vitgenshtein_liudvig_izbrannye_raboty

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

то же самое, сказав: «Мое переживание боли не является простым, оно сложное, у меня болят зубы и голова». Сравним это со случаем, в котором

яговорю: «У меня две боли в животе и еще общее болезненное состоя! ние». Здесь я не разделяю составляющие переживаний, указывая на два местоположения боли. Или рассмотрим такое утверждение: «Когда

япью сладкий чай, мое вкусовое переживание состоит из вкуса сахара и вкуса чая». Или же: «Если я слышу аккорд в до мажоре, мои ощущения складываются из до, ми и соль». И, с другой стороны: «Я слышу форте! пианную игру и какой!то шум с улицы». Наиболее поучительный пример такой: в песне слова поются в соответствии с определенными музыкаль! ными звуками. В каком смысле переживание слышания гласного а, пою! щегося вместе со звуком «до», является сложным? Спросите себя приме! нительно к каждому из этих случаев: на что это похоже — выявлять из сложного переживания его составляющие?

Ивот хотя переживание, в соответствии с которым видение рисунка как лица — это не просто видение линий, к которому надо добавить свое! го рода дополнительное переживание, мы, тем не менее, определенно не сказали бы, что когда мы видим рисунок как лицо, мы также обладаем пе! реживанием видения его просто как линий и кроме того обладаем неким другим переживанием. И это становится еще яснее, когда мы представля! ем, что кто!то сказал, что видение рисунка

как куба состоит в видении его как планиметрической фигуры плюс пе! реживание глубины.

И вот, когда я почувствовал, что хотя на протяжении чтения опреде! ленное постоянное переживание все продолжалось и продолжалось, труд! ность возникла от неправильного сравнения этого случая с тем, в котором одна часть моего переживания, можно сказать, была сопровождением дру! гой. Так мы порой испытываем соблазн задать вопрос: «Если я чувствую это постоянное жужжание, продолжающееся все время, пока я читаю, то откуда оно берется?» Я хочу сделать указывающий жест, но указывать неку! да. И слова «lay hold of» (ухватить, удержать) выражают ту же самую заво! дящую в тупик аналогию.

Вместо того, чтобы задавать вопрос: «Где то постоянное переживание, которое, кажется, продолжается на протяжении всего того времени, пока я читаю?» — мы бы спросили: «Чему я противопоставляю этот случай, ког! да говорю: “Особая атмосфера обволакивает слова, которые я читаю”?»

Я попытаюсь прояснить этот случай посредством аналогичного: мы склонны быть озадаченными иллюзией трехмерности в рисунке

321

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

выражая эту озадаченность вопросом: «В чем заключается видение этого рисунка как трехмерного?» А на самом деле этот вопрос спрашивает: «Что это, что добавляется к простому видению рисунка, когда мы видим его трехмерно?» И какого же ответа мы можем ожидать на этот вопрос? Сама форма вопроса порождает загадку. Как говорит Герц: «Но наиболее часто вопрос подстраивается к ответу, который его уже поджидает»(p. 9 Einleitung, Die Prinzipien der Mechanik). Сам вопрос заставляет сознание биться о голую стену, тем самым предупреждая его от того, что когда!ни! будь будет найден выход. Чтобы показать человеку, как выйти из тупика, вы должны прежде всего освободить его от заводящего в тупик влияния вопроса.

Посмотрите на написанное слово, скажем, «читать». — «Это не прос! то закорючка, это слово “читать”», — мог бы я сказать, — «оно имеет свою неповторимую физиономию». Но что это такое, что я на самом деле го! ворю о нем? Что такое это утверждение, если его выпрямить? Кто!то ис! пытывает соблазн объяснить это так: «Слово падает в готовую форму в моем сознании, которая приготовлена для него задолго до этого момен! та». Но если я не воспринимаю ни слово, ни форму, то метафора слова, заполняющего форму, не может отсылать к переживанию сравнивания пустого и заполненного объема прежде, чем они не заполнят друг друга, но скорее к переживанию видения заполненного объема, акцентирован! ного особым образом.

i

ii

i) было бы картиной пустого и заполненного объемов, прежде чем они наложились друг на друга. Мы видим два круга и можем их сравнить. ii) — картина заполненного в пустом. Здесь только один круг, и то, что мы мо! жем назвать формой, лишь акцентирует это, или как мы как!то сказали, подчеркивает это.

