vitgenshtein_liudvig_izbrannye_raboty

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

на, по которой мы склонны были сказать, что здесь имеются два разных употребления, а не одно, состояла в следующем: «Мы не думаем, что сло! ва “темнее” и “светлее” действительно выражают отношения между глас! ными, мы лишь чувствуем сходство между отношением звуков и более темными и более светлыми цветами». И вот, если вы хотите понять, ка! кого рода это ощущение, попытайтесь без всякого предварительного предисловия спросить кого!то: «Произнеси гласные a, e, i, o, u в порядке увеличения их темноты». Если я спрашиваю это, я определенно говорю с другой интонацией, чем та, с которой я скажу: «Распредели эти книги в порядке увеличения темноты их обложек»; а именно, я сказал бы это, за! пинаясь, с интонацией, похожей на нечто вроде: «Хотелось бы, чтобы ты понял меня», и возможно, хитро улыбаясь, произнося эту фразу. И ес! ли что!то и будет описывать мои ощущения, так только это.

И это приводит меня к следующему пункту: когда кто!то спрашивает ме! ня: «Какого цвета вон та книга?», я говорю «Красная», тогда он спрашива! ет: «Что заставляет тебя назвать этот цвет “красным”?», и я в большинстве случаев отвечу: «Да ничего меня не заставляет. Здесь нет никакой причины. Просто я посмотрел на нее и сказал: “Она красная”». Тогда кто!то будет склонен сказать: «Безусловно, это не все, что произошло; потому что я мог мы смотреть на предмет какого!то цвета и произнести какое!то слово и тем не менее не назвать имя этого цвета». И потом он может быть склонен про! должить и сказать: «Слово “красный”, когда мы произносим его, называя цвет, на который мы смотрим, приходит к нам специфическим образом. Но, в то же время, если кого!то спросить: «Можешь ли ты описать тот способ, который ты имеешь в виду?» — никто не будет готов дать какое либо описа! ние. Предположим, теперь мы спросим: «Ты вообще помнишь, что назва! ние цвета приходило к тебе тем специфическим образом, когда ты называл цвета в предшествующих случаях?» — он должен будет согласиться с тем, что не помнит того специфического способа, при помощи которого все это происходило. На самом!то деле его можно легко побудить увидеть, что называние цвета могло сопровождаться всеми возможными видами раз! личных переживаний. Сравним это с такими случаями: а) Я кладу железо на огонь, чтобы оно накалилось докрасна. Я прошу вас наблюдать за желе! зом и хочу, чтобы вы сообщали мне время от времени какой степени нака ливания оно достигло. Вы смотрите и говорите: «Оно начинает быть свет! ло!красным». b) Мы стоим на уличном перекрестке, и я говорю: «Наблю! дайте за зеленым светом. Когда он появится, скажите мне, и я перебегу улицу». Задайте себе такой вопрос: если в одном из подобных случаев вы закричали: «Зеленый!», а в другом случае — «Беги!», приходят ли к вам эти слова одним и тем же способом или разными? Можно ли что!либо сказать об этом в общем и целом? с) Я спрашиваю вас: «Какого цвета лоскут мате!

301

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

рии, который вы держите в руках?» (я не могу его видеть). Вы думаете: «Как же он называется? “Берлинская лазурь” или “индиго”?»

