Пономарев_диссертация

111

понимаемой Герценом как исторически прогрессивное движение идей,

растворенное в активности народов. Движение это теоретически может происходить не только на запад, но и на восток. Революция может иметь продолжение в любой точке земного шара: «Реакция оттого и кажется нам такой всемогущей и страшной, что мы лепимся на одних и тех же местах и упорно держимся за них, как будто род человеческий исключительно существует от Парижа до Берлина. /.../ республика может пасть, Франция может пасть, а революция продолжаться. Она ускользает, как ртуть от давления, и собирается по другую сторону»106. «Другой стороной» легко может оказаться и Россия, ибо только русский человек ожидает от Европы большего,

чем она может дать, только русский жаждет продолжения 1789 и 1793 года.

Наследующая русской интеллигенции русская революция максимально развивает этот «комплекс русского европейца». Октябрьская революция воспринимается участниками как вариант Великого Французского инварианта.

Забытые европейцами идеи не просто переместились в Россию, но дали плод – первое в мире социалистическое государство. Революции в Венгрии и Баварии ориентированы уже не на Париж, а на Петроград. Как Европа после мировой войны (которую точнее было бы назвать всеевропейской с посторонним участием) по-прежнему ощущает себя центром мира, так Советская Россия ощущает себя центром Европы. Центр тяжести европейской оси «Париж – Вена/Берлин – Петербург» сместился слева направо, проскочив разоренную войной Германию и расчлененную Австрию, – в переименованный специально для нового периода русской истории Петроград и затем, вместе с поездом Советского правительства, в Москву. Думается, Версилов не удивился бы такому смещению, ибо он, как и Достоевский, был уверен, что вскоре «воссияет свет с Востока». Только мессианские идеи, которые Россия возвестила Европе,

106 Там же. С. 212.

112

существенно преобразились107. Герценовская «колыбель» переехала из Парижа в Петроград. Оказалось, что из мещанской Франции путь честного человека лежит не в Техас или Нью-Йорк, а «в другую сторону» – в Россию.

Этим путем и едут писатели Запада от Герберта Уэллса до Андре Жида.

Роли поменялись: теперь европейцы отправляются в Россию – учиться новой жизни. Советские же писатели посещают Европу в качестве культуртрегеров.

Выстраивается довольно четкая схема, основанная на отношении к Европе русских классиков и переосмысленная согласно революционной геополитике.

Европа отныне предстает как вектор, направленный на восток – к истине,

правде и справедливости. Вектор поделен на зоны: Франция – Германия – Восточная Европа – Советская Россия. За каждым топосом закреплены определенные значения: Франция – «бабушка революции» (как выражались революционеры действующие), впавшая в маразм и мещанство; Германия – грабительски эксплуатируемая новым капиталистическим миропорядком страна, реторта революции; Восточная Европа – лакей мирового империализма,

равно готовый качнуться на запад и восток; Советская Россия – воплощенная правда-справедливость. Позиция героя внутри литературного текста зависит от его постоянного места жительства – как реального, так и виртуального,

избранного им на оси: от имени какой географической точки он высказывается.

Чем восточнее располагается на оси герой, тем прогрессивнее его мысли. Более верным будет обратное соотношение: чем прогрессивнее мыслит герой, тем восточнее он получает место. И наоборот: герой, которому не место в Советской России, окажется там, где должен быть, – в эмиграции, на западе.

В этой точке зарождающийся соцреализм со своей принципиальной,

многократно повторяемой схематичностью совпадает с сознательно упрощаемой (от изысканности серебряного века к классовой точке зрения)

107 Здесь стоит вспомнить о «превращении» религиозного сознания внутри советской культуры, о котором писал Н.А.Бердяев: «/.../ Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея. Это есть трансформация русского мессианизма» (Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж: YMCA-Press, [1955]. С. 118).

