sbornik_smirnov-kutachesky

гие идеи от частого употребления становятся привычными и оттого кажутся убедительными, принимаются на веру без проверки. Но в пушкиноведческих статьях ученого есть издержки искренней, всепоглощающей любви к народному творчеству, давшей великолепный результат в иных работах. Оказывается, и любовь надо уметь контролировать.

Методологические проблемы по определению носят отнюдь не частный характер. Научную работу (чем она крупнее, тем это отчетливее) невозможно не только создать, но даже и начать без ясной организующей идеи; без нее просто утонешь в материале. Но, выходит, что такая идея может и погубить исследование. Да, и надо учиться искать проход между Сциллой и Харибдой. Важно, чтобы организующая идея вытекала из материала, а не подминала собой материал исследования.

Вокруг Смирнова-Кутаческого

А. Ю. Сорочан

Пропущенная глава (об одном сочинении Смирнова-Кутаческого)

В ГАТО в архиве Смирнова-Кутаческого хранится целый блок материалов, имевших отношение к последнему крупному замыслу ученого — монографии о П. И. Мельникове (А. Печерском)1. Работа над сочинением велась до 1957 г., монография осталась незавершенной. Но имеющиеся материалы позволяют судить о характере этого текста — первой, по сути дела, попытки в таком объеме осмыслить творчество Мельникова. И уж точно это была первая в советском литературоведении работа о выдающемся писателе. Вернее, была бы. Потому что работу эту Смирнов-Кутаческий не завершил. Бесспорно, книга о Мельникове была делом значимым. Подводя итог своим занятиям фольклором, Смирнов-Кутаческий в последние годы обращается к литературе, на которую не оставалось времени ранее. И теперь предметом его занятий стала не «Пролетарская литература за 15 лет» (как называлась «заказная» монография 1932 г.), а творчество одного из сложнейших писателей XIX в. Тот факт, что творчество Мельникова явственно связано с фольклором, думается, не нуждается в специальном разъяснении. Вся деятельность Мельникова связана с собирательством — будь то исторические документы, статистические сведения или произведения народного творчества. Фольклорное сознание явлено и в его краеведческих текстах, и в романной дилогии, с которой ассоциируется его имя.

Вместе с тем Смирнов-Кутаческий в своем исследовании идет по уже проторенному пути. На титульном листе монографии мы находим значимую ошибку: «А. И. Мельников. Очерк творчества». В этом имени Андрей Печерский — псевдоним — контаминируется с реальным именем писателя — Павел Иванович Мельников. А репрезентативными в этом очерке оказываются только те тексты Мельникова, которые подписаны именем Печерский. Весь же корпус сочинений Мельникова оказывается фактически за пределами внимания исследователя. Проблема именования писателя решается здесь примерно так же, как и в случае с М. Е. Салтыковым-Щедриным2. Но если, как показывают подсчеты, в собрания Салтыкова-Щедрина на равных правах входят и тексты Щедрина, и тексты Салтыкова, — то в собрания Мельникова-Печерского входят большей частью сочинения Печерского. Только изредка и «на птичьих правах»

1 Фонд Р-2911. Оп. 1. Д. 108.

2 См. об этом: Строганов М. В. М. Е. Салтыков и Н. Щедрин: спор об имени // М. Е. Салтыков-Щедрин в зеркале исследовательских пристрастий: Материалы научной конференции / Ред.-сост. Р. Д. Кузнецова, Е. Н. Строганова. Тверь: Тверской гос.

ун-т, 1996. С. 9—12.

появляются «Очерки раскола» и отдельные документально-исторические тексты. А вот большинство произведений Мельникова остаются за рамками внимания читателей. К каким результатам это приводит, легко продемонстрировать.

Обратившись к структуре монографии Смирнова-Кутаческого, мы увидим, что в поле зрения исследователя попадает только творчество Печерского, но это не дает полного представления о литературной позиции Мельникова. Содержание монографии выглядит так:

1.Введение.

2.Биографический очерк. Молодые годы. Мельников — чиновник особых поручений. В Петербурге и в Москве — вторая половина жизни.

3.Мельников-краевед.

4.Первые литературные опыты Мельникова-Печерского.

5.Романы Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах».