И вот очень важно, что когда в философской беседе мы говорим: «Назва! ние цвета приходит к нам специфическим образом», мы не заботимся о том, чтобы подумать о многих различных случаях и способах, при помощи кото! рых приходит это название. — И наш главный аргумент на самом деле заклю! чается в том, что называние цвета — это нечто другое, чем просто произне! сение слова в некотором другом случае, когда смотришь на цвет. Так, можно сказать: «Предположим, мы считаем предметы, лежащие на столе — синий, красный, белый и черный — и, глядя на каждый, говорим: “Один, два, три, четыре”. Не правда ли, легко видеть, что здесь происходит нечто другое по сравнению со случаем, когда мы произносим просто слова и когда мы назы! ваем кому!то цвета предметов? И разве мы не можем с тем же правом, что в предшествующем случае, сказать: «Разве ничего больше не происходит, ког! да мы называем числа, а не просто произносим их, глядя на предметы»? И вот на этот вопрос можно дать два ответа. Первый: без сомнения, по край! ней мере, в большинстве случаев, подсчитывание предметов будет сопро! вождаться переживаниями, отличными от тех, которые сопровождают на! зывание цветов этих предметов. Легко приблизительно описать, в чем сос! тоит различие. Счет сопровождается определенной жестикуляцией — загибанием пальцев или киванием головой. Существует, с другой стороны, переживание, которое можно назвать «концентрацией чьего!то внимания на цвете», достигая полного впечатления от этого. И это такого рода вещи, которые вспоминают, когда говорят: «Легко видеть, что происходит нечто разное, когда мы считаем предметы и когда называем их цвета». Но не явля! ется никоим образом необходимым, что определенные особые пережива! ния в большей или меньшей степени характерны для того, что имеет место при счете, когда мы считаем, а не для того, что имеет место при присталь! ном рассматривании цвета, когда мы смотрим на предметы и называем их цвета. Верно, что процесс счета четырех предметов и процесс называния их цветов будут в целом, по крайней мере в большинстве случаев, различны! ми, — это!то нас и поражает; но это вовсе не означает, что мы знаем, что в этих двух случаях каждый раз происходит нечто различное, когда мы произ! носим число, с одной стороны, и называем цвет с другой.

Когда мы философствуем о такого рода вещах, мы почти без вариан! тов проделываем нечто вроде следующего: мы повторяем для себя опре! деленное переживание, скажем, глядя пристально на определенный предмет и пытаясь «прочитать» его, как если бы это было название цве! та. И вполне естественно, что, проделывая это снова и снова, мы были бы склонны сказать: «Когда мы говорим слово “синий”, происходит неч! то особое». Поскольку мы сознаем, что проходим вновь и вновь через

302

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

один и тот же процесс. Но спросим себя: является ли это тем же процес! сом, через который мы обычно проходим, когда в различных случаях — не философствуя — мы называем цвет предмета?

11. Проблема, над которой мы размышляем, также возникает при встрече думания с волением, преднамеренного и невольного действий. Подумаем над следующими примерами: я намереваюсь поднять опреде! ленный, довольно тяжелый вес, решаюсь сделать это, затем прикладываю к нему свою силу и поднимаю его. Здесь, вы можете сказать, мы имеем вполне законченный случай волевого и намеренного действия. Сравним его с таким случаем, когда человек, зажегший спичку и давший прикурить другому человеку, видит теперь, что хочет прикурить сам; или опять!таки случай движения руки при письме, или движения губ, гортани и т. д. во время говорения. — И вот когда я назвал первый случай вполне закончен! ным случаем воления, я намеренно использовал это заводящее в тупик вы! ражение. Ибо это выражение указывает на то, что кое!кто склонен думать о волении, рассматривая такого рода случай как наиболее ясно представ! ляющий типичные характеристики воления. Берут свои идеи и свой язык, связанный с волением, из этого примера и думают, что могут приме! нить — пусть и не таким очевидным образом — ко всем случаям, которые можно назвать случаями воления. — Это тот же случай, который мы встре! чаем снова и снова: формы выражения нашего обыденного языка запол! няют наиболее очевидно определенные, весьма специфические примене! ния слов «воление», «мышление», «значение», «чтение» и т. д. и т. д.

И, таким образом, мы можем назвать случай, в котором человек «снача! ла думает, а потом говорит», наиболее законченным случаем мышления, а случай, в котором человек произносит вслух слова, которые он читает, наи! более законченным случаем чтения. Мы говорим об «акте воления» как от! личном от действия, которое совершается посредством воли, и в нашем первом примере много различных актов, ясно отграничивающих этот слу! чай от того случая, в котором все, что происходит, это то, что рука подни! мает вес: там есть приготовления к намерению и решению, там есть усилия поднятия, но где мы найдем аналогии к этим процессам в наших других примерах и в тех бесконечных примерах, которые мы можем дать?

