Учение о методе Бэкона

Эпоха Бэкона – это «время великих усилий и значительных откры­тий, не оцененных по достоинству современниками и по­нятых лишь тогда, когда их результаты, наращиваясь от столетия к столетию, стали одним из решающих факторов в жизни человеческого общества. Именно тогда создава­лись основы современного естествознания и вместе с ни­ми предпосылки ускоренного развития техники, которые привели потом к промышленному перевороту в экономи­ческой структуре общества и его дальнейшему развитию на индустриальной основе».³ Добавим, что это было время сложно­го взаимодействия новой на­уки и старого мировоззрения. Кропотливое изучение но­вых фактов, проникновение в науку точного эксперимен­та, разработка ее рабочего инструментария, связанного, прежде всего, с новой матема­тикой (понимаемой в горизонте «универсальной математики»), сопровождались многими старинными суевериями: астрологией, магией, теософией и каббалистикой. Этим суевериям отдали дань Парацельс и Кардано, Порта и Кеплер.

В поисках нового мировоззрения, которое смогло бы противо­стоять Аристотеля схоласти­ке, мыслители Возрождения обращались к неоплатонизму и пифагореизму, учениям Эмпедокла, Парменида, Герак­лита и древних атомистов. Было восстановлено (конечно, на новом уровне и с новым смыслом) античное понимание природы; стремление к проникновению в ее глубинную суть становится общим «лозунгом» эпохи, выражением со­кровенного духа времени. Это стремление является определяющим в той «естествен­ной» философии, которую создает и провозглашает Фрэн­сис Бэкон. Не случайно его «Новый Органон» открывается таким афоризмом: «Че­ловек, слуга и истолкователь Природы, ровно столько совершает и понимает, сколько он охватывает в порядке Природы; свыше этого он не знает и не может ничего».⁴

Бэкона понимал философию как науку. Он руководствовался принципом научности в подходе к любому предмету познания. Он пытался разработать общую стратегию науки. Идея «Ве­ликого Восстановления Наук» (так называется одно из главных его произведений) была важнейшей в его философском творчестве. Историческое прошлое науки он оценивал весьма критично: «…До сих пор, по-видимому, людям не подали счастливого света для наук ни посторонняя помощь, ни собственное старание, тем более, что в доказательствах и опытах, известных доныне, мало пользы».⁵

Античные и средневековые мудрецы занимались науками, главным образом, ради обретения все большей и большей мудрости. Наука для них была самоценной. Вот почему, как говорит Бэкон, в научном знании царит такая путаница мнений и такая неясность суждений. Бэкон утверждает новую ценность науки. Она не может быть целью самой по себе, знанием ради знания, мудростью ради мудрости. Ко­нечная цель науки – изобретения и открытия. Цель же изобретений – человеческая польза, удовлетворение потребностей и улучшение жизни людей, повышение по­тенциала ее энергии, умножение власти человека над природой. Только это и может быть подлинной целью знаний, и если науки до сих пор мало продвигались вперед, то это потому, что господствовали неправильные критерии и оценки того, в чем состоят их достижения.

Кажется, Бэкон хотел одним ударом решить эту из­вечную проблему соотношения истины и пользы; вспомним его знаменитую формулу: «что в действии наиболее полезно, то в знании наиболее истин­но». Однако было бы слишком поспешно упрекать его на этом основании в утилитаризме или же прагматизме. Прагматикам Бэкон мог бы ответить примерно так же, как отвечал он любителям интеллектуальной атараксии, жаловавшимся, что пребывание среди быстро сменяю­щихся опытов и частностей приземляет их ум, низверга­ет его в преисподнюю смятения и замешательства, отдаля­ет и отвращает от безмятежности и покоя отвлеченной мудрости. «Я строю в человеческом понимании истинный образ мира, таким, каков он есть, а не таким, каким под­сказывает каждому его разум. А это нельзя сделать без тщательного рассечения и анатомирования мира. И я считаю, что те нелепые и обезьяньи изображения мира, которые созданы в философских системах вымыслом лю­дей, вовсе должны быть развеяны. Поэтому истина и полезность суть одни и те же вещи и сама деятельность ценится больше как залог истины, чем как созидатель жизненных благ».¹