Замысел прост и выдержан в стилистике той литературной науки,

которая сложилась в начале научной деятельности Смирнова-Кутаческого. Первая глава представляет собой описание жизни, которому соответствует описание творчества в последующих главах. Нижегородские наблюдения ранних лет жизни становятся основой краеведческих заметок, публикующихся в «Нижегородских губернских ведомостях». Как известно, эти сочинения Мельникова представляли собой в основном популярное изложение малоизвестных или легендарных сведений. Будучи чиновником особых поручений, Мельников обстоятельно знакомится с жизнью «маленьких людей», сатирическому или сочувственному описанию которой посвящены его рассказы и повести. В последние годы, подводя итоги своей деятельности, Мельников отдается писательству — и рождается дилогия «В лесах» и «На горах». Схема монографии, как видим, проста. И для развития ее нужно совсем немного материалов. Смирнов-Кутаческий использует имеющиеся биографические очерки (прежде всего автобиографию Мельникова и работу П. Усова3, являющуюся незаменимым источником сведений о писателе) для создания жизнеописания своего героя. Далее должен идти анализ известных текстов, подтверждающих периодизацию творчества Мельникова (то есть А. И. Печерского). Всѐ, как видим, просто донельзя.

Однако состав сохранившихся материалов свидетельствует о том, что замысел монографии остался нереализованным не в последнюю очередь потому, что Смирнов-Кутаческий (исследователь методичный и внимательный) пришел в конце концов к пониманию ограниченности этой предзаданной структуры. В архиве хранятся только черновики (иногда значительно различающиеся между собой) биографического раздела и раз-

3 Усов П. Павел Иванович Мельников, его жизнь и литературная деятельность // Мель- ников-Печерский П. И. Полное собрание сочинений. СПб.: Изд. М. О. Вольфа, 1897.

Т. 1.

дела, посвященного романной дилогии. Если несколько вариантов описания фольклорных элементов дилогии различаются объемом и иллюстративным материалом, то биографический очерк в разных версиях существенно меняется (можно выделить остатки четырех вариантов текста, сохранившихся в машинописи; в рукописных заметках, которых набралось 16 толстых тетрадей, вполне возможно, имеются и другие варианты). В тексте вариантов то появляются, то исчезают упоминания о других произведениях Мельникова, а не Печерского. Дело в том, что без опоры на них написать очерк нельзя, но в заданную концепцию они не укладываются. И в результате книга остается ненаписанной. Остальные главы представлены только отдельными фрагментами — в основном необязательными вводными замечаниями. Нельзя писать монографию такого рода, жестко разделяя человека Мельникова и писателя Печерского (как делали многие советские исследователи, рассуждая о реакционности чиновника и прозрениях художника)4. Но нельзя и объединять человека и его псевдоним, создавая никогда не существовавший конструкт «А. И. Печерский».

Что же мешает этому? После несколько затянувшегося вступления можно обсудить данную тему. В качестве примера мы рассмотрим текст, либо пропущенный, либо сознательно ни разу не упомянутый СмирновымКутаческим (правда, он назван в одном из перечней). Вместе с тем текст известен широко, он часто перепечатывается в собраниях сочинений Мельникова-Печерского и в наши дни. Текст этот — весьма объемный — впервые был напечатан в 1867 г. в «Русском вестнике», а в 1868 г. вышел отдельной книгой. Речь идет о сочинении «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская».

Смирнов-Кутаческий был не первым и не последним, кто столкнулся с трудностями при отборе объектов для анализа. Советские комментаторы рассматривали этот текст как «научно-популярный исторический очерк», возвращающийся к стилистике нижегородских публикаций Мельникова. И вместе с тем всякий читатель книги легко обнаружит, что определение книги как научно-популярного исторического очерка не соответствует ее содержанию. Видимо, нечто подобное можно сказать и по отношению к другим текстам Мельникова. Здесь следует несколько прокомментировать книгу Мельникова «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская»

Всем известна «легендарная» картина К. Д. Флавицкого «Смерть княжны Таракановой» (1864), положившая начало мифу о Таракановой. Миф этот усердно развенчивали, кажется, все авторы, которые писали о загадочной самозванке, но так и не смогли добиться успеха. Мельников был одним из первых, кто развенчивал этот миф; вслед за ним к материалам о Таракановой возвращается М. Н. Лонгинов (первые его работы по

4 См., напр.: Еремин М. П. П. И. Мельников (Андрей Печерский). Очерк жизни и творчества // Мельников П. И. (Андрей Печерский). Собрание сочинений: В 8 т. М.: Правда, 1976. Т. 1. С. 3—52.

данной теме появились в конце 1850-х гг.). Дальше следует бесконечная вереница авторов. И почти все писатели, обращающиеся к теме, упоминают исторический очерк Мельникова — и критикуют его.