113

мировоззренческой установкой советской интеллигенции. Практически любой географический роман советской литературы периода 1920-х годов (с

европейским сюжетом) выдерживает набросанную выше схему. Схема эта будет проиллюстрирована несколькими текстами, наиболее полно и разносторонне намечающими тенденции специфического жанра советской литературы. В качестве репрезентативных авторов избраны И.Г.Эренбург,

К.А.Федин и А.Н.Толстой, крупные советские писатели, разными путями пришедшие в советскую литературу.

В романе И.Г.Эренбурга «Трест Д.Е. История гибели Европы» (1923) «утомленная» Европа русских писателей XIX века являет собой одновременно и прелесть первого дня, когда финикийская царевна была похищена Зевсом (в

середине 1930-х «Похищением Европы» назовет свой новый европейский роман К.А.Федин), – и мерзость запустения дня последнего. Сатирический жанр Эренбурга, комбинирующий фельетон и роман, позволяет нарезать материал газетными полосами: география его первых романов охватывает почти весь земной шар, так как географические названия, как в газете, дают лишь пространственную привязку всему происходящему. Благодаря этой литературной технике и Европа и ее разрушитель, вступающий с нею в единоборство, становятся многоликими, как бы нарезанными на полосы – наподобие портретов Пикассо, друга Эренбурга.

Лица Европы перетекают друг в друга, комбинируя микро и макро: это женские лица, пейзажи, расстояния и, в целом, очертания континента.

Прекрасной финикиянкой окажется мадмуазель Люси Фламенго,

превратившаяся в замужестве в мадам Люси Бланкафар. Закатное солнце над Римом и рыжая челка Люси сольются в сознании главного героя, бельгийца Енса Боота. Но с каждым лицом Европы случается предзакатное преображение.

Абстрактная, неуловимая идея Европы предстает перед Боотом почти разлагающимся трупом: «/.../ он слышал мерзкий запах гнили, как будто на него

114

дышала старуха с черными гнилушками зубов. Это пахла Европа, и Енс Боот понимал, что Европа стара, мерзка, что ее можно любить лишь в темноте, не раскрывая глаз и не дотрагиваясь пальцами до шершавой кожи»108. Такое же преображение случается и с Люси, как только выяснится, что она, как и все европейцы, утонула в мещанстве, забыв о предназначении прекрасных финикиянок: «/.../ m-me Люси Бланкафар, урожденная Фламенго, оказалась не финикианской царевной, но старой толстой бабой, похожей на дешевую потаскуху Марселя или Генуи»109.

А весь прекрасный континент по-марксистски погряз в социальных противоречиях:

«– Великолепный континент! – подумал Енс Боот, – но все здесь так устроено, что нельзя жить... Может быть, уехать в Африку?.. Там песок и небо…»110. Точно так же Герцен собирался в Техас.

Благоустроенная и уравновешенная Европа неудобна для жизни именно в силу своей благоустроенности и уравновешенности. Уравновешенности во всем

– от геополитической оси «Париж – Берлин – Петербург/Москва» до проявления человеческих чувств. Новому человеку нечего делать в Европе. По зрелом размышлении Боот плывет тем путем, который когда-то предложил всем тоскующим европейцам Герцен: вместо Африки он попадает в Нью-Йорк.

Прощание с Европой связано не только с мадмуазель Люси. Имя Европы объединяет женщину и материк, сливая все впечатления от европейской жизни Боота воедино. Уезжая, «Енс вспомнил все – и запах подмосковных лугов, и

вековой лак парижской Place de la Concorde»111. Интересно, что в восприятии героя соединились именно Москва и Париж – крайние точки Европы в нескольких смыслах: и географически и духовно-идейно. Значим и порядок называния городов: Енс едет на запад. Теплое «чувство Европы» он ощутит,

108Эренбург И. Трест Д.Е. История гибели Европы. С. 36.

109Там же. С. 148.

110Там же. С. 33.

111Там же. С. 44.