Только знание дает людям реальное могущество и обеспечивает их способность изменять и совершенствовать свою жизнь. В этом состоит руководящая идея всей бэконовской философии, или, как назвал ее Ю. Хабермас, «философии индустриальной науки».²

Предпринимая глобальный обзор современного ему знания и искусств, чему собственно и посвящен трактат «О достоинстве и приумножении наук», Бэкон не только предлагает их разветвленную классификацию, но и кри­тически оценивает достигнутый уровень, старается про­следить направления их дальнейшего развития, опреде­лить те проблемы, которые особенно нуждаются в разработке. Если первое, самое общее деление знания Бэкон (как и Платон) основывает исходя из трех различных духовных способностей человека, то дальнейшее подраз­деление им осуществляется (как и у Аристотеля) исходя из соображений, что у каждой отрасли знания должна быть своя особая сфера бытия.

Бэкона, как и любого другого философа, волновал вопрос об «истинных» и «мнимых», «объективных» и «субъективных» началах человеческого знания. В рамках этой темы философ развернул свое учение об «идолах разума». «В будущие времена обо мне, я полагаю, - писал Бэкон, - будет вы­сказано мнение, что я не совершил ничего великого, но лишь счел незначительным то, что считалось великим».³ Он при этом мог иметь в виду свое учение об очищении интеллекта, о врожденных и приобретенных идолах, отя­гощающих человеческий разум и порождающих его много­численные ошибки и заблуждения. Первые проистекают самого характера человеческого ума, который пи­тают воля и чувства, окрашивающие все вещи в субъ­ективные тона и, таким образом, искажающие их дейст­вительную природу; вторые же вселились в умы людей из разных ходячих мнений, спекулятивных теорий и преврат­ных доказательств.

Бэкон задается вопросом: разве люди не склонны верить в истинность предпоч­тительного и стараться всячески поддерживать и обосно­вывать то, что они уже однажды приняли, к чему при­выкли и в чем заинтересованы? Какова бы ни была зна­чимость и число обстоятельств, свидетельствующих о противном, их или игнорируют, или же превратно истол­ковывают. Как часто отвергается трудное потому, что нет терпения его исследовать, трезвое – потому, что оно лишает надежды, простое и ясное – из-за суеверий и преклонения перед непонятным, данные опыта – из-за презрения к частному и преходящему, парадоксы – из-за господства общепринятых мнений и интеллектуальной инертности. И к этому же типу врожденных «идолов рода» Бэкон причисляет склонность к идеализации - предпола­гать в вещах больше порядка и единообразия, чем это есть на самом деле, привносить в природу мнимые подобия и соответствия, осуществлять чрезмерные отвлече­ния и мысленно представлять текучее как постоянное.

Далее, разве каждый человек (в силу своих индивидуаль­ных особенностей, порожденных характером его психи­ческого склада, привычек, воспитания, атмосферы, в кото­рой он жил, и множеством других обстоятельств) не имеет своего неповторимого, только ему присущего угла зрения на мир? Так, одни умы более склонны видеть в вещах различия, дру­гие же – сходство; первые схватывают самые тонкие оттенки и частности, вторые улавливают незаметные ана­логии и создают неожиданные обобщения. Одни, привер­женные к традиции, предпочитают древность, другие же всецело охвачены чувством нового. Одни направляют свое внимание на простейшие элементы и атомы вещей, другие же, наоборот, настолько поражены созерцанием целого, что не способны проникнуть в его составные части. Здесь людьми руководят «идолы пещеры», которые, как пишет Бэкон, «возникают из собственной духовной и телесной природы каждого человека, являясь также результатом воспитания, образа жизни и даже всех случайностей, которые могут происходить с отдельным человеком».¹

По мысли Бэкона, врожденные идолы искоренить невозможно, но мож­но, осознав их характер и действие на человеческий ум, предупредить умножение ошибок и методически правиль­но организовать познание. Вообще каждому исследующе­му природу рекомендуется как бы взять за правило счи­тать сомнительным все то, что особенно захватило и пленило его разум.