Может быть, причина этой критики состоит в том, что этот текст воспринимался как «материал», как источник для мифологии? В этом отношении любопытно сравнить его с текстом «художественным». Однако мы намеренно не будем сравнивать очерк Мельникова с известным романом Г. П. Данилевского «Княжна Тараканова», поскольку эта очень хорошая книга написана с совершенно иных позиций, посвящена другой проблеме, построена на основе другой гипотезы, с обилием вымыслов и «красивостей». Не будем мы сравнивать очерк Мельникова и с произведениями Д. Л. Мордовцева «Вельможная панна», «Беглый король», поскольку в них княжна Тараканова появляется только на втором плане. Гораздо больший интерес представляет для нас повесть Е. П. Карновича «Самозваные дети», которая и по времени отделена от сочинения Мельникова только дестью годами.

Редакторы собрания сочинений Е. П. Карновича считают, что автор учел максимально возможное количество документов: «…предпочел держаться известных ему фактов, и все отдельные эпизоды его сочинения согласуются с письменными источниками»5. Действительно, согласуются. Начинает Е. П. Карнович свое повествование с изложения дела Федора Федоровича фон Аша, которое он извлек из архивов следственного приказа и пересказывает подробно, почти с протокольной точностью. Далее следует глава 5, в которой дано документальное описание Александровской слободы и распорядка жизни в ней, основанные на «Чтениях общества истории и древностей». Глава 7 представляет собой краткое хроникальное изложение событий в жизни Елизаветы Петровны до восшествия на престол, в 1727—1741 гг.; глава 9 — краткая хроника царствования Елизаветы; глава 11 содержит описание ее смерти на основании исторических документов. Естественно возникает вопрос, чем заполнены главы между теми, которые содержат пересказ этих документов. В них Е. П. Карнович пересказывает «домашние» источники — воспоминания, дневники, исторические свидетельства, которые были доступны ему. Такое чередование «официальной» и «домашней» истории и составляет структуру повести. Княжна Тараканова собственной персоной появляется только во второй части произведения. Е. П. Карнович с исчерпывающей полнотой приводит все известные источники — от донесений папского нунция до переписки Екатерины II с А. А. Орловым по данному вопросу. Он везде остается документалистом — талантливым, занимательным, но лишенным собствен-

5 Цит. по: Карнович Е. П. Мальтийские рыцари в России; самозваные дети. М.: Планета, 1992. С. 201.

ного отношения к предмету. Роль писателя-историка сводится к популярному пересказу.

Если такова «повесть», чего же можно ожидать от очерка, в полемике с которым повесть написана? Тут внимательного читателя ожидает немалый сюрприз. Мельников уже в первой главе своего труда переходит от трудов историков (Д. Н. Бантыш-Каменский, М. И. Семевский) к народным преданиям. А потом начинает анализировать царствование Елизаветы Петровны, но совсем иначе, нежели «романист» Е. П. Карнович. Ссылки на документы у Мельникова немногочисленны и малозначительны; он в основном ведет речь о том, о чем историки предпочитают умалчивать как о трудно доказуемом. Вот фрагмент, посвященный Елизавете: «Елизавета Петровна <…> осталась в одиночестве. Она была сирота, в полном смысле этого слова: ни отца, ни матери, ни доброго руководителя у восьмнадцатилетней девушки, пылкой, страстной, готовой пожертвовать, пренебречь всем для удовольствий и свободной, веселой жизни. Император, племянник ее, был еще очень молод, бабушка его, царица Авдотья Федоровна, не могла питать нежных чувств к дочери своей соперницы, которую считала причиною своих злоключений и плачевной кончины своего сына. К тому же она жила в монастыре, и двор был совсем чужд ей. Сестра императора, Наталья Алексеевна, была только годом старше своего брата и, кажется, не любила Елизавету. Царевны, дочери царя Ивана Алексеевича, жили в Москве; к ним Елизавета также находилась в самых холодных отношениях; словом, в царской семье она была совершенно чужою»6. Как видим, перед нами не исторический, но психологический портрет. За рисование же собственно исторического портрета берется Мельников только в тех случаях, когда сведений для создания психологического портрета явно недостаточно. Такова глава о Разумовском.

Весь текст Мельникова посвящен одной теме: «Между истинною Таракановой и самозванкой, наделавшею много шума в Европе во время пугачевского бунта, общего нет ничего»7. Е. П. Карнович пишет только о самозванке Али-Эмете и не занимается подробно князьями Таракановыми. Он и в повести пытается сохранить историческую точность; Мельников же в своем очерке занят другим: он противопоставляет честных, скромных и достойных «людей случая» (Разумовский, княжна Тараканова) авантюристам (Радзивил, принцесса Владимирская). Конечно, не Огинский и Владимирская, а Радзивил становится движущей силой заговора. Польская интрига ловко выводится Мельниковым в качестве основной пружины всего дела. Верно замечание комментатора очерка: «Он писал пером публициста, смотрящего на политические события прошлого с позиций участника современной ему политической борьбы»8. И эта историческая публицистика

6Мельников-Печерский П. И. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Правда, 1963. Т. 6. С. 9.

