Мужская (?) цивилизация

Эту цивилизацию, конечно, можно назвать мужской.

Мужчина - изобретатель техники и организатор внеш­него и однобокого, механического, усовершенствования жизни. Женщина в большей степени сопротивлялась уни­фикации и потере сердца, она и сегодня больше открыта жертве, чем мужчина.

Как в западном, так и в восточном идеологизированном обществе женщины более противостоят обезличиванию. Мужчина втянут в социальную жизнь, ангажирован в си­стему. Женщина больше связана с непосредственным (ко­торое не лжет), она, например, может родить. И в этом нетривиальном опыте, в этой встрече с Другим (ребенок - всегда посланец другого мира) женщина может найти подлинное.

Но нельзя идеализировать женщину. Порой она просто рабыня раба, ее втягивают в систему самым чудовищным, самым деперсонализированным образом, когда она не де­лает выбора или мелко мстит, или живет обидой, или пытается обогнать мужчину в его мужском активизме.

И, как известно, обгоняет успешно.

В Советском Союзе женщины- тюремные надзирательницы, женщины-прокуроры, женщины, "лечащие" дисси­дентов в психиатрических больницах, более жестоки, чем мужчины. На Западе же социологи давно установили, что среди террористов большой процент женщин и что жен­щины-террористки более жестоки, чем мужчины.

По ту сторону активности и пассивности

Мы доживаем эпоху Просвещения. О тупике этой эпохи сегодня говорят постоянно. Когда-то Просвещение сделало рассудок и пользу центральными понятиями жизни. Тело было отодвинуто на задний план, оно презиралось, о нем забыли. Это была (и есть) эпоха нового гнозиса. Вместе с телом, спонтанностью, сердцем, интуицией была устране­на и женщина, которая символизировала собой эту "ночную'* сторону бытия. Где бы ни реализовывали себя иде­алы рационализма, везде вместе с природой изгоняется, унижается женское. Особенно это становится ясным, если обратиться к истории различных освободительных движе­ний, руководствующихся лозунгом "Свобода, равенство и братство". Обычно в начале этих движений (профсоюз­ных, социалистических, рабочих и т.д.) активное участие принимали женщины, но по мере завоевания "свобод" женщины становились неугодны и вытеснялись на задний план.

Так, у нас в России во второй половине девятнадцатого века поклонники свободы и разума боролись за "народное счастье" бок о бок с женщинами. Русская женщина в то время была одной из самых эмансипированных в Европе. Ряды борцов за "свободу" знают выдающихся женщин -отважных, умных, образованных, внутренне абсолютно свободных, не боящихся сменить роскошь дворянской жизни на нищету, преследования, каторгу, - женщин, руководящих мужчинами, готовых на любую жертву ради общего дела. Русский философ Федотов назвал их "святыми без Бога". И Октябрьскую революцию они подготовили вместе с мужчинами. Но как только настало время власти и государства, женщины оказались не у дел, их женские требования стали опасными. Все возвратилось на круги своя. Самых активных поспешили убрать подальше (Коллонтай уехала послом в Швецию). Ключевые позиции в новом государстве были заняты мужчинами.

В наше время не только в Советском Союзе поняли, к чему ведет религия разума, к какому аду привело человечество Просвещение. Повсюду раздаются голоса, крити­кующие рднобокий прогресс, диктатуру рассудка и техни­ки, безудержную активность и варварское уничтожение природы. И мужчины, и женщины открывают "женское" в себе, спонтанный мир проявлений сердца, принятия и любви.

Об этом открытии "женского" пишет, например, феми­нистка-богослов Элизабет Мольтманн-Вендель. Она цити­рует Карен Беме, которая видит выход в стоянии "на полдороге между активностью и пассивностью, между действием и страстью". Э. Мольтманн-Вендель продолжа­ет: "Этика, которая была бы "чувствующей", и разум, наделенный влечением, могли бы сообщить людям, живу­щим в обществе, новые основания как в личном, так и в социальном плане. Напряжение первой фазы феминисти­ческого движения - рациональной и агрессивной - должно быть заменено целостным видением человека".