И вот, с другой стороны, говорилось, что, когда человек, скажем, вста! ет с кровати поутру, все, что происходит, может быть следующим: он раз! мышляет: «Не пора ли вставать», пытается привести в порядок свое соз! нание и затем вдруг он обнаруживает, что он уже встает. Описывая его действия таким образом, мы подчеркиваем отсутствие акта воления. И вот, во!первых: где мы найдем прототип этого, т. е. как мы приходим к идее такого акта? Я думаю, что прототип акта воления — это пережива! ние мускульного усилия. — И вот существует нечто в вышеприведенном

303

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

описании, что пытается противостоять этому; мы говорим: «Мы не прос! то “находим” нечто, что пытается противостоять этому; мы говорим: “Мы не просто “находим”, наблюдаем себя встающими, как если бы мы наблюдали со стороны что!то еще! Это не похоже, скажем, на наблюде! ние за действием рефлекса. Если, например, я сажусь боком к стене, моя рука, которая расположена со стороны стены, тыльной стороной кисти прикасается к стене, и если теперь я, держа свою руку жестко, нажимаю тыльной стороной ладони на стену, делая это с приложением всех усилий своей дельтовидной мышцы, и если затем я быстро отступлю от стены, оставляя свою руку висеть свободно, то рука без всякого усилия с моей стороны начнет подниматься; это тот случай, когда будет уместным ска! зать: “Я обнаруживаю свою руку поднимающейся”».

И вот здесь вновь ясно, что существует много поразительных разли! чий между случаем наблюдения, как поднимается моя рука в этом экспе! рименте, или наблюдением за кем!то, кто встает с постели, и случаем об! наружения того, что я встаю. Например, в этом случае совершенно отсут! ствует то, что можно назвать неожиданностью, я не смотрю на свои собственные движения, как я могу смотреть на кого!то, кто ворочается в постели, например, и говорю себе: «Он что, собирается вставать?» Суще! ствует различие между волевым актом вставания с постели и невольным поднятием моей руки. Но это не обычное различие между так называе! мыми волевыми и неволевыми актами, где определяющим является при! сутствие или отсутствие одного элемента, «акта воления».

Описание вставания с постели, при котором человек говорит: «Я прос! то обнаруживаю себя встающим», предполагает, что он хочет сказать, что он наблюдает себя встающим. А мы можем с определенностью сказать, что установка на наблюдение отсутствует в этом случае. Но установка на наблю! дение опять!таки не является неким продолжающимся состоянием созна! ния или чего!то другого, в чем мы пребываем все время, пока наблюдаем. Скорее, существует семейство групп действий и переживаний, которые мы называем установками на наблюдение. Грубо говоря, можно сказать, что элементы наблюдения существуют в любопытстве, наблюдательном ожида! нии, неожиданности, и при этом можно сказать, что существуют выраже! ния лица и жесты, выражающие любопытство, ожидание и неожидан! ность; и если вы согласны с тем, что существует более чем одно выражение лица, характерное для каждого из этих случаев, и что могут существовать случаи, в которых нет никаких характерных выражений лица, вы признае! те, что каждому из этих трех слов соответствует семейство явлений.

12. Если я сказал: «Когда я сказал ему, что поезд отходит в 3.30, пола! гая, что так оно и есть, ничего не произошло сверх того, что я употребил предложение», и если кто!либо возразит мне, говоря: «Но, конечно, это

304

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

не может быть всем, что произошло, как если бы ты мог “просто произ! нести предложение”, не веря в то, что говоришь», мой ответ будет: «Я не хотел говорить, что нет разницы между тем, когда говоришь, полагая ис! тинность того, что ты говоришь, и когда говоришь, не веря в то, что ты говоришь; но пара «полагание/отсутствие полагания» относится к раз! нообразным различиям в различных случаях (различия формируют семью), а не к одному различию между присутствием и отсутствием опре! деленного ментального состояния».