115

«/.../ коснувшись /.../ теплой, беззащитной руки /.../»112 своей британской невесты Мэри Хэг. От нее он откажется сам, ибо убедится, что его «истинная любовница»113 – Европа – умирает. Уверенность в обреченности Европы обретена в странствиях – постоянный мотив литературы 1920-х годов. Герои европейских романов советских авторов, как заведенные, мечутся по Европе, в

поисках чего-то неясного им самим. Например, маршрут Енса Боота: Бельгия – Париж – (США) – Бухарест – Канны – Ницца – долина реки Соммы – Архангельск – советская Москва – вновь буржуазная Европа и т.д. Никакой логики перемещений, одно непрекращающееся, яростное движение. Так торопился в Персию Печорин, пожирая пространство, когда жизнь стала для него бессмысленной и чудовищно скучной.

Как Печорин, Енс Боот пытается «/.../ убежать от самого себя»114. Но, в

отличие от Печорина, Енс имеет жизненную цель. Эта цель – футуристическое уничтожение, расчищающее место для неведомого будущего: «Я знаю одно:

мертвого Наполеона зарывают в яму, чтоб он не пах, а живого котенка кормят теплым молочком. Хороните Европу по какому угодно разряду, но хороните ее скорее, хотя бы из чувства уважения к моему чувствительному носу»115.

Наполеон, как и Люси Бланкафар, – олицетворение Европы, Европы прошлого.

Боот планомерно уничтожает континент, нападая на европейские страны в определенной последовательности. Первой, по логике Версальского мира,

уничтожается Германия. Тем самым по-новому выстраиваются геополитические «силовые линии» на континенте: сообщение между Западной и Восточной Европой происходит по линии Париж – Базель – Вена – Варшава – Москва. К этому расчленению Европы литературным героем подключается и повествователь: «Но к 1935 году Россия стала все чаще оглядываться на восток.

После войны 1930 г. западные окраины не смогли оправиться. Петербург [sic! –

112Там же. С. 39.

113Там же. С. 44.

114Там же. С. 173.

115Там же. С. 197.

116

Е.П.] сделался глухим заштатным городком, населенным главным образом археологами, инвалидами революции и престарелыми балеринами»116. Самой населенной и развитой частью страны становится Сибирь, вместо привычной

«руки Москвы» в Европе говорят о «руке Читы» и т.д. Россия вытесняется в Азию и тем самым намеренно исключена из умирающей, потерявшей творческое горение Европы (впрочем, европейскую Россию Боот не пощадит.

Она погибнет вместе со всей Восточной Европой). Тут мы сталкиваемся с географическим литературным мышлением, характерным для новой литературы 1920-х годов.

Мышление глобальными категориями, пафос всеобщего переустроения коренится в самой природе Октябрьской революции. Советское правительство росчерком пера распоряжается громадными территориями европейской России,

ибо «мировой пожар» планировался если не во всем свете, то, по крайней мере,

в пределах Евразии. Эмигрантское евразийство, с этой точки зрения, –

оборотная сторона революционного «глобализма», добавляющая к географической мечтательности революционеров старые добрые начала государственности. Советская литература первой половины 1920-х движется вслед за идеологемами революционного времени.

Первый роман Эренбурга еще более показателен в этом смысле. «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников…» (1922)117

начинаются в сердце Европы – в Париже на бульваре Монпарнасс – и

постепенно продвигаются (через Германию и войну) в Советскую Россию.

Главный герой, мудрец Хуренито, прибыл с мировых «задворок» – из Мексики,

116Там же. С. 97.

117Соединить два первых романа Эренбурга позволяют глубинные переклички, подчеркнутые мгновенным появлением в «Тресте Д.Е.» Хулио Хуренито, его идейным влиянием на Боота. Можно опереться и на остроумное замечание В.Б.Шкловского: «У него [Эренбурга. – Е.П.] три профессии: 1) курить трубку, 2) быть скептиком, сидеть в кафе и издавать «Вещь», 3) писать «Хулио Хуренито».

Последнее по времени «Хулио Хуренито» называется «Трест Д.Е.». От Эренбурга исходят разные лучи, лучи эти носят разные фамилии, примета у них та, что они курят трубки» (Шкловский В.Б. Zoo, или Письма не о любви // Шкловский В. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М.:

Худ. лит., 1973. С. 221).