Но где же духовная основа для этого синтеза пассивности и активности? Где христианское, конкретно-церковное обоснование "целостности" человека? Как известно, о це­лостности говорили все, кому не лень (уж очень привлекателен этот идеал): Фурье, Маркс, персоналисты, экзи­стенциалисты. И мы знаем, что много идеологий, начинающих с разговора о целостности, кончили тем, что сократили, обрубили, редуцировали человека по тем схемам, которые в данный момент оказались наиболее удобными. Согласна с тем, что сегодня о христианстве к женщине нужно говорить исходя из опыта. Сошлюсь на опыт своих подруг по "Марии". Для нас было ясно, что целостность нужно искать в опыте Церкви, в благодатном опыте соборной христианской жизни. Прежде всего в опыте сми­рения (мы посвятили целую дискуссию этому важнейше­му для нас понятию, ее можно найти в третьем номере журнала "Мария").

В смирении человек не боится отказаться от всех зави­симостей, от всех претензий и амбиций, которые должны возвысить его во мнении других. Он с радостью отказыва­ется от надутого самодовольства, от властного жеста, от наглого и гордого взора - от всего этого, чтобы открыть "чистоту сердца", свое внутреннее "я", через которое он связан с Богом. Смирение ведет к внутреннему миру, раю, где не были оторваны друг от друга душа и тело. В сми­рении и разрешается противоречие между активным и пассивным. Человек приходя к подлинному, божествен­ному уровню бытия, перестает быть паразитом, вампиром и потребителем. он становится активным творцом, потому что дает говорить через себя Богу, потому что умеет быть совершенно пассивным.

Но можно понять и Мольтманн-Вендель, которая роди­лась не в России, где христианство гонимо, а в стране, где христианство "победило". Действительно, можно ли при­зывать к смирению тех, кто живет в абсолютном конформизме сверхприличного буржуазного "христианства"? Можно ли призывать к смирению тех, кто никогда не бунтовал, кто живет запрограммированной жизнью, бес­сознательно подчиняясь примятым нормам и страхам? Тех, кто никогда не был самим собой, никогда не выбирал, а всегда слушался других (только не Бога), - слушался людей и государство. Очевидно, что вначале нужно разбудить этих женщин от вечного сна, выбить из состояния инерции.

Самодовольство и инерция - самый страшный проступок а христианстве; человек, совершающий даже очень большие грехи, еще может покаяться, самодовольный и неподвижный не покается никогда.

Очевидно, что вначале нужно толкнуть женщину на то, чтобы она вышла из духовного и нравственного паралича и стала жить.

Да, русские неофитки из движения "Мария" знают совсем иное, вышли из других искушений и бездн. Они пришли к христианству из мира, где им приходилось постоянно отстаивать свое "я", свою независимость. Это были самые непослушные, самые "неприличные" и незави­симые женщины. Христианство было принято ими, разу­меется, не из конформизма (но также и не из антикон­формизма). В своей борьбе против общества, государства - всего мира - мои подруги успели почувствовать, как условны ценности разрушения и противостояния. Только смирение смогло вывести их на тот уровень бытия, где не было более самолюбования, где можно было быть самими собой, не разрушая себя и других. Только смирение стало достаточной основой для творчества, для смелости, которая не перерастает в "шум и истерию". Смирение - самая удивительная, самая таинственная и глубокая христиан­ская добродетель, которая изгоняется и обществом буржу­азным (из-за его самодовольства), и обществом коммуни­стическим (из-за того, что человек там "звучит гордо"). Это редкий цветок человеческой истории. Никогда не удастся ленивому и неподвижному человеческому разуму банализировать смирение. Именно поэтому пришла моя подруга-неофитка Маргарита К. к христианству. Ее пора­зили слова заповеди Блаженства: блаженны кротцые. Она говорила: "До такой глубины человек не может дойти сам. Ее невозможно вообразить или сочинить. Эти заповеди не возможны! И все же они осуществляются. Они - не туманный идеал. Они осуществимы уже и сегодня. Уже и сегодня блаженны кротцые к смиренные, они и сегодня насле­дуют землю, они - "свет миру", благодаря им продолжа­ется жизнь, благодаря им человечество не озверело окон­чательно, не разрушило себя холодом компьютерного ве­ка. Только смирение противостоит энтропии мира".

Если люди смогли оценить Евангелие и следовать много веков подряд этой самой не-банальной книге на земле, то, значит, они действительно несут в себе образ Божий, зна­чит, в человечестве есть какой-то смысл, какая-то тайна.