13. Рассмотрим разнообразные характеристики волевых и не волевых действий. В случае поднятия тяжестей наиболее характерными являют! ся разнообразные переживания усилия, которые очевидны, когда вы поднимаете тяжесть посредством волеизъявления. С другой стороны, сравним это со случаем письма также посредством волеизъявления, где в большинстве обычных случаев не будет никакого усилия; и даже если вы чувствуете, что от письма утомляются руки и напрягаются мускулы, это не является переживанием «толкания» и «сжимания», которые мы назвали бы типичными волевыми действиями. Сравним далее поднятие руки, когда вы вместе с ее поднятием поднимаете тяжесть или когда вы показываете на какой!то предмет, расположенный сверху по отношению

квам, — все это определенно надо рассматривать как волевое действие, хотя элемент усилия в нем почти отсутствует; на самом деле, это подня! тие руки, показывающей на объект, чрезвычайно похоже на поднятие глаза, смотрящего на объект, и здесь мы с трудом можем усмотреть какое! либо усилие. — Теперь давайте опишем неволевой акт поднятия вашей ру! ки. Существует такой случай в нашем эксперименте, характеризующийся полным отсутствием мускульного напряжения, но при этом наличием наблюдательной установки по отношению к поднятию руки. Но мы прос! то видели случай, в котором мускульное напряжение отсутствовало, а су! ществуют случаи, применительно к которым мы назвали бы действие во! левым, хотя мы сохраняем наблюдательную установку по отношению

кнему. Но в огромном классе случаев просто невозможно занять наблю! дающую позицию по отношению к определенному действию, которое ха! рактеризует волевой акт. Попытайтесь, например, понаблюдать за своей рукой, которая поднимается, когда вы посредством волеизъявления под! нимаете ее. Конечно, вы видите, как она поднимается; но вы не можете каким!либо образом следовать за ней посредством своего глаза. Это мож! но прояснить, если вы сравните два разных случая следования линии на листе бумаги посредством глаза; а) некая хаотическая кривая вроде этой:

305

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

b) написанное предложение. Вы обнаружите, что в случае а) глаз как бы попеременно скользит и увязает, в то время как, читая предложение, он плавно пробегает по его поверхности.

Теперь рассмотрим случай, в котором мы действительно имеем дело с наблюдательной установкой, я имею в виду весьма поучительный слу! чай попытки нарисовать квадрат с диагоналями, расположив на бумаге зеркало и направляя свою руку на то, что вы видите, глядя в зеркало. И здесь кто!то будет склонен сказать, что наши подлинные действия, те, к которым непосредственно прилагается наша воля, это не движения на! шей руки, но нечто, находящееся далеко позади, скажем, действия на! ших мускулов. Мы склонны сравнить этот случай со следующим: предста! вим, что перед нами находится ряд рычагов, при помощи которых пос! редством скрытого механизма мы можем направлять карандаш, рисующий на листе бумаги. Мы можем тогда сомневаться, какие рычаги задействовать для того, чтобы достичь желаемого движения карандаша; и мы могли бы сказать, что намеренно двинули этот конкретный рычаг, хотя мы не собирались намеренно достичь неверного результата, которого мы этим движением достигли. Но это сравнение, хотя его легко представить себе, заводит в тупик. Потому что в случае с рычагами, которые мы видим перед собой, была такая вещь, как решение, которое мы должны были принять, прежде чем толкать рычаг. Но разве наша воля есть как бы игра на клавиатуре мускулов, выбирающая, какой из них следует за другим? — Для некоторых действий, которые мы называем намеренными, харак! терно, что мы в некотором смысле «знаем, что мы собираемся делать» прежде, чем делаем это. В этом смысле мы говорим, что знаем, на какой предмет мы собираемся указать, и то, что мы можем назвать «актом зна! ния», может состоять в том, что мы смотрим на предмет прежде, чем ука! зываем на него или описываем его местоположение при помощи слов или картинок. Теперь мы можем описать наше рисование квадрата через зеркало, сказав, что наши действия были преднамеренными до той сте! пени, до какой они рассматривались в их двигательном аспекте, но не до той степени, до какой они рассматриваются в визуальном аспекте. Это может быть, например, продемонстрировано посредством нашей спо! собности повторять движение руки, которая произвела неправильный результат, когда нам сказали сделать это. Но, очевидно, было бы абсурд! но говорить, что этот двигательный характер волевого жеста состоит из нашего знания, предшествующего тому, что мы собирались делать, как если бы мы имели перед нашим мысленным взором картину синестети! ческого ощущения и решили вызвать это ощущение. Вспомним экспери! мент, в котором субъект переплетал пальцы; если здесь вместо того, что! бы указывать с определенного расстояния на палец, которым вы хотите,

