ем часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, воро­чаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, — что бишь ещё ты сказал?

Князь Андрей загнул третий палец.

— Ах, да. Больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустишь ему кровь, вылечишь, он калекой будет ходить десять лет, всем в тягость. Гораздо покой­нее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их мно­го. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал,— как я смотрю на него, а то ты из любви к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом, что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала... Убивать! — так! — сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера.

Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и от­четливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говорив­ший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадеж­нее были его суждения.

• Ах, это ужасно, ужасно! — сказал Пьер.— Я не понимаю только, как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой сте­пени, что я не живу, все мне гадко, главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь... ну, как же вы...

• Отчего же не умываться, это не чисто,— сказал князь Андрей. Напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть, надо как-нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.

• Но что же вас побуждает жить? С такими мысля­ми будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая.

• Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ни­чего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здеш­нее удостоило меня чести избрания в предводители; я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. По­том вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополченье.

• Отчего вы не служите в армии?

• После Аустерлица! — мрачно сказал князь Анд­рей.— Нет, покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду. Ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в рус­ской армии. Ну, так я тебе говорил, — успокаиваясь, продолжал князь Андрей. — Теперь ополченье, отец главнокомандующим третьего округа, и единственное средство мне избавиться от службы — быть при нем.

• Стало быть, вы служите?

• Служу. — Он помолчал немного.

• Так зачем же вы служите?

А вот зачем. Отец мой один из замечательней­ших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своею привычкой к неограниченной власти и теперь этой властью, данной государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, — сказал князь Андрей с улыбкой. — Так я служу потому, что, кроме меня, никто не имеет влияния на отца и я кое-где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.

• А, ну так вот видите!

• Да, mais се n'est pas comme vous 1'entendez , — продолжал князь Андрей. — Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу-протоколисту, который украл какие-то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.

Князь Андрей все более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было же­лания добра ближнему.

— Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, — про­должал он. — Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь) и ещё меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут и по­сылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют оттого, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко и для кого я бы желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и все делаются несчаст­нее и несчастнее.

Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.

• Так вот кого и чего жалко — человеческого до­стоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.

• Нет, нет и тысячу раз нет! Я никогда не согла­шусь с вами, — сказал Пьер.

(Л. Н. Толстой. «Война и мир»)

Упражнение 6. Составьте собственную речь. Используйте предложенный план и пятичастную или восьмичастную композицию:

Части	Содержание
1. Зачин	Зачин выполняет психологическую и организационную (регламентирующую) нагрузку ― это привлечение внимания аудитории, установление контакта со слушателями. Приветствие, обращение, приёмы, привлекающие внимание публики: «меня пригласили выступить перед вами»; «надеюсь, вы узнаете из моего сегодняшнего сообщения что-то новое…» и т. д.
2. Вступление (введение, вводная часть)	Разъяснение цели, основной мысли и плана речи или ― постановка проблемного вопроса, на который будет дан ответ в ходе выступления. Психологическая и информационная подготовка слушателей к восприятию речи, создание необходимого настроя. Описание основной цели выступления. Общие «подводки» к теме выступления.
3. Основная часть А) изложение Б) аргументация	Раскрытие основной темы выступления. Формулируется основная мысль говорящего. Доказательства, факты, подтверждающие основную идею автора. Можно использовать - указание на причину обращения к этой теме; - сравнение с противоположностью («противное») - подобие (сравнение, сопоставление) - пример - свидетельство - определение - статистические данные - исторические справки – и т. д.
4. Заключение	Подведение итогов, суммирование информации. Возможно указать на перспективу обсуждаемого утверждения, завершить речь призывом или утверждением. Вывод.
5. Концовка	Благодарность. Прощание. Пожелания (общие формулы этикета).

Примеры речей приводятся в Приложении 6.