Я испытываю соблазн сказать: «Это не просто закорючка, но это именно это конкретное лицо». — Но я не могу сказать: «Я вижу это как это лицо», но могу сказать: «Я вижу это как некое лицо». Но я чувствую, что хочу сказать: «Я не вижу это как некое лицо, я вижу это как это лицо». Но во второй половине этого предложения слово «лицо» избыточно, и данную фразу можно произнести как «Я не вижу это как некое лицо, а как это».

322

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

Предположим, я говорю: «Я вижу эту закорючку как это» и когда я го! ворю «эту закорючку», и когда смотрю на нее просто как на закорючку, когда же я говорю: «Смотрю как на это», я вижу лицо, — то это будет неч! то вроде того, чтобы сказать: «То, что в какой!то момент кажется мне этим, в другой момент кажется мне тем», и здесь «это» и «то» сопровож! дались бы различными способами видения. — Но мы должны спросить себя, в какой игре это предложение с сопровождающим его процессом может быть использовано. Например, кому я это говорю? Предположим, ответ такой: «Я это говорю себе». Но этого не достаточно. Мы здесь ис! пытываем серьезную опасность поверить в то, что мы знаем, что делать с предложением, если оно выглядит более или менее похожим на обыч! ные предложения нашего языка. Но здесь для того, чтобы не ввести себя в заблуждение, мы должны спросить себя: «Что собой представляет упот! ребление слов, скажем, «тот» и «этот»? — или скорее «В чем заключается различие в их употреблении?» То, что мы называем их значением, не есть нечто, что они получают в своих употреблениях, или то, к чему они привязаны несмотря на то, как мы их употребляем. Так одно из употреб! лений слова «это» сопровождается жестом, указывающим на что!либо. Мы говорим: «Я вижу квадрат с диагоналями вот как это», указывая на свастику. И, имея в виду квадрат с диагоналями, я мог бы сказать: «То, что один раз кажется мне подобным этому

другой раз кажется мне подобным этому

И это явно не то употребление, которое мы производили с этим сло! вом в предложении в случае, проанализированном выше. — Можно поду! мать, что в целом разница между двумя этими случаями состоит в том, что в первом случае мы имеем дело с ментальными картинами, а во вто! ром — с рисунками. Мы спросим здесь себя, в каком смысле мы можем назвать ментальные образы картинами, потому что в некотором смысле они сопоставимы с рисунками или написанными картинами, а в некото! ром смысле — нет. Например, одной из существенных особенностей «ма! териальной» картины мы назовем тот факт, что она остается неизмен! ной не только на основании того, что она кажется нам остающейся не! изменной, что мы помним, что раньше она выглядела так же, как она выглядит сейчас. На самом деле при определенных обстоятельствах мы скажем, что картина не меняется, хотя кажется, что она изменилась; и

323

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

мы говорим, что она не изменилась, потому что она сохраняется опре! деленным образом, определенные влияния сохраняют ее. Поэтому вы! ражение «Картина не изменилась» употребляется по!разному, когда мы говорим о материальной картине, с одной стороны, и о ментальной — с другой. Точно так же, как утверждение «Это тиканье следует через оп! ределенный интервал» обладает одной грамматикой, если речь идет о тиканье маятника, и критерием регулярности ударов является результат измерения, которое мы делаем нашим аппаратом, и другой граммати! кой, если речь идет о воображаемом тиканье. Я могу для примера задать такой вопрос: «Когда я сказал себе “То, что один раз кажется мне таким, другой раз...”, осознаю ли я два аспекта, этот и тот, как один и тот же, по отношению к тем, которые я наблюдал в предшествующих случаях? Или были ли они для меня чем!то новым, и я старался запомнить их на буду! щее? Или сводилось ли все, что я хотел сказать, к фразе “Я могу изме! нить аспект этой фигуры”?»

19. Опасность заблуждения, которая нас подстерегает, становится наи! более очевидной, если мы предложим себе дать аспектам «это» и «то» име! на, скажем, А и В. Ибо мы в большой мере склонны представлять, что име! нование заключается в соотнесении неким особым и, скорее, даже таин! ственным образом звука (или любого другого знака) с чем!либо. То, как мы осуществляем употребление этой особой соотнесенности, кажется уже вторым вопросом. (Можно было бы даже представить, что именование производится посредством некоего сакрального действия и что именно оно продуцирует некую магическую связь между именем и вещью.)

