vitgenshtein_liudvig_izbrannye_raboty

Г О Л У Б А Я К Н И ГА

ловек, который кричит от боли, или говорит, что ему больно, не выбира ет тех уст, которые произносят его слова.

Все это позволяет сказать, что человек, о котором мы говорим «ему больно», это — в соответствии с правилами игры — такой человек, кото$ рый кричит от боли, искажает свое лицо и т. д. Локализация боли — как мы уже говорили — может иметь место в другом человеческом теле. Если, говоря «Я», я указываю на свое собственное тело, я моделирую употреб$ ление слова «я», как демонстрирующего значение «этот человек» или «он». (Этот способ высказывания двух выражений похож на нечто анало$ гичное тому, что иногда принимается в математике, скажем, при доказа$ тельстве того, что сумма углов треугольника равна 180°. )

α′	γ	β′
α		β

Мы говорим, что «a равно a”, b = b” и γ = γ». Первые два равенства со$ вершенно отличны от третьего).

В выражении «Мне больно» «я» не является указательным местои$ мением.

Сравним два случая: 1) «Откуда вы знаете, что ему больно?» — «Я слы$ шу его стоны». 2) «Откуда вы знаете, что вам больно?» — «Я чувствую боль». Но «Я чувствую боль» подразумевает то же самое, что «Мне боль$ но». Поэтому это вообще не объяснение. То, что, тем не менее, в своем ответе я склонен подчеркнуть слово «чувствую», а не слово «я», показы$ вает, что я не по «я» склонен вычленять какого$то определенного челове$ ка (среди различных людей).

Различие между пропозициями «Мне больно» и «Ему больно» не такое же самое, как различие между «Л. В. больно» и «Смиту больно». Скорее, это соответствует различию между стоном и говорением, произнесением того, что кто$то стонет — «Но, конечно, слово “я” в “Мне больно” служит отграничению меня от других людей, потому что именно посредством зна$ ка “я” я разграничиваю говорение о том, что мне больно, от говорения о том, что больно кому$то другому». Представим себе язык, в котором вмес$ то «Я никого не нахожу в этой комнате» кто$то скажет «Я нашел мистера Никто в комнате». Представим, какие философские проблемы возникнут в этой ситуации. Некоторые философы, помещенные в такой язык, воз$ можно, почувствуют, что им не нравится сходство выражений «Мистер Никто» и «Мистер Смит». Когда мы чувствуем, что хотим отменить «Я» в

411

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

«Мне больно», то можно сказать, что мы стремимся сделать вербальные выражения боли сходными с выражением стона. — Мы склонны забывать, что именно специфическое употребление слова придает слову значение. Подумаем о нашем старом примере употребления слов: человека послали к зеленщику с листком бумаги, на котором написано «пять яблок». Упот$ ребление слова на практике и есть его значение. Представим, что это бы$ ло бы обычным делом, если бы объекты вокруг нас имели ярлыки со сло$ вами на них, посредством которых наша речь соотносилась бы с объекта$ ми. Некоторые из этих слов — собственные имена объектов, другие — общие имена (вроде стола, стула и т. д.), названия цветов, размеров и т. д. То есть, так сказать, только ярлык имел бы значение для нас, поскольку мы определенным способом употребляли бы его. И вот мы можем с легкостью представить себе, что мы видим только ярлык на предмете и забыли то, что делает эти ярлыки значимыми — их употребление. В этом случае мы порой думали бы, что мы назвали нечто, сделав указательный жест и упот$ ребив слово вроде «это...» (формула остенсивного определения). Мы гово$ рим, что называем нечто «зубной болью» и думаем, что слово получает оп$ ределенную функцию после того действия, которое мы осуществили с язы$ ком, когда при определенных обстоятельствах указали на свою щеку и сказали «Зубы болят!» (Наша идея заключается в том, что когда мы указы$ ваем, а другой лишь знает то, на что мы указываем, он тем самым знает употребление слова. И здесь мы приведем особый случай, когда «то, на что мы указываем», является, скажем, человеком, а «знать, на что я указываю» подразумевает видеть, на кого из присутствующих я указываю).