Самый опасный и тягостный, с точки зрения английского философа, вид «идолов» – это «идолы рынка» (или площади). Они «проникают в человеческий разум в результате молчаливого договора между людьми об установлении значения слов и имен. Ведь слова в большинстве случаев формируются исходя из уровня понимания простого народа и устанавливают такие различия между вещами, которые простой народ в состоянии понять; когда же ум более острый и более внимательный в наблюдении над миром хочет провести более тщательное деление вещей, слова поднимают шум, а то, что является лекарством от этой болезни (т.е. определения), в большинстве случаев не может помочь этому недугу, так как и сами определения состоят из слов, и слова рождают слова».²

«Идолы рынка» проникают в сознание исподволь, из естественной связи и общения людей, из стихийно навязываемого этим обще­нием штампов ходячего словоупотребления. К ним отно­сятся и наименования вымышленных, несуществующих вещей, и вербальные носители плохих и невежественных абстракций. Давление этих идолов особенно сказывается тогда, когда новый опыт открывает для слов значение, отличное от того, которое приписывает им традиция, ког­да старые ценности теряют смысл и старый язык симво­лов уже перестает быть общепонятным. И тогда то, что объединяет людей, является фактором их взаимопонима­ния.

Но, кажется, самую большую неприязнь Бэкон испытывает к «идолам театра», или «идолам теорий», являющихся «результатами неверных теорий или философских учений и ложных законов доказательства».³ Он совсем не высокого мнения о существующих философских теориях. Сколько есть изобретенных и принятых философских систем, столько, как он говорит, поставлено и сыграно комедий, представляющих вымыш­ленные и искусственные миры. «В пье­сах этого философского театра, - писал он, - мы можем наблюдать то же самое, что и в театрах поэтов, где рас­сказы, придуманные для сцены, более слажены и изы­сканы и скорее способны удовлетворить желаниям каж­дого, нежели правдивые рассказы из истории».⁴ Одер­жимые этого рода идолами стараются заключить мно­гообразие и богатство природы в односторонние схемы отвлеченных конструкций и, вынося решения из мень­шего, чем следует, не замечают, как абстрактные штам­пы, догмы и идолы извращают естественный ход их размышлений. Так, продукты интел­лектуальной деятельности людей отделяются от них и в дальнейшем уже противостоят им как нечто чуждое и господствующее над ними.

Показательно, что основатель новоевропейского эмпиризма весьма скептически относится к наиболее почитаемым античным авторам – Платону и Аристотелю, зато высоко ценит древнегреческих материалистов и натурфилософов. «Ему импонирует, что все они определяли материю как активную, как имеющую некоторую форму, как наделяю­щую этой формой образованные из нее предметы и как заключающую в себе принцип движения. Он привет­ствует их метод глубоко и тонко проникать в тайны при­роды и, игнорируя ходячие представления, подчинять свой разум природе вещей, анализировать природу, а не абстрагировать ее. Поэтому Анаксагор с его гомеомериями и особенно Демокрит с его атомами часто при­водятся им как авторитеты. И Бэкон сетует, что эта глу­бокая традиция предана забвению, в то время как фило­софия Платона и Аристотеля шумно пропагандируется в школах и университетах».¹