306

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

чтобы он двигал, вы дотрагиваетесь до этого пальца, он всегда сможет пошевелить им без малейших трудностей. И здесь возникает соблазн ска! зать: «Конечно, я могу им сейчас пошевелить, потому что сейчас я знаю, каким пальцем меня попросили пошевелить». Это как если бы я сейчас показал бы вам, какие мускулы надо сократить, чтобы вызвать ожидае! мый результат. Слово «конечно» заставляет подумать, как будто, коснув! шись вашего пальца, я дал вам единицу информации, говорящую вам, что делать. (Как если бы в нормальном случае, когда вы говорите человеку, чтобы он пошевелил таким!то и таким!то пальцем, он может последовать вашему приказу, потому что он знает, как вызвать это движение.)

(Интересно подумать над случаем потягивания жидкости через тру! бочку; если спросить, какой частью вашего тела вы сосете, вы будете склонны ответить, что губами, хотя фактически это проделывается мус! кулами, которые приводят в действие ваше дыхание.)

Давайте теперь спросим себя, что бы мы назвали «невольным говорени! ем». Сначала отметим, что, когда вы нормально говорите, волеизъявитель! но, вы с трудом можете описать, что происходит, говоря, что актом воли вы приводите в движение свои губы, язык, гортань и т. д. как способ производ! ства определенных звуков. Что бы ни происходило с вашими губами, гор! танью и т. д. и какие бы ощущения вы ни наблюдали в этих органах, когда говорите, даже если они кажутся вторичными явлениями, сопровождаю! щими производство звуков и волю, кто!то все равно захочет сказать, что он оперирует со звуками самими по себе, без какого!либо опосредующего ме! ханизма. Это показывает, как утрачивается идея носителя воления.

Теперь о невольном говорении. Представьте, что вы должны описать подобный случай — что бы вы сделали? Существует, конечно, случай гово! рения во сне; он характеризуется действиями, которые не осознаются и не вспоминаются после того, как они имели место. Но это, очевидно, не то, что бы вы назвали характерным для невольного действия.

Более удачный пример невольного говорения, я думаю, это ряд не! вольных восклицаний: «О!», «Помогите!» и т. п., и эти примеры подобны в чем!то крикам от боли. (Это, между прочим, может побудить нас поду! мать о «словах как выражениях ощущений».) Кто!то может сказать: «Ко! нечно, это прекрасные примеры невольной речи, потому что в этих слу! чаях нет не только акта воления, посредством которого мы говорим, но во многих случаях мы произносим эти слова против своей воли». Я бы сказал: «Я безусловно назвал бы это невольным говорением; и я согласен, что акт волеизъявления, подготавливающий или сопровождающий эти слова, отсутствует, — если под “актом волеизъявления” вы подразумевае! те определенные действия намерения, преднамеренности или усилия. Но тогда во многих случаях волевой речи я тоже не найду усилия, более

307

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

того, я скажу, что воля может быть непреднамеренной, и я не знаю каких! либо актов намерения, предшествующих ей».

Крик боли, вырвавшийся против воли, можно было бы сравнить с поднятием руки против воли, когда кто!то поднимает ее, когда мы борем! ся с ним, но важно заметить, что воля — или, мы бы сказали, «желание» — не кричать побеждает не тем путем, каким побеждает наше сопротивле! ние силу нашего противника. Когда мы кричим против воли, для нас са! мих это как бы становится неожиданностью, как если бы кто!то неожи! данно приставил ружье к нашим ребрам и скомандовал «Руки вверх!»