Тогда мы чувствуем, что в тех случаях, в которых «я» употребляется как субъект, мы не употребляем его потому, что опознаем определенного чело$ века посредством его телесных характеристик; и это создает иллюзию, что мы употребляем это слово, чтобы обозначить нечто бестелесное, что, тем не менее, имеет свое место в нашем теле. Фактически это кажется реаль$ ным ego, одно из которых сказало: «Cogito ergo sum». «Что же, сознания нет, есть только тело?» Ответ: «Слово “сознание” имеет значение, т. е. оно имеет употребления в нашем языке; но сказать так, не значит сказать, ка$ кого типа употребление мы создали для этого слова».

Фактически можно сказать, что мы в этом исследовании сконцентриро$ ваны на грамматике тех слов, которые описывают то, что обычно называ$ ется психической деятельностью: видение, слышание, ощущение и т. д. И это, в сущности, то же самое, что мы сконцентрированы на грамматике выражений, описывающих чувственные данные.

Философы утверждают в качестве философского суждения или мне$ ния, что чувственные данные существуют. Но сказать, что я верю в то, что существуют чувственные данные, — почти то же самое, что сказать, что я

412

Г О Л У Б А Я К Н И ГА

верю в то, что объект может предстать перед моими глазами, даже если его нет. И вот когда кто$то использует словосочетание «чувственные данные», он должен иметь ясность относительно особенностей грамматики этого словосочетания. Поскольку идея введения этого выражения состояла в мо$ делировании «реальности». Было уже сказано, что, например, если два предмета кажутся одинаковыми, то должно быть два чего либо одинаковых; что конечно, означает не что иное как, что мы решили использовать такое выражение, как «эти два предмета — одинаковы» синонимично выраже$ нию «эти две вещи кажутся одинаковыми». Достаточно странно, что вве$ дение этой новой фразеологии подбивало людей на то, чтобы думать, что они открыли какие$то новые сущности, новые элементы структуры мира, как если бы кто$то сказал: «Я верю, что существуют чувственные данные» аналогично высказыванию «Я верю, что материя состоит из электронов». Когда мы говорим о равенстве объектов чувственных данных, мы тем са$ мым вводим новое употребление слова «равный». Возможно, что длины

Аи В кажутся нам равными, а А и С не кажутся равными. И в новой систе$ ме обозначений мы должны будем сказать, что мысль о том, что объект (чувственных данных) А равен объекту В и объект В равен С, но объект

Ане равен С; и тут будет все в порядке, если вы не подразумеваете непере$ ходного употребления слова «равно».

Ивот опасность, которая нам угрожает, когда мы принимаем понятие чувственных данных, — это забвение различия между грамматикой утвер$ ждения о чувственных данных и грамматикой внешне похожего утверж$ дения о физических объектах. (С этой точки зрения можно продолжать говорить о взаимопонимании, которое мы находим, употребляя это вы$ ражение в таких предложениях, как: «Мы никогда не можем увидеть точ$ но очерченного круга», «Все наши чувственные данные являются весьма нечеткими». Это также приводит к сравнению грамматики «положения» «движения» и «размера» в Евклидовом и в визуальном пространстве. Су$ ществует, например, абсолютное положение, абсолютное движение и аб$ солютный размер в визуальном пространстве.)

Ивот мы можем сконструировать употребление таких выражений, как «указание на видимость тела» или «указание на визуальное чувствен$ ное данное». Образно говоря, указания этого вида становятся тем же са$ мым, что прицеливание из ружья. Так, мы можем указать на что$то и ска$ зать: «Это направление, в котором я вижу твое отражение в зеркале». Можно также использовать такое выражение, как «видимость, или чувственное данное моего пальца указывает на чувственное данное дере$ ва» и т. п. От таких случаев указания мы должны, тем не менее, отличать указания на то, откуда, как нам кажется, идет звук или указание на свой лоб с закрытыми глазами и т. д.

413

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

И вот, когда я говорю в духе солипсизма: «Это то, что реально видно», я указываю перед собой, и при этом существенно, что я указываю визуально. Если бы я указывал рядом с собой или позади себя — как бы на предметы, которых я не вижу, — в этом случае указание было бы для меня бессмыслен$ ным; это не было бы указанием в том смысле, в котором я хочу указывать. Но это означает, что когда я указываю на то, что находится передо мной, го$ воря «Это то, что реально видно», я хотя и делаю жест указания, все же я не указываю на один предмет в противоположность другому. Это подобно то$ му, как когда ты едешь в машине и чувствуешь, что едешь слишком быстро. Я интуитивно давлю на что$то впереди меня, как будто я мог бы вытолкнуть машину изнутри.