Столь критическое отношение к распространенным в то время философским концепциям А.Л. Субботин сравнивает с методическим сомнением Декарта. Послед­ний, как мы уже говорили, считал, что, коль скоро речь идет о познании истины, универсальное сомнение должно служить первым шагом и условием для отыскания несомненных основ знания. Для Бэкона, как и для Декарта, критицизм означал, прежде всего, высвобождение человеческого ума из всех тех схоластических пут и предрассудков, которыми он обременен. Для Бэкона, как и для Декарта, сомнение не самоцель, а средство выработать плодотворный метод познания. Тем не менее, пути этих двух философов во многом противоположны. Декарта интересуют, прежде всего, приемы и способы математиче­ского знания, опирающиеся на имманентные уму крите­рии «ясности и отчетливости», а Бэкона – методология естественнонаучного, опытного познания. «Но Декарт, конечно, подписался бы под бэконовским осуждением проповедников акаталепсии – жрецов Идола Непознавае­мого, как он подписался бы и под его критикой слепого Идола Эмпирической науки, ориентирующего не на тео­рию, а на случайный и частный эмпирический поиск».²

Обратимся непосредственно к характеристике бэконовского метода. А.Л. Субботин отмечает: «Своеобразие интеллектуального ига схоластики сказывалось не только в регламентации свободы научной мысли религиозными догматами и предписаниями авто­ритетов, но и в отсутствии каких-либо строгих критериев для отличения истины от вымысла. Схоластика была «книжной» наукой, т. е. пользовалась сведениями, полу­ченными из книг. Поэтому натренированные в полемике умы, отстаивая тот или иной тезис или антитезис, чисто умозрительно могли подвергать сомнению любую из об­щепринятых истин, что порой сопровождалось как отри­цанием достоверности самых бесспорных фактов, так и апологией самых фантастических измышлений. Ригоризм и догматизм, таким образом, даже способствовали извест­ной свободе мышления, неспособной, однако, побудить к действительно плодотворным исследованиям. Ощущался недостаток не столько в идеях (некоторые из них в ре­зультате бесконечных дискуссий были разработаны даже слишком утонченно), сколько в методе для получения новых открытий, в том твердом основании, на котором только и могло быть воздвигнуто здание критически вы­веренного и вместе с тем позитивного научного знания, - в организации эффективного экспериментального иссле­дования. Это обстоятельство было в полной мере осозна­но Бэконом и положено во главу угла как его критики, так и его методов».³

В тогдашнем диалоге рационалистов, фидеистов, сторонников разного рода паранауки Бэкон занял такую позицию: научное знание про­истекает из опыта, не просто из непосредственных чувст­венных данных, а именно из целенаправленно организо­ванного опыта, эксперимента. Более того, наука не может строиться просто на непосредственных данных чувства. Наивный реализм сенсуалиста (сторонника принципа «первичности» чувственного познания по отношению к рациональному) столь же несостоя­телен, как и абстрактно-спекулятивная метафизика. Одно, в сущности, стоит другого. Есть множество вещей, которые ускользают от чувств, с другой же стороны, свидетельства чувств субъ­ективны, всегда соотнесены с человеком, а не с ми­ром. И если чувства могут отказывать нам в своей по­мощи или обманывать нас, то нельзя утверждать, что «чувство есть мера вещей». Бэкон против крайнего сенсуализма, хотя сам он, безусловно, стоит на позициях эмпиризма.

Бэкон считает, что компенсацию «ошибочности» и «неясности» чув­ства дает правильно организо­ванный, специально приспособленный для того или иного исследования опыт или эксперимент. Именно принцип экспериментального знания, опыта и отстаивает автор «Нового органона». Истина открывается нам в опыте, она исходит из опыта и всегда хранит в себе свои эмпирические истоки.

