4. Эмоциональная основа представлений о сверхъестественном

В этих представлениях интенсивность эмоции обычно зависит от отчетливости объекта. Австралиец арунта, например, под влиянием ритма пения и пляски, усталости и коллективного возбуждения во время церемонии теряет отчетливое сознание своей личности и чув­ствует себя мистически связанным с мифическим предком, который был одновременно и человеком, и животным. Можно ли говорить, что он представляет или мыслит себе принципиальную однородность че­ловека и животного? Разумеется, нет, но он глубоко и непосредствен­но чувствует это. Точно так же страх, внушаемый невидимой силой, могущей причинить ему беду или даже смерть, заставляет его чувст­вовать ее присутствие с необычайной живостью, хотя арунта не имеет о ней отчетливого представления. Кроме того, невидимые силы и зло­вредные влияния, которыми поглощено сознание первобытного чело­века и угрозу которых он часто чувствует вокруг себя, не всегда индивидуализированы в его представлении. Напротив. Шадэ недавно говорил о влияниях, которых даяки страшатся, «не зная, откуда они исходят», а Хэттон писал о «неопределенных духах джунглей, скалы и реки» у ангами. «Все они, — добавляет он, — окутаны в сознании ангами своего рода туманом, их объединяющим, сохраняя при этом достаточно индивидуальности, чтобы быть в состоянии служить — все вместе или раздельно — объектами умилостивительных обрядов». Од­ним словом, речь идет не о поддающемся исчислению, хотя бы и не исчисленном, множестве, а о текучей множественности с очень слабо определенными элементами.

Это как нельзя лучше соответствует мыслительным навыкам первобытных людей. Они не привыкли считать в арифметическом смысле слова. Память их сохраняет образ привычных чисел-совокуп­ностей, и они умеют не путать их. Но когда дело доходит до чисел в собственном смысле слова, они сейчас же отступают перед тем уси­лием абстрагирующей мысли, которое здесь необходимо. Они предпо­читают в этих случаях говорить «много, множество, масса» или употреблять конкретные образы: «как волосы на голове, как звезды на небе, как песчинки на берегу моря» и т. д. Именно такой аспект, несомненно, приобретает для них и множество окружающих невиди­мых сил и влияний. Отсюда следует, что численность сил и влияний,

386

которая для нас представлялась бы весьма значительной, не подавля­ет их сознания. Поскольку это множество остается неопределенным, то и индивидуальность единиц, его составляющих, так же неотчетли­ва или скрыта. В некоторых случаях, однако, невидимые силы, вну­шающие особенный страх, приобретают личный характер. На Малайском архипелаге, например, болезни, в особенности оспа, пред­ставляются часто в образе духов, личностей и своего рода божеств.

Но если таковы именно основные черты невидимых сил в пред­ставлении первобытных людей, то существует ли нечто общее, и если да, то можем ли мы его определить? Возможно, мы в состоянии это сделать, но при условии, что не вздумаем найти данный элемент там, где его нет, и будем искать его там, где он есть.

Наши языки, наши грамматики, наши традиционные системы фи­лософии, психологии и логики приучили нас усматривать общность лишь в идеях. Общность обнаруживается в операциях, образующих понятия, классифицирующих эти понятия и устанавливающих те или иные отношения между ними. С этой точки зрения установление об­щности и ее определение относятся к интеллекту, и только к нему. Но для мышления, ориентированного иначе, чем наше, для мышле­ния, которое не руководилось бы, как наше, аристотелевым, т. е. кон­цептуальным, идеалом и в котором представления часто имели бы эмоциональную в основе своей природу, общность, возможно, покои­лась бы не в идеях, а в чем-то другом. Она бы тогда, собственно, не «познавалась», а, скорее, «чувствовалась». Элемент общности заклю­чался бы не в каком-то неизменном или повторяющемся признаке, являющемся объектом интеллектуальной-перцепции (восприятия), а, скорее, в окраске или, если угодно, в тональности, общей определен­ным представлениям и воспринимающейся субъектом как нечто при­сущее всем этим представлениям.

Для того чтобы обозначать одновременно и эмоциональную при­роду, и общность данного элемента, которые, впрочем, не раздельны в этих представлениях, можно было бы сказать, что они принадлежат к одной и той же аффективной категории. Категория была бы нами применена в этом случае не в аристотелевом и не в кантовском смыс­ле, а просто как принцип единства в сознании представлений, кото­рые, будучи различны между собой по всему содержанию или по его части, впечатляют, однако, сознание одним и тем же образом. Дру­гими словами, какова бы ни была невидимая сила, каково бы ни было сверхъестественное влияние, присутствие или действие которых пер­вобытный человек замечает или подозревает, едва только он обратил на них внимание, эмоциональная волна, более или менее сильная, заполняет все его сознание. Все представления рода пронизаны у пер­вобытного человека подобной эмоциональной струей. Каждое из

387

представлений приобретает, таким образом, тональность, которая мгновенно погружает первобытного человека в аффективное состоя­ние, испытанное им уже много раз. У него нет нужды в интеллекту­альном акте, для того чтобы распознавать это состояние. Здесь начинает действовать аффективная категория сверхъестественного.

Таков, думается, глубокий смысл столь многочисленных свиде­тельств, где первобытные люди на разные лады повторяют: «Основа наших идей о невидимых силах — страх, который они нам внушают», «Мы не верим, мы боимся». Этим они хотят охарактеризовать основ­ной элемент в их представлениях, относящихся к существам сверхъ­естественного мира. Этого элемента первобытный человек вовсе не представляет в собственном смысле слова, он его чувствует и мгно­венно узнает.

Было бы, несомненно, уместно выяснить, свойственна ли эта аф­фективная категория исключительно первобытному мышлению или она, скорее, соответствует всегдашней позиции человека перед ли­цом сверхъестественного. Если ее легче различить у первобытных людей благодаря той значительной роли, которую эмоциональные представления играют в их жизни, то она обнаруживается, хотя и менее явственно, и в других обществах. Там, где развилось и утвер­дилось мышление понятиями, интеллектуальные элементы стали за­нимать со временем все более важное место в представлениях, относящихся к сверхъестественному миру. Так появились целые цветники верований, дававшие часто плоды в виде догм. Однако аф­фективная категория сверхъестественного продолжает сохраняться и здесь. Эмоциональная основа этих представлений никогда не оказы­вается элиминированной целиком. Прикрытая, завуалированная, преображенная, она все же всегда различима. Нет ни одной рели­гии, в которой бы ее не было. Initium sapientiae est timor domini (начало премудрости — страх господень).