Но взглянем на другой пример; рассмотрим такую языковую игру: А посылает В в разные дома, находящиеся в их городе, чтобы принести разным людям различные товары. А дает В списки. Внизу каждого спис! ка он делает закорючку, и В готовится идти к тому дому, на дверях кото! рого он обнаружит такую же закорючку — это название дома. В первой ко! лонке каждого списка он затем находит один или более знаков, которые он обучен читать вслух. Когда он входит в дом, он выкликает эти слова, и каждый житель дома готов подбежать к нему, когда выкликается один оп! ределенный звук, эти звуки — имена обитателей дома. Затем он обраща! ется к каждому из них по очереди и показывает каждому последователь! но два знака, которые стоят в списке против соответствующего имени. Первый из этих двух знаков люди из этого города обучены ассоцииро! вать с определенным типом предмета, скажем, с яблоками. Второй отно! сится к тому ряду знаков, который каждый человек записывает о себе на листке бумаги. Человек, к которому обращаются таким образом, прино! сит, скажем, пять яблок. Первый знак был родовым именем требуемого объекта, второй — обозначение нужного количества этих предметов.

324

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

В чем же состоит связь между именем и поименованным предметом, скажем, домом и его названием? Я предполагаю, что мы могли бы дать по меньшей мере два ответа. Первый состоит в том, что эта связь состоит в определенных строчках, нарисованных на двери дома. Второй ответ, я думаю, состоит в том, что связь, о которой мы говорим, достигается не просто посредством нанесения этих строчек на дверь, но особой ролью, которую они играют в практике нашего языка, когда мы рисовали их. — Опять!таки, связь имени человека с самим человеком состоит здесь в том, что человек обучен подбегать к любому, кто окликнет его по имени; или опять!таки мы можем сказать, что она состоит в этом, а также в це! лостном употреблении имени в языковой игре.

Посмотрим на эту языковую игру и поймем, можем ли мы обнаружить таинственную связь предмета с его именем. — Связь имени с предметом, мы можем сказать, состоит из знака, начертанного на предмете, — и на этом все. Но мы не удовлетворены этим, потому что мы чувствуем, что написанный на предмете знак сам по себе не имеет никакого значения и нисколько нас не интересует. И это так и есть; то, что имеет значение, это особое употребление знака, написанного на объекте, и мы в каком!то смысле упрощаем дело, когда говорим, что имя обладает специфической связью с предметом, связью, отличной от той, которая осуществляется посредством знака, написанного на предмете, или проговоренного чело! веком, указывающим на предмет пальцем. Примитивная философия сво! дит употребление имени к идее связи, которая поэтому становится не! кой таинственной связью. (Ср. с идеями ментальной деятельности — же! лания, веры, мышления и т. д., которые по той же причине содержат

всебе нечто таинственное и необъяснимое.)

Ивот мы может употребить выражение: «Связь имени и предмета сос! тоит не только в этого рода тривиальной “чисто внешней” связи», имея

ввиду, что то, что мы называем отношением имени и предмета, характе! ризуется полным употреблением имени; но тогда ясно, что между име! нем и предметом вообще нет никакого отношения, но имеется столько отношений, сколько имеется употреблений звуков или знаков, которые мы называем именами.

Поэтому мы можем сказать, что если именование чего!либо претенду! ет на нечто большее, чем просто употребление звука в момент указания на что!либо, то должно иметь место в той или иной форме знание того, как в конкретном случае употребляется звук или графический знак.

Теперь, когда мы предположительно дали аспекты нарисованных имен, мы тем самым проявили тот факт, что посредством видения рисун! ка двумя различными способами и произнесения в каждом случае чего! либо мы сделали больше, чем это неинтересное действие; ведь теперь мы

325

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

видим, что это употребление «имени», а на самом деле деталь этого упот! ребления придает именованию его специфическую значимость.

Поэтому не является праздным вопрос: «Напоминают ли мне “A” и “B” об этих аспектах; могу ли я выполнить приказ вроде “Попробуй увидеть этот рисунок в аспекте A”; соотносятся ли в определенном смысле карти! ны этих аспектов с именами “A” и “B”

(как

соотносится с

);

употребляются ли “A” и “B” в общении с другими людьми и какая именно игра играется с ними?»