Бэкон считает, что для науки важны не всякие опыты, но такие, которые поставлены с целью открытия новых свойств явлений, их причин или, как выражается фило­соф, аксиом, дающие материал для последующего, более полного и глубокого теоретического понимания. Отстаивая ценность и значение специализированного научного опыта, Бэкон проводит свое знаменитое различение двух родов опытов – «светоносных» и «плодоносных», т.е., по существу, отграничение эксперимента, ориентированного исключительно на получение нового научного результата, от опыта, преследующего ту или иную непосредственную практическую цель. Он предупреждает против преждевременной по­гони за получением новых практических результатов и утверждает, что открытие и установление правильных теоретических представлений, вооружая нас не поверхностно, а глубоко, в конце концов влечет за собой многочисленные ряды самых неожиданных представлений.

Огромное значение для методологии Бэкона и всего последующего эмпиризма имеет разработанная английским философом теория индукции. «В обычной логике почти вся работа строится вокруг силлогизма. Об индукции же диалектики, кажется, едва ли подумали серьезно, ограничиваясь поверхностным упоминанием о ней, чтобы поспешно перейти к формулам рассуждений. Мы же отбрасываем доказательство посредством силлогизмов, потому что оно действует неупорядоченно и упускает из рук природу».¹ Индукция – это умозаключение «из опыта»; она фундирована наблюдением, экспериментом, и тем отличается от дедукции, которая представляет собой чисто мыслительное заключение от простого понятия к сложному. «Для наук, - пишет Бэкон, - нужна такая форма индукции, которая производила бы в опыте разделение и отбор и путем должных исключений и отбрасываний делала бы необходимые выводы».² Бэкон, таким образом, ставит перед собой задачу сформулировать принцип научной индукции. Это очень важная установка. В случае индукции мы, вообще говоря, имеем незавершенный опыт, и Бэкон понимает необходимость выработки таких эффективных средств, которые позволили бы, говоря современным языком, осуществлять возможно более глубокий и полный анализ информации, заключающейся в посылках индуктивного вывода.

Бэкону была чужда идея вероятностного подхода к индукции, но он считал, что предлагаемые им средства индуктив­ного анализа являются достаточной гарантией необходимости и достоверности получаемого заключения. Вот в кратких словах суть его индуктивного метода. Соби­рается достаточное количество разнообразных случаев некоторого «простого свойства» (например, плотности, теплоты, тяжести, цвета и т. п.), природа или «форма» которого исследуется. Затем берется множество случаев, как можно более подобных предыдущим, но уже таких, в ко­торых это свойство отсутствует. Затем – множество слу­чаев, в которых наблюдается изменение интенсивности интересующего нас свойства. Сравнение всех этих мно­жеств позволяет исключить факторы, не сопутствующие постоянно исследуемому свойству, т. е. не присутствую­щие там, где имеется данное свойство, или присутствую­щие там, где оно отсутствует, или же не усиливающиеся при его усилении (соответственно не ослабевающие, где оно ослабевает). Таким отбрасыванием, в конце концов, получают определенный остаток, неизменно сопутствую­щий интересующему нас свойству, - его «форму».

Аналогия и исключение составляют главные приемы этого метода. По аналогии подбираются нужные эмпирические данные. Она лежит как бы в фун­даменте индуктивного обобщения, которое достигается посредством отбора, выбраковки ряда обстоятельств из обилия первоначальных возможностей. Этому процессу анализа могут способствовать исключительные ситуации, в которых исследуемая природа по тем или иным причи­нам обнаруживается более очевидным образом, чем в других. Бэкон насчитывает и излагает двадцать семь таких преимущественных при­меров (он называет их «прерогативными инстанциями»). Сюда относятся те случаи, когда исследуемое свойство существует в пред­метах, совершенно различных между собой во всех дру­гих отношениях. Или, наоборот, это свойство отсутст­вует в предметах, совершенно подобных между собой. Или это свойство наблюдается в наиболее явной, макси­мальной (соответственно минимальной) степени. Или же выявляется очевидная альтернативность двух или не­скольких причинных объяснений.