Если имеет смысл говорить «Я это вижу» или «Это видно», указывая на то, что я вижу, то также имеет смысл говорить «Я вижу это» или «Это вид$ но», указывая на нечто, чего я не вижу. Когда я высказываю свое солипсис$ тское утверждение, я указываю, но лишаю указание его смысла посредством неразрывной связи того, кто указывает и того, на что он указывает. Я скон$ струировал часы со всеми их колесиками и т. д. и в конце прикрепил цифер$ блат со стрелкой, которую заставил идти кругом вместе с ним. Таким же об$ разом солипсистское «Только это видно» напоминает нам тавтологию.

Конечно, одна из причин, по которой мы склонны высказывать наше псевдоутверждение, является его подобие утверждению «Я вижу только это» или «Это область, которую я вижу», где я указываю на определенные объекты вокруг себя в противоположность другим, и в определенном нап$ равлении в физическом пространстве (но не в визуальном пространстве) в противоположность другим направлениям в физическом пространстве. И если, указывая в этом смысле, я говорю «Это то, что реально видно», мне могут ответить: «Это то, что ты, Л. В., видишь»; но нет никаких возраже$ ний против того, чтобы принять систему понятий, в которой мы употреб$ ляем для названия предметов, которые видит Л. В.», — «предметы, которые реально видны». Если, тем не менее, я верю, что, указывая на то, что в мо$ ей грамматике не имеет аналогии, я могу утверждать нечто самому себе (ес$ ли и не другим), то я совершаю ошибку, подобную той, когда думают, что предложение «Я здесь» имеет смысл для меня (а между прочим, оно всегда истинно) при условиях, отличных от тех весьма специфических условий, при которых этот жест имеет смысл. Например, мой голос и направление, откуда я говорю, осознаются другим человеком. Опять$таки важным явля$ ется случай, когда вы обучаете значению слова посредством его непосред$ ственного употребления. Подобно людям, которые думают, что кусочки де$ рева, очертания которых более или менее похожи на шахматные фигуры или шашки, если поставить их на шахматную доску, мы будем играть, даже если никто нам не объяснил, как эти фигуры используются.

414

Г О Л У Б А Я К Н И ГА

Сказать «приближается к» имеет смысл даже тогда, когда это просто фи$ зическое говорение и ничто не приближается к моему телу; и таким же об$ разом имеет смысл сказать «Это здесь» или «Он дотронулся до меня», когда ничто не дотрагивалось до моего тела. И, с другой стороны, «Я здесь» име$ ет смысл, если мой голос опознается и слышится из определенного места обыденного пространства. В предложении «Это здесь» «здесь» является здесь в визуальном пространстве. Образно говоря, это — геометрический глаз. Предложение «Я здесь», для того, чтобы иметь смысл, должно обра$ тить внимание на место в обыденном пространстве. (И существует несколь$ ко способов, при помощи которых это предложение может быть употреб$ лено.) Философ, который думает, что имеет смысл сказать себе «Я здесь», берет словесное выражение из предложения, в котором «здесь» является местом в обыденном пространстве, а думает при этом о здесь в визуальном пространстве. Поэтому он говорит нечто вроде «здесь это здесь».