7Там же. С. 21.

8Там же. С. 381.

привлекает к себе и убедительностью психологической обрисовки, и полетом фантазии, и композиционным приемом контраста, положенным в основу текста. Дело в том, что в очерке не одна героиня. Когда мы читаем о принцессе Владимирской, мы помним о княжне Таракановой, и наоборот. Таким образом, получается, что текст выходит за границы научнопопулярного жанра.

В значительной степени то же самое можно сказать и о других исторических сочинениях Мельникова, которые не связаны с магистральной темой Печерского — темой раскола. Очевидно, что их исключение из монографического анализа мешает в полной мере осмыслить творчество писателя. Смирнов-Кутаческий, видимо, сознавал недостаточность данного подхода, но так и не сумел преодолеть традицию. Однако не будем винить в этом ученого прошлых лет. Приходится с сожалением констатировать, что это преодоление не совершилось и сейчас. Мы до сих пор читаем об авторе чудесной дилогии «В лесах» и «На горах» А. И. МельниковеПечерском. И до сих пор мы не видим за А. Печерским — П. И. Мельникова.

О. Е. Лебедева

Парадоксы «обретенных» традиций (опыт фольклориста)

«К деревеньке нет дороги…» В. Мягков

Как известно, с начала публикаций у народных песен начинается иная жизнь по сравнению с той, которую они имели в естественной — изустной и голосовой — среде. Вместе с тем на смену монументального осмысления данной формы традиционной культуры приходит другое осмысления: начинается процесс одновременного расподобления / обобщения. Так, например, в XVIII в. было еще совершенно не важно, где бытовала та или иная песня и откуда она пришла к императорскому двору, в литера- турно-художественные собрания или в театр екатерининского времени. Существовала потребность в пении. Существовало знание общих законов звучания русской песни, типичных для центральной части России. Всеобщее желание знать верные слова народных песен обусловило появление сначала песенников рукописных, которым нет числа, а вскоре и печатных сборников. Собирание русских песен прошло стремительный путь развития: от любительских собраний вроде «Тысяча и одна песня для удовольствия песенников и песенниц исходит в свет. Тетрадь первая, содержащая 123 песни» (СПб., 1778) до высокопрофессионального издания «Великорусские народные песни» А. И. Соболевского. Дефиниция народные песни, утвержденная Н. А. Львовым (1790), сделала это понятие одновременно и традиционным1. Об этом свидетельствует и особое построение «Собрания народных русских песен с их голосами» Львова, и способ подачи материала, в котором учтены важнейшие явления песенного фольклора. Из обрядового фольклора Львов опубликовал песни календарные (святошные песни) и семейно-бытовые (свадебные), а из внеобрядового фольклора он опубликовал песни протяжные и частые (игровые и хороводные, плясовые, или скорые), едва ли не первым разграничив и эти две группы песен. Песни протяжные занимают в песенном фольклоре, согласно мнению Львова, центральное место, так как он признает их самыми лучшими, поскольку в них гармонии много больше, нежели мелодии — в скорых.

1 См. об том: Лебедева О. Е. Песни из «Собрания» Львова и другие песенные издания XVIII в. // Гений вкуса: Н. А. Львов. Материалы и исследования: Сборник 2 / Ред. М. В. Строганов. Тверь: Золотая буква, 2001. С. 244—266; она же. Русская народная песня в XVIII в. и главный фольклористический труд Львова// Гений вкуса: Н. А. Львов. Материалы и исследования: Сборник 4 / Ред. М. В. Строганов. Тверь: Золотая буква, 2005. С. 200—209

Другая попытка описать явление фольклорной песни принадлежит М. И. Попову, который любовную песню (в современной фольклористике это тематическая разновидность необрядовой протяжной песни) приравнивает к «роду малыя поэмы», а музыку называет ее сестрою2. Стоит заметить, что в такой жанрово-видовая дефиниция обнаруживается некоторое сходство с названием известного собрания Кирши Данилова. Несмотря на то, что представленные в собрании песни имеют нотации, оно имеет название «Древние российские стихотворения», а основной корпус собрания составляют произведения эпического рода.