Но вот особенности бэконовской трактовки индукции, связывающие собственно логическую часть учения Бэ­кона с его аналитической методологией и философской метафизикой. «Во-первых, средства индукции предназна­чаются для выявления форм «простых свойств», или «природ», как называет их Бэкон, на которые, вообще говоря, разлагаются все конкретные физические тела. Индуктивному исследованию подлежат, например, не зо­лото, вода или воздух, а такие их свойства или качества, как плотность, тяжесть, ковкость, цвет, теплота, лету­честь и т. п. Такой аналитический подход в теории по­знания и методологии науки впоследствии превратится в прочную традицию английского философского эмпиризма. И вместе с тем нельзя игнорировать тот факт, что фи­зика (и не только в XVII столетии) занималась изуче­нием как раз такого рода феноменов, исследуя природы плотности, упругости, тяготения, теплоты, цвета и маг­нетизма.

Во-вторых, задача бэконовской индукции – выявить «форму» - в перипатетической терминологии «формаль­ную» причину, а отнюдь не «действующую» или «мате­риальную», которые, по мнению философа, частны и преходящи и поэтому не могут быть неизменно и сущест­венно связаны с теми или иными простыми свойствами. Здесь мы вплотную сталкиваемся с бэконовской «мета­физикой», так как именно она призвана исследовать формы, «охватывающие единство природы в несходных материях», в то время как собственно физика имеет дело с более частными материальными и действующими причинами – преходящими и как бы внешними носите­лями этих форм»¹.

Бэ­кон так поясняет это различие: «Если будет идти речь о причине бе­лизны снега или пены, то правильным будет определение, что это тонкая смесь воздуха и воды. Но это еще далеко от того, чтобы быть формой белизны, так как воздух, смешанный со стеклянным порошком или порошком хру­сталя, точно так же создает белизну, не чуть не хуже, чем при соединении с водой. Это лишь действующая при­чина, которая есть не что иное, как носитель формы. Но если тот же вопрос будет исследовать метафизика, то ответ будет приблизительно следующий: два прозрачных тела, равномерно смешанные между собой в мельчайших частях в простом порядке, создают белый цвет».²

Надо сказать, что бэконовское понимание метафизики отличается от традиционного, идущего от Аристотеля (и, кстати, разделяемого Декартом); его метафизика не совпадает с «матерью всех наук» - первой философией, а является частью самой науки о природе, как бы высшим, более абстрактным и глубоким разделом физики: «Исследование причин мы отнесли к теоретической философии. Последнюю мы разделили на физику и метафизику. Следовательно, истинный принцип разделения этих дисциплин должен вытекать из природы причин, являющихся объектом исследования. Поэтому без всяких неясностей и околичностей мы можем сказать, что физика – это наука, исследующая действующую причину и материю, метафизика – это наука о форме и конечной причине».¹

Таким образом, Бэкон рассматривал индукцию не как средство узкоэмпирического исследования, в качестве какового она часто рассматривается впоследствии, а как метод выработки фундаментальных теоретических понятий и аксиом естествознания, или, как он сам выражался, «естественной философии». И это обстоя­тельство может если и не оправдать, то в какой-то мере все же объяснить то удивительное пренебрежение, кото­рое так часто проявлял английский философ к открытиям современного ему опытного естествознания, полученным по не предусмотренной им методе.

Философия направлена на изучение «формы». «Форма» - одно из центральных понятий бэконовской метафизики. Что подразумевается под ним? «Вещь отличается от формы не иначе, чем явление отли­чается от сущности, или внешнее от внутреннего, или вещь по отношению к человеку от вещи по отношению к миру»², - читаем мы в «Новом Органоне». Понятие «форма» восходит к Аристотелю, в учении которого она, наряду с материей, действующей причиной и целью, один из четырех принципов бытия. Форма – это принцип, де­лающий вещь тем, что она есть, и в этом смысле - сущ­ность вещи. Будучи сопринадлежной материи и вместе с тем отличной от нее, форма сообщает материи, этой чи­стой возможности, подлинную действительность, образуя из нее специфичную конкретную вещь. И вместе с тем форма есть принцип общности в вещах, умопостигаемый и определяемый с помощью понятия. Это учение Аристо­теля было воспринято средневековой схоластикой. И здесь форма трактовалась как основной принцип, сущность ве­щи, источник ее действительности, качественной опреде­ленности или специфики, выразимой лишь в понятиях и определениях.