117

точно так же, как Енс Боот вышел из Бельгии – с «задворок» Европы. Однако именно эти «задворки» питают европейский континент жизненными силами и творческой энергией, которые на нем самом почти иссякли. Одной из

«задворок» оказывается и Россия, откуда родом целых два ученика Хуренито – Илья Эренбург и Алексей Спиридонович Тишин (последний прибыл в Европу из Ельца).

Остальных учеников собирают в прочих европейских странах, каждая из которых, в отличие от Франции – страны «универсальной», воплощает ту или иную европейскую однобокость, какой-нибудь интеллектуально-политический сдвиг – рудимент «национального характера». Олицетворением сдвигов оказываются и некоторые города: Рим – христианского политиканства, Женева

– либерального социализма, Гаага – пацифизма. Несколько раз объезжая Европу по кругу, Хуренито и его ученики оказываются в Советской России.

При этом кажущееся хаотическим движение, на самом деле, происходит поступательно с запада на восток: Париж (и все европейские окрестности,

включая Лондон) – фронт, попадание в плен к немцам – лагерь военнопленных Оберланштейн – отсылка на строительные работы на восточный фронт (в

окрестности Ковно) – побег и, наконец, прибытие в Петроград. Оттуда Хуренито, после митинга в цирке Чинизелли, выедет в Москву, а затем отправится в Конотоп, где примет мученическую смерть.

Соотношение места рождения и места смерти великого учителя,

приведенное в самом начале романа, задает эпическую логику его передвижений, с крайнего запада на крайний восток цивилизованного мира:

Америка – Европа – Россия, Гуанахуата – Конотоп. «Две страны будет чтить далекое потомство: родину Учителя – Мексику, и Россию, где он закончил свои дни и труды. Два города будут вечно манить к себе паломников: маленький грязный Конотоп и далекая Гуанахуата»118. Передвижение в пространстве

118 Эренбург И. Хулио Хуренито // Эренбург И. Полн. собр. соч.: В 8 т. Т. 1. М.;Л.: Земля и фабрика, [1928]. С. 19.

118

оказывается аналогом жизненного пути, причем Конотоп – высшая его точка,

собственная Голгофа Хуренито. Чем ближе герой к Советской России, тем ближе он к истине, которая постигается окончательно в глубине (глубинке)

русской революции.

Эпичность повествования приносит новые смыслы: создание нового,

невиданного государства в неведомой части света как творение новой цивилизации, нового мира на периферии старого. Призывая учеников посетить Советскую Россию, Хуренито говорит: «Расплеснутая с тесных фронтов война,

прорывая все плотины, тщится размыть гранит мира. Верьте мне, сейчас в диком Петрограде разрушают и строят Пантеоны, Квисисаны, Акрополи и Би-

ба-бо вселенной»119. Уверенность в том, что Россия – центр современного мира,

не пройдет у Хуренито и после того, как он (напоминая своего наследника Енса Боота, съездившего через Архангельск в Москву, предпринявшего там тщетную попытку изменить ход преобразований и разочаровавшегося в Москве так же,

как и в остальной Европе) послужит в советском наркомате и посидит в концентрационном лагере. Сама смерть великого учителя, добровольно принятая им на территории России, – свидетельство его веры в эту восстающую из праха страну.

Интересно, что именно в России, под конец жизненного пути Хуренито,

города начнут исчезать и появляться, как миражи. Единственной реальностью останется голая человеческая душа, которую Хуренито под конец освободит из оков ненужного более тела. Прежде всего, исчезает легендарный город-

призрак, Петербург (тут даже имя остается нетронутым): «В октябре стало совсем невтерпеж. Как-то, проснувшись, я вспомнил, что есть Москва,

обрадовался и побежал разыскивать наших. Вечером мы уже осаждали поезд на Николаевском вокзале. Убедившись, что, кроме Петербурга, есть земля, желтые листья, а кое-где на околице деревень веселые поросята, я успокоился и

119 Там же. С. 213.