«Чудесное» обретение и проблемная ситуация с авторством сборника «Древние российские стихотворения», наконец, сам характер его свидетельствуют о его уникальности. Само время обретения сборника, когда объективные исторические обстоятельства стимулировали формирующие фольклористику и фольклорное издательское дело, провоцировало, разумеется, опубликовать этот сборник, опираясь на имеющуюся традицию публикаций. Но, с другой стороны, эти же внешние исторические условия исключали сборник Кирши Данилова из числа прочих песенников и сборников по характеру материала. Например, сюжет о Щелкане и тверском восстании в XIII в. разработан в исторической песне, известной нам по сборнику Кирши Данилова, причем эта песня не сопровождается никакими сведениями ни о конкретном месте записи, ни об исполнителе. Вместе с тем мы признаем достоверными и сам текст песни, и исторические события, запечатленные в ней народом. Требования, которые стали предъявлять к фольклорным записям позднее, неправомерно предъявлять к сборнику Кирши Данилова. До П. В. Киреевского нам не известны прецеденты внимания к личности певцов и сказителей, даже когда некоторые заметки о них мы всѐ же находим: Савелий, ямщик или просто извозчик. Позднее фольклористы выявят целую галерею мастеров-исполнителей, а вместе с этим в фольклористике выработается и понятие об исполнительской традиции. В эпического Щелкана Дюдентьевича мы верим не только благодаря песне из собрания Кирши Данилова. Наши вера и очарование связаны с нашими же представлениями об историческом прошлом нашей родины и с инстинктивной попыткой связать эстетику фольклора с этикой народной декларации.

Традиция как основа фольклористической деятельности исследуется абсолютно всеми практикующими в сфере народной культуры. Ей посвящены музыковедческие публикации И. И. Земцовского, А. М. Мехнецова, В. М. Щурова, Н. Н. Гиляровой и др. Каждое фольклористическое научное мероприятие или коллективная монографии по данной проблеме непременно включает обширный круг ученых и практиков. Общим моментом

2 [Попов М. И.] Предисловие // Российская Эрата или выбор наилучших новейших российских песен, поныне сочиненных; собрал и сочинил Михайла Попов: В 3 ч. СПб.: В императорской типографии, 1792.

поиска служит тезис о том, что сам исполнительский текст заключает в себе поток переживаний, преобразованный посредством традиционных формул в некую символическую реальность, смысл которой доступен лишь человеку, включенному в традицию3. А это, в свою очередь, характеризует и общее состояние «творчества групп или индивидуумов, определяемого надеждами и чаяниями общества, являющееся адекватным выражением их культурной и социальной самобытности»4.

Аксиоматически признано, что в России процесс изменения фольклорной парадигмы активизируется с 1861 г., но в XX—XXI вв. его динамика не только констатируется, но дополняется существенными уточнениями, свидетельствующими о всеобщей глобализации. Конечно, и поныне имеются локусы, в которых представлены и аутентика, и контексты, где постоянное варьирование (как важнейший закон) фольклорного акта и внеличная природа фольклорного произведения поддерживается не только хранителями, но и ретрансляторами. В этом случае мы имеем дело с предельной концентрацией именно эстетики традиции, а не чужого слова как такового. Его диффузность и изменчивость отмечаются многократными срезами-фиксациями. В тверской фольклористической практике такие очаги традиций существовали в виде певческих коллективов — народных хоров сел Рыбинского (Максатихинский р-н), Баранова (Весьегонский р-н), Медведúхи (Рамешковский р-н), Кривцова (Нелидовский р-н), Грузин и Арпачѐва (Торжокский р-н). Все названные локусы до определенного времени добросовестно исполняли свои функции свидетелей существования традиционного репертуара с целью передачи опыта и воспитания преемников, а часть из них и сейчас существует по типу «открытого проекта». Однако в процессе восприятия-обучения ученики воссоздают творчество своих учителей, вольно или невольно искажая его в процессе своего творчества — будь то реконструкция художественная или аналитическая. Это одна сторона медали.

Другая сторона связана с задачей нахождения верных кодов для восприятия именно чужого слова, не придавая ему статуса искусства. В этом случае неограниченные возможности имеются у фольклористики филологической, культурологии, социофольклористики и других междисциплинарных практик. Описанные Ю. М. Соколовым и А. М. СмирновымКутаческим новые песни Тверской губернии сейчас не только являются раритетными, многим из уже трудно придать статус — по народной терминологии — старинных, потому что современные информанты к старинным относят песни, воспринятые из кинофильмов типа «Кубанские каза-

3Мальцев Г. И. Традиционные формулы русской народной необрядовой лирики. Л.,

1989.

4Из определения, выработанного на совещании правительственных экспертов по сохранению фольклора при ЮНЕСКО, состоявшемся в Париже 1 марта 1985 года // Newsletter / Published by Nordic institute of folklore. Turku, 1987. № 1. P. 8.