14. Рассмотрим теперь следующий пример, которой окажет большую помощь всем нашим аналитическим усилиям: для того, чтобы понять, что происходит, когда некто понимает слова, мы играем в такую игру: у вас есть список слов, отчасти эти слова принадлежат родному языку, отчас! ти — языкам, мне совершенно неизвестным (или, что то же самое, бес! смысленные слова, изобретенные на ходу). Некоторые слова моего родно! го языка являются словами обыденного ежедневного употребления — та! кие, как «дом», «стол», «человек» — это то, что мы можем назвать примитивными словами, они находятся среди слов, которые первыми вы! учивает ребенок, а другие — это слова специфической детской речи, такие, как «мама», «папа». Среди них также более или менее обычные техничес! кие термины, такие как «карбюратор», «динамо», «запал», и т. д. и т. д. Все эти слова читаются мне и после каждого слова я должен сказать «да» или «нет» в соответствии с тем, понимаю ли я слово или нет. Тогда я стараюсь вспомнить, что происходило в моем сознании, когда я воспринимал те сло! ва, которые я понял, и те, которые я не понял. И здесь вновь будет полез! но рассмотреть специфическую интонацию голоса и выражение лица, с которым я говорю «да» и «нет» вместе с так называемыми ментальными событиями. — И вот нас может удивить, если мы обнаруживаем, что хотя этот эксперимент покажет нам множество различных характерных пере! живаний, он не покажет нам какое!либо переживание, которое мы были бы склонны назвать переживанием понимания. Там будут такие пережива! ния, как: я слышу слово «дерево» и говорю «да» с интонацией и ощущени! ем «конечно»; или я слышу «подтверждение» — я говорю себе: «Дай!ка по! думаю», с трудом вспоминаю помогающий случай и говорю «да»; я слышу «приспособление», я представляю человека, который всегда употреблял это слово, и говорю «да»; я слышу «мама», оно поражает меня как забавное и детское — «да». Иностранное слово я очень часто буду переводить в уме на английский прежде, чем ответить. Я слышу «спинтарископ» и говорю себе: «Это должно быть какой!нибудь технический инструмент», возмож! но, пытаюсь понять его значение из его словообразовательной структуры, ничего не получается, и я говорю «нет». В другом случае я могу сказать се!

308

К О Р И Ч Н Е В А Я К Н И ГА

бе: «Звуки, напоминающие китайский язык» — «нет», и т. д. С другой сторо! ны, будет большой класс случаев, в которых я не отдаю себе отчета в том, что происходит кроме того, что я слышу слово и произношу ответ. И будут также случаи, в которых я вспоминаю переживания (ощущения, мысли), которые вообще не имеют никакого отношения к этому слову. Таким обра! зом, среди переживаний, которые я могу описать, я могу назвать типич! ные переживания понимания и некоторые типичные переживания непо! нимания. Но в противоположность этому будет большой класс случаев, в которых я должен буду сказать: «Я не знаю вообще никакого специфичес! кого переживания, я просто сказал «да» или «нет»».

Теперь, если кто!то сказал: «Но ведь что!то безусловно произошло, ког! да ты понял слово “дерево”, несмотря на то, что ты был совершенно рассе! ян, когда говорил “да”», то я склонен был бы поразмыслить и сказать себе: “Не обладал ли я каким!то простым чувством, когда вникал в смысл слова “дерево”?» Но тогда всегда ли я обладаю этим чувством, которое я сейчас от! ношу к тому, что, когда я слышу слово, употребленное или употребляемое мной самим, я вспоминаю, что употреблял его раньше или вспоминаю, ска! жем, множество из пяти ощущений, одним из которых я обладал каждый раз, когда я мог бы сказать, что понимаю слово? И далее, не является ли это «простое чувство», которое я отношу к этому переживанию, скорее харак! терным для специфической ситуации, в которой я нахожусь в настоящем, т. е. когда философствую о «понимании»?