Когда я говорю: «Я вижу не просто точки (или не просто закорючку), а лицо (или слово) с характерным выражением», то я этим не хочу утвер! ждать никакой общей характеристики того, что я вижу, но я утверждаю, что вижу то конкретное выражение лица, которое я вижу. И очевидно, что при этом мои слова движутся по кругу. Но это так получается потому, что на самом деле то особое выражение лица, которое я вижу, уже долж! но было входить в мою пропозицию. — Когда я обнаружил, что «При чте! нии предложения, возникает особое переживание», я должен был на са! мом деле прочитать довольно длинный фрагмент, чтобы добиться того впечатления, о котором шла речь.

Я мог бы тогда сказать: «Я обнаружил, что то же самое переживание про! должается все время», но я хотел сказать: «Я не заметил, чтобы это было точ! но такое же переживание, я просто заметил некое особое переживание».

Глядя на стену, покрытую одним цветом, я могу сказать: «Я не вижу, что она точно такого же цвета, но я заметил, что она некоего особого цвета». Но, говоря так, я неправильно истолковываю функцию предложения. — Кажется, что вы хотите определить тот цвет, который вы видите, но вы де! лаете это, не говоря что!либо о нем и не сравнивая его с образцом, — а ука! зывая на него; используя его в одно и то же время и как образец, и как то, с чем сравнивается образец.

Рассмотрим такой пример: вы просите меня написать несколько строк; когда я это делаю, вы спрашиваете: «Ты чувствуешь что!то в своей руке, когда пишешь?» Я говорю: «Да, у меня возникает определенное ощущение». — Могу ли я сказать себе, когда пишу: «У меня возникает это ощущение»? — Да, конечно, могу, и, говоря «это ощущение», я сосредото! чиваюсь на этом ощущении. — Но что я буду делать с этим предложени! ем? Какая мне от него польза? Кажется, что я указываю самому себе на то, что я ощущаю — как если бы мое действие сосредоточения было «внут!

326

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

ренним» актом указывания, которое никто, кроме меня, не может осоз! нать, что, впрочем, неважно. Но я не указываю на ощущение посред! ством обращения внимания на него. Скорее обращение внимания на ощущение означает продуцирование или модификацию самого этого ощущения. (Хотя, с другой стороны, наблюдение стула не подразумевает продуцирование или модификацию стула.)

Наше предложение «У меня возникает это ощущение, когда я пишу» — того же типа, что предложение «Я вижу это». Я не имею в виду предложе! ние, когда оно употребляется для того, чтобы информировать кого!то, что я смотрю на предмет, на который я указываю, ни когда оно употреб! ляется, как выше, для того, чтобы передать кому!либо, что я вижу опре! деленный рисунок способом А, а не способом В. Я имею в виду предложе! ние «Я вижу это», как мы иногда думаем о нем, когда мрачно размышля! ем над определенными философскими проблемами. Тогда мы, скажем, завладеваем определенным визуальным впечатлением, вглядевшись в ка! кой!нибудь предмет, и чувствуем, что наиболее естественно в этой ситуа! ции сказать себе: «Я вижу это», хотя мы знаем, что никакой дальнейшей пользы от этого предложения нам не будет.

20. «Разумеется, имеет смысл сказать о том, что я вижу, но насколько было бы лучше, если бы я мог заставить то, что я вижу, самому сказать это!» Но слова «Я вижу» в нашем предложении излишни. Я не хочу говорить себе, что это Я, кто видит это, а не что я вижу это. Или, по другому, невоз! можно, чтобы я не видел это. Это то же самое, что сказать, что я не могу ука! зать «визуальной» рукой на то, что я вижу, как на самого себя; поскольку эта

рука не указывает на то, что я вижу, но является частью того, что я вижу. Это как если бы предложение выделялось особым цветом, который

бы я видел; как если бы предложение этим представляло себя мне.

Как если бы цвет, который бы я видел, был бы описанием предложе! нием самого себя.

Потому что указывание пальцем было неэффективно. (А смотрение — это не указывание, оно не определяет для меня направление, которое бы контрастировало с другими направлениями.)

То, что я вижу или ощущаю, входит в мое предложение подобно образ! цу; но этот образец бесполезен; слова моего предложения не имеют зна! чения, они служат лишь для того, чтобы представить мне образец.