119

заснул»120, – пишет Эренбург-герой Эренбурга-автора. Логике учеников Хуренито следует и первое советское правительство: «Ранней весной, когда даже правительство, убедившись в иллюзорности Петербурга, переехало в Москву, неожиданно появился Учитель»121. Новое советское государство более не нуждается в «окне в Европу», ибо Европа – в прямом смысле «старый свет»

– «старый мир», от которого Россия «отрекается». Разоренная Москва воспринята учениками Хуренито как сгнивший европейский город, внезапно пробудившийся от смерти, вновь обретший мужество и творческий дух: «Москва казалась сестрой Брюгге или Равенны, громадным мавзолеем, и

только неожиданные отчаянные гудки автомобиля да лихорадочные огни в окнах штабов или комиссариатов напоминали, что это не развалины, но дикие чащи, что мы не засыпаемые снегом плакальщики, но сумасшедшие разведчики, ушедшие слишком далеко в необследованную ночь»122.

«Сумасшедшие разведчики» – это Хуренито и его ученики, забравшиеся на восточный край вселенной. Но это и весь пока еще дикий советский народ,

пробудившийся к новой жизни123. Ученики не последовали за Учителем, после его смерти они возвращаются в Европу, к прежнему духовному прозябанию. Но при этом они несут учение Хуренито духовно опустошенным европейцам.

Поэтому есть надежда, что и Брюгге с Равенной повторят судьбу Москвы – пробудятся к новой жизни, вдохновленные новыми идеями.

Движение с востока на запад, таким образом, символизирует духовное восхождение, движение в обратном направлении – падение и потерю

120Там же. С. 226.

121Там же. С. 237.

122Там же. С. 262.

123Идеологема оказалась весьма устойчивой. Она просуществовала от первой до последней книги Эренбурга. Ср.: «А по ночам бродили мечтатели. Никогда не забуду я тех прогулок! Мы медленно продвигались между сугробами; порой шли цепью – один за другим. Так идут в пустыне караваны. Мы говорили о поэзии, о революции, о новом веке; мы были караванами, которые пробирались в будущее. Может быть, поэтому с такой легкостью мы переносили и голод, и холод, и многое другое. Караваны шли по всем русским городам /.../» (Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в 3 т. Т. 1. [М.: Сов писатель, 1990]. С. 339-

340.В дальнейшем ссылки на это издание в тексте: ЛГЖ с указанием тома и страницы).

120

творческого горения. География – тема второго плана, первым планом подаются идеи Хулио Хуренито, но перемещения героев в европейском пространстве удачно оттеняют идеи, а иногда и определяют их. В «Тресте Д.Е.»

географическая составляющая уже доминирует, сама идея Енса Боота географична по природе своей. Европа превращается в шкалу, на которой – с

запада на восток – откладываются созданные европейской цивилизацией идеи.

На место «национальных характеров», определявших многообразие европейской жизни XIX столетия, пришло различие социально-политических систем. Два политических лагеря, две сферы идей разделены неопределившейся

«буферной зоной», куда в 1920-е, помимо восточноевропейских стран, попадает и Германия. Перемещение в пространстве отражает движение идей в сознании человека. Государственные границы – вехи идейных исканий. Литературный герой осмысляет свою судьбу географически: он выбирает направление движения, он ищет на карте наиболее подходящее место для того или иного поступка, включая собственную смерть. Этот «географический фон» находим не только у Эренбурга, а в любом романе 1920-1930-х годов, где действие хоть ненадолго попадает в Европу.

Например, у К.А.Федина в романе «Города и годы» (1924). Если основная тема «Хуренито» – идеи великого учителя, то здесь главное – психология интеллигента в водовороте революции. Характерно для нарождающейся соцреалистической прозы 1920-х, «размагниченный интеллигент» (как выражались в эпоху Н.К.Михайловского) сочувствует революции, но не может слиться с массой и поэтому, под конец, совершает предательство. Андрей Старцов похож на многих героев 1920-х – хотя бы на Мечика А.А.Фадеева. Но,

в отличие от Мечика, внутренняя плесень Старцова напрямую связана с пребыванием за границей: немецкая средневековая сентиментальность находит живой отклик в его душе.