Конечно, в нашем эксперименте мы можем называть произнесение «да» или «нет» характерными переживаниями понимания или непонима! ния, но что, если мы просто слышим слово в предложении, когда даже не встает вопрос о подобной реакции на него? — Мы тогда попадаем в забав! ное затруднительное положение: с одной стороны, кажется, что у нас нет причин говорить, что во всех случаях, в которых мы понимаем слово, при! сутствует одно или даже множество специфических переживаний. С дру! гой стороны, мы можем почувствовать, что совершенно неправильно го! ворить, что все, что происходит в подобном случае, это то, что я слышу или произношу слово. Поскольку это равносильно тому, чтобы сказать, что мы какое!то время действуем, как автоматы. Ответ заключается в том, что в определенном смысле это так и есть, а в определенном смысле — нет.

Если кто!то говорил со мной с добрым выражением лица, следует ли из этого, что каждый короткий интервал времени его лицо выглядело так, что, видя его при любых других обстоятельствах, я должен был бы назвать его выражение добрым? А если нет, означает ли это, что его «доб! рое выражение лица» прерывалось периодами отсутствием какого!либо выражения? — Мы определенно не сказали бы этого применительно к обстоятельствам, которые я упомянул, и мы не чувствуем, что взгляд в ка!

309

Л Ю Д В И Г В И Т Г Е Н Ш Т Е Й Н

кой!то момент перестает быть выразительным, хотя взятый сам по себе мы назовем его невыразительным.

Именно таким способом мы относим фразу «понимание слова» не непременно к тому, что происходит, когда мы произносим или слышим его, но ко всему окружению события его произнесения. И это также при! менимо к тому, когда мы скажем, что кто!то говорит, как автомат или как попугай. Говорение с пониманием определенно отличается от говоре! ния, как автомат, но это не означает, что говорение в первом случае на протяжении всего времени сопровождается чем!то, что пропадает во втором случае. Примерно так, как когда мы говорим, что два человека вращаются в различных кругах, это не означает, что они не могут ходить по улице в одном и том же окружении.

Таким же образом действия волевые и неволевые во многих случаях характеризуются как таковые посредством большого количества пере! живаний, которые мы назовем переживаниями, характеризующими во! левые акты. И в этом смысле правильным будет сказать, что то, что про! исходило, когда я вставал с постели — при том, что я определенно не на! зову это вставание невольным — заключалось в том, что я обнаружил себя встающим. Или, скорее, это просто один из возможных случаев; потому что ведь каждый день все происходит по!разному.

15. Затруднения, с которыми мы разбирались вплоть до §7, были тес! но связаны с употреблением слова «особый» (particular). Мы были склон! ны говорить, что когда мы видим знакомые объекты, у нас возникает осо! бое чувство, что слово «красный» пришло особым образом, когда мы осознали, что данный цвет является красным, что мы обладали особым переживанием, когда действовали волевым образом.

И вот употребление слова «особый» склонно производить род заблуж! дения и, грубо говоря, это заблуждение производится посредством двой! ного употребления этого слова. С одной стороны, мы можем сказать, что в первую очередь оно употребляется в качестве уточнения, описания, сравнения; с другой стороны как то, что можно описать как подчеркива! ние (ударение). Первое употребление я буду называть транзитивным, вто! рое — нетранзитивным. Итак, с одной стороны, я говорю: «У этого лица особое выражение, которое я не могу описать». Следующее предложение может означать нечто вроде: «У этого лица чрезвычайно строгое выраже! ние». Эти примеры показались бы более интересными, если бы мы заме! нили слово «особый» словом «своеобразный» (peculiar). Если я говорю: «У этого супа своеобразный запах: примерно такой суп мы ели в детстве», слово «своеобразный» может быть употреблено просто как интродукция к сравнению, которое за ним следует, как если бы я сказал: «Я скажу вам, как этот суп пахнет...». Если, с другой стороны, я говорю: «У этого супа сво

310