На самом деле я говорю не о том, что вижу, я говорю с ним самим. Фактически я произвожу действие сопровождения, которое могло бы

сопровождать употребление образца. И это то, что заставляет казаться таким, как если бы я заставлял придавать употребление образцу.

Эта ошибка похожа на веру в то, что остенсивное определение гово! рит нечто о предмете, на который оно направляет наше внимание.

327

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

Когда я сказал: «Я неправильно истолковал функцию предложения», это было потому, что с его помощью я, казалось, указывал самому себе, ка! кой цвет я вижу, в то время как я просто размышлял об образце этого цве! та. Мне казалось, что образец был описанием своего собственного цвета.

21. Предположим, я сказал кому!то: «Понаблюдай за особым освещени! ем этой комнаты». — При определенных обстоятельствах смысл этого при! каза будет совершенно ясным, например, если стены комнаты отражают красный свет заходящего солнца. Но предположим, что в любое другое время, когда нет ничего удивительного в свете, я сказал: «Понаблюдай за особым освещением этой комнаты»: — Ну, разве здесь нет особого освеще! ния? Так какие же трудности с его наблюдением? Но человек, которому я велел наблюдать за освещением, когда в нем не было ничего примечатель! ного, возможно, оглядел бы комнату и сказал: «Сейчас здесь точно такое же освещение, каким оно было и вчера», или «Здесь точно такой же сла! бый тусклый свет, какой ты видишь на фотографии этой комнаты».

В первом случае, когда комната была залита удивительным красным светом, вы могли бы указать на особенность, которую, как подразумева! лось, вы наблюдали, хотя толком и не объяснили, в чем она состоит. Для того чтобы сделать это, вы могли, например, использовать образец опре! деленного цвета. В этом случае мы будем склонны сказать, что нечто осо! бенное было добавлено к обычному виду комнаты.

Во втором случае, когда комната была просто обычно освещена и в ее облике не было ничего удивительного, вы бы не знали точно, что делать, если бы вам сказали наблюдать за освещением этой комнаты. Все, что вы могли бы сделать, это осмотреться, как будто вы ищете что!то другое, о чем вам сказали и что наполняло первый приказ смыслом.

Но не была ли комната в обоих случаях освещена особым образом? Ну, этот вопрос, как мы его поставили, бессмыслен, так же, как и ответ на не! го «Она была...». Приказ «Наблюдать за особым освещением этой комна! ты» не предполагает никаких утверждений, касающихся облика этой комнаты. Кажется, можно сказать: «Эта комната имеет особое освеще! ние, которое мне нет нужды называть, наблюдайте за ним!» Освещение, на которое здесь ссылаются, как кажется, дается посредством образца, и вы должны найти применение образцу; примерно то же вы бы делали, копируя точный оттенок цветового образца на палитре. Тогда как приказ похож на такой: «Придерживайся этого образца!»

Представьте себя говорящим: «Здесь особое освещение, которое я дол! жен наблюдать». Вы могли бы представить в этом случае себя смотрящим попусту вокруг, не видя никакого особого освещения.

Вам могли бы дать образец, например, клочок цветной материи и при! казать вам: «Наблюдайте за цветом этого клочка». — И мы можем обрисо!

328

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

вать различие между наблюдением, рассматриванием поверхности об! разца и рассматриванием его цвета. Но рассматривание цвета не может быть описано как смотрение на вещь, связанное с образцом, скорее это смотрение на вещь особым образом.

Когда мы выполняем приказ «Наблюдай за цветом...», что мы должны сделать, чтобы раскрыть свои глаза по отношению к цвету? «Наблюдай за цветом...» не подразумевает «Гляди на цвет, который ты видишь». Приказ «Смотри так!то и так!то» — того же рода, что и приказ «Поверни голову

вэтом направлении»; то, что вы увидите, повернув голову, не входит

вприказ. Глядя, присматриваясь, вы создаете впечатление; вы не можете смотреть на впечатление.

Предположим, кто!то ответил на наш приказ: «Все в порядке, я сейчас наблюдаю за особым освещением этой комнаты». — Это прозвучало бы так, как будто он мог указать нам на то, чем было это освещение. Приказ, так сказать, может казаться говорящим вам сделать что!то с этим особым освещением в противоположность другому приказу (например, «Нарисуй это освещение, а не это»). В то время как вы, выполняя приказ, рассмат! риваете освещение в противоположность направлениям, размерам и т. д.