Я мог бы тем не менее попытаться выразить свой солипсизм другим спо$ собом: я представляю, что я и другие люди рисуют картины или делают письменные описания того, что каждый из них видит. Эти описания лежат передо мной. Я указываю на одно из них, которое сделал я, и говорю: «Толь$ ко это (было) реально видно». То есть я стремлюсь сказать: «Только это опи$ сание имеет реальность (визуальную реальность) позади себя». Остальные описания я могу назвать «пустыми описаниями». Я также мог бы выразить себя, сказав: «Только это было образовано непосредственно от реальности; только это описание было сравнено с реальностью». И вот имеется ясное значение, когда мы говорим, что эта картина или эта дескрипция является проекцией, скажем, этой группы объектов — деревьев, на которые я смот$ рю, — или что она была образована от этой группы объектов. Но мы долж$ ны посмотреть на грамматику такого выражения как на «дескрипцию, про$ изводную от чувственного данного». То, о чем мы говорим, связано с тем особым стремлением сказать: «Я никогда не знаю, что другие реально под$ разумевают под “коричневым” цветом или что он реально видит, когда он (правдиво) говорит, что он видит коричневый объект» — Мы можем пред$ ложить тому, кто говорит это, использовать два разных слова вместо одно$ го слова «коричневый»: одно — для его определенного впечатления, другое — то, которое обладает значением, которое другие люди помимо него в состоя$ нии понять. Если он подумает об этом предложении, он увидит, что есть нечто неверное в его концепции значения, функции слова «коричневый» и других слов. Он ищет оправдания там, где его нет. (Точно так же, как в слу$ чае, когда человек верит, что цепь причин должна быть бесконечной. По$ думайте об оправдании общей формулы для представления математичес$ ких операций; и вот вопрос: заставляет ли эта форма употреблять ее в дан$ ном определенном случае, как мы ее и употребляем?)

415

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

Высказывание «Я произвожу описание визуальной реальности» не мо$ жет подразумевать нечто аналогичное высказыванию: «Я произвожу опи$ сание, исходя из того, что я здесь вижу». Я могу, например, видеть схему, в которой цветной кружок соотнесен со словом «коричневый», а также с пятном того же цвета; и я могу сказать: «Эта схема показывает мне, что я должен употребить слово “коричневый” для описания этого пятна». Вот как я могу производить слово, которое нуждается в моем описании. Но было бы бессмысленно говорить, что я произвожу слово «коричневый» из определенного цветового впечатления, которое я получаю.

Давайте теперь спросим: «Может ли человеческому телу быть боль$ но?» Кто$то склонен сказать: «Как телу может быть больно? Тело само по себе — нечто мертвое; тело — не сознание!» И здесь опять произойдет то, что как будто мы всматриваемся в природу боли и видим, что в ее приро$ де заключено, что материальный объект не может обладать ею. И это как если бы мы видели, что то, чему больно, должно быть сущностью иной природы, чем просто материальный объект; что фактически оно должно быть ментальной природы. Но сказать, что есть нечто ментальное — это все равно, что сказать, что число «3» ментальной, или нематериальной природы, когда мы осознаем, что цифра «3» не употребляется как знак арифметического объекта.

С другой стороны, мы можем совершенно спокойно принять выраже$ ние «это тело чувствует боль» и затем, как обычно, посоветуем сказавше$ му это пойти к доктору, прилечь и, может быть, даже вспомнить, что, ког$ да у него последний раз что$то болело, это закончилось в тот же день. «Но не была ли бы эта форма выражения по меньшей мере неопределен$ ной?» — Используется ли неопределенное выражение, когда мы говорим «Напиши “3” вместо “х” в данной формуле» вместо «Замени х тройкой?» (Или, с другой стороны, является ли только первое из этих выражений определенным, как думают некоторые философы?) Одно выражение не более определенно, чем другое. Значение выражения зависит пол$ ностью от того, как мы собираемся употреблять его. Давайте не будем представлять значение как некую оккультную связь между сознанием, словом и предметом. И что эта связь содержит полное употребление сло$ ва, как, образно говоря, семя содержит дерево.

Зерно нашего высказывания в том, что то, что испытывает боль или видит, или слышит является лишь феноменом ментальной природы, что слово «я» в предложении «Мне больно» не обозначает определенного те$ ла, ибо мы не можем заменить «я» описанием тела.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ВАДИМ РУДНЕВ

БОЖЕСТВЕННЫЙ ЛЮДВИГ

(ЖИЗНЬ ВИТГЕНШТЕЙНА)

Детство

Витгенштейн родился 26 апреля 1889 года в Вене в семье одного из бо/ гатейших людей Австро/Венгрии, сталелитейного магната Карла Витген штейна. Дом на Аллеегассе, где Людвиг провел детство, благоухал рос/ кошью, и ему покровительствовали музы. Витгенштейн впоследствии ут/ верждал, что в доме стояло 9 роялей, свидетельство, в которое при всем правдолюбии Витгенштейна трудно поверить. Карл был меценат, в его до/ ме бывали Густав Малер и Иоганнес Брамс. Младший брат Людвига, Па/ уль, был гениально одаренным пианистом. Когда на войне ему оторвало правую руку, Морис Равель специально для него написал знаменитый впос/ ледствии Концерт для фортепиано с оркестром ре минор для левой руки.