(Сравним: «Держитесь цвета этого образца» и «Держите этот каран! даш», т. е. возьмите и держите его.)

Явозвращаюсь к нашему предложению «Это лицо имеет особое выра! жение». В этом случае я тоже не сравниваю и не противопоставляю свое впечатление с чем!либо, я не пользуюсь образцом позади себя. Это пред! ложение является выражением состояния внимания.

Что надо объяснить, так это: почему мы говорим с нашим впечатлени! ем? — Вы читаете, погружая себя в состояние внимания, и вдруг говори! те: «Несомненно, происходит что!то особенное». Далее вы склонны про! должать: «В этом какая!то легкость»; но вы чувствуете, что это неадекват! ное описание и что переживание может значить только само себя. Сказать «Несомненно, происходит нечто особенное» — все равно, что сказать «Я пережил некий опыт». Но вы не хотите делать общее утверж! дение, независимое от того особого опыта, который вы пережили, но скорее такое утверждение, в которое этот опыт уже входил бы.

Вы находитесь под каким!то впечатлением. Это побуждает вас ска! зать: «Я нахожусь под каким!то особым впечатлением», и это предложе! ние, кажется, говорит вам самим, по крайней мере, о том, под каким впечатлением вы находитесь, как если бы вы, ссылаясь на картину в ва! шем сознании, сказали бы: «Вот на что похоже мое впечатление». В то время как вы лишь указали на свое впечатление. В нашем случае слова «Я заметил, что у этой стены особый цвет» похожи на рисунок, скажем, черного прямоугольника, огораживающего маленькое пятно на стене и

329

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

тем самым дающего понять, что это пятно является образцом для даль! нейшего употребления.

Когда вы читали, как бы погрузившись со всем вниманием в то, что происходило в книге, то вы, казалось, наблюдали чтение как будто через увеличительное стекло и видели процесс чтения. (Но случай этот более напоминает наблюдение чего!то сквозь цветное стекло.) Вы думаете, что заметили процесс чтения, особый способ, при помощи которого знаки переводятся в произносимые слова.

22. Я читал строчку с особым вниманием; я находился под впечатлени! ем от чтения, и это заставило меня сказать, что я наблюдал еще за чем!то кроме простого видения печатных знаков и произнесения слов. Я также выразил это, сказав, что заметил особую атмосферу вокруг видения и гово! рения. Как подобная метафора, воплощенная в последнем предложении, приходит с тем, чтобы представить себя мне, может стать более ясным, ес! ли обратиться к следующему примеру: если вы слышали предложение, ко! торое произносилось монотонным голосом, вы могли бы испытывать соб! лазн сказать, что все его слова были окутаны особой атмосферой. Но не было бы это использованием специфического способа репрезентации, го! ворить, что произнесение предложения монотонным голосом добавляло что!то еще к простому говорению? Не могли бы мы даже рассматривать го! ворение монотонным голосом как результат удаления из предложения его лексического состава? Различные обстоятельства побудили бы нас при! нять различные способы репрезентации. Если, например, определенные слова должны быть прочитаны монотонным голосом, что определялось бы постоянным поддерживающим звуком, сопровождающим предложе! ние, это звучание в очень сильной степени предполагало бы идею, что нечто было добавлено к чистому проговариванию предложения.

Я нахожусь под впечатлением от чтения предложения, и я говорю, что предложение показало мне что!то, что я что!то заметил в нем. Это по! будило меня подумать о следующем примере: мы с другом однажды рас! сматривали клумбы с анютиными глазками. Каждая клумба демонстриро! вала другой вид цветка. Каждый производил на нас впечатление. Говоря о них, мой приятель сказал: «Какое разнообразие образцов цвета, и каж! дый говорит что!то». И это было как раз то, что я сам хотел сказать.

Сравним это утверждение со следующим: «Каждый из этих людей го! ворит что!то».

Если кого!то спросили, что ему говорит цветовой образец анютиных глазок, правильный ответ должен был бы, как кажется, заключаться в том, что каждый образец говорит сам за себя. Следовательно, мы долж! ны были бы употребить интранзитивную форму выражения, скажем: «Каждый из этих цветовых образцов впечатляет».

330