Участь остальных трех братьев Витгенштейна была печальна. Они все покончили с собой. Старший брат Ганс сбежал от авторитарного отца

вАмерику и там наложил на себя руки. Это было в 1902 году, а через год

вБерлине отравился Рудольф. Курт Витгенштейн в 1918 году, будучи офи/ цером австро/венгерской армии, попал в окружение и застрелился. В юные годы Людвига самоубийства близких людей буквально преследовали его. Покончил с собой кумир его юности Отто Вайнингер, автор знаменитой книги «Секс и характер». Покончил с собой гениальный австрийский фи/ зик Людвиг Больцман, у которого Людвиг собирался учиться. Витгенштейн сам на протяжении многих лет страдал тяжелым депрессивным расстрой/ ством и все эти годы был на волосок от самоубийства.

Гораздо благополучнее были сестры Людвига — старшая Гермина (Ми/ нинг), бывшая его наставницей в детстве, средняя Маргарет (Гретль), для которой он в 1928 году построил замечательный дом на Кундмангассе, и младшая Хелена (Ленка), у которой было несметное количество детей.

Вдетстве Витгенштейна звали Люкерль. Люкерль, о котором впослед/ ствии будут написаны сотни книг и тысячи статей, был слабым, болезнен/ ным, ленивым и слабохарактерным. Но уже в детстве он был философом.

419

В А Д И М Р УД Н Е В

Витгенштейн вспоминал: «Когда мне было 8 или 9 лет, я пережил опыт, который если и не был решающим в моей будущей жизни, то по крайней мере был в духе моего характера той поры. Как это произошло, я не пом/ ню. Вижу лишь себя стоящим у двери и размышляющим: “Зачем люди го/ ворят правду, когда врать гораздо выгоднее”. И я ничего не мог понять в этом».

Он учился в школе в Линце. Недавно возникла версия, согласно кото/ рой в это же время там учился и будущий Гитлер. В вышедшей в 1998 году книге «Еврей из Линца» австралийский историк доказывает, что Витген/ штейн и Гитлер учились в одном классе, демонстрируя школьную фотогра/ фию по принципу — пятый справа Гитлер. Но по фотографии начала века, где и тому, и другому 14–15 лет, трудно сказать что/то определенное.

Закончив школу в Линце, Витгенштейн (для того чтобы иметь возмож/ ность поступить в университет) проучился еще два года в школе в Шар/ лоттенбурге, под Берлином. Оттуда он поехал в Англию, в высшую техни/ ческую школу в Манчестере, где весьма успешно занимался конструирова/ нием математической модели пропеллера. Весьма возможно, что в его лице мир потерял гениального конструктора. Но Витгенштейн увлекся математической логикой, прочитал труды Фреге и Рассела и в 1911 году отправился в Кембридж, где Рассел работал преподавателем.

Бертран Рассел

18 октября 1911 года лорд Бертран Рассел пил чай у себя на квартире

вКембридже, как вдруг неожиданно «появился какой/то неизвестный не/ мец, очень плохо говорящий по/английски, но отказывающийся говорить по/немецки. Он представился как человек, изучавший инженерное дело

вШарлоттенбурге, но на протяжении своего обучения почувствовавший влечение к философии математики, и вот он теперь приехал в Кембридж исключительно с целью слушать мои лекции».

Витгенштейн так нервничал, что забыл сказать, что он приехал по ре/ комендации Фреге и что он уже учился в Манчестере, и что к Фреге ему посоветовал обратиться в Манчестере известный философ Сэмюэль Александер, автор книги «Пространство, время и божество».

Рассел поначалу отнесся к приезжему чрезвычайно легкомысленно. Из ежедневных писем/отчетов, которые он писал своей возлюбленной ле/ ди Оттолине Морель из Кембриджа в Лондон, хорошо видна динамика его отношения к Витгенштейну.

19 октября: Мой немецкий друг угрожает быть сущим наказанием.

25 октября: Мой немец, который кажется, скорее, хорошим парнем, — ужасный спорщик.

420