В текстах бэконовских сочинений встречается множе­ство различных наименований «формы». Все они характеризуют с разных сторон это понятие то как сущность вещи, то как внутреннюю, имманентную причину или природу ее свойств, как их внутренний источник, то как истинное определение или различение вещи, наконец, как закон чистого действия материи. Все они вполне согласуются между собой, если только не игнорировать их связь со схоластическим словоупотреблением и их происхождения из доктрины перипатетиков. И вместе с тем бэконовское понимание формы по крайней мере в двух пунктах су­щественно отличается от господствовавшего в идеалисти­ческой схоластике: во-первых, признанием материально­сти самих форм, во-вторых, убеждением в их полной познаваемости. Форма, по Бэкону, это сама материаль­ная вещь, но взятая в своей подлинно объективной сути, а не так, как она является или представляется субъекту. В связи с этим он писал, что материя скорее, чем формы должна быть предметом нашего внимания – ее состояния и действие, изменения состояний и закон действия или движения, «ибо формы суть выдумки человеческого ума, если только не называть формами эти законы дейст­вия».³ И такое понимание позволило Бэкону поставить задачу исследования форм эмпирически, индуктивным методом.

Вообще Бэкон различает двоякого рода формы – формы конкретных вещей, или субстанции, и формы простых свойств, или природ. Так как любая конкретная вещь есть сочетание, сплав простых природ, то и форма субстанции есть нечто сложное, состоящее из множест­ва форм простых природ. Последние называются им «фор­мами первого класса». Эти формы вечны и неподвижны, но именно они – разнокачественные, индивидуализирую­щие природу вещей внутренне присущие им сущности – придают неповторимое своеобразие бэконовской философ­ской онтологии. «И вместе с тем, - отмечает А.Л. Субботин, - поскольку дело касается ис­следования конкретных форм, и, прежде всего, различных форм движения, мы не можем не почувствовать, как концепция Бэкона уже проникается духом механического естествознания».¹

Собственно простых форм существует конечное число, и они наподобие букв алфавита, из которых составляют всевозможные слова, своим количеством и сочетанием определяют все разнообразие существующих вещей. Возь­мем, например, золото. Оно имеет желтый цвет, такой-то вес, ковкость и прочность, имеет определенную теку­честь в жидком состоянии, растворяется и выделяется в таких-то реакциях. Исследуем формы этих и других простых свойств золота. Узнав способы получения жел­тизны, тяжести, ковкости, прочности, текучести, раство­римости и т. д. в специфичной для этого металла степени и мере, мы сможем организовать соединение их в каком-либо теле и таким образом получить золото. Эта задача напоминает ту, которую ставили перед собой алхимики и приверженцы натуральной ма­гии. Но Бэкон и сам писал, что, подобно тому как механические искусства составляют практику физи­ки, магия (правда, понимаемая им в «очищенном смысле слова») призвана стать практикой метафизики. Как ни стремился Бэкон выработать принципиально новую фи­лософскую систему понятий и терминологии, над ним все же тяготел груз традиционных представлений, словоупот­реблений и даже постановок проблем. Такое положение довольно обычно для состояния культурных феноменов в переходные эпохи. И все же Бэкона отличают от алхи­миков и адептов натуральной магии ясное сознание того, что любая практика может быть успешной, если она ру­ководствуется правильной теорией, и связанная с этим ориентация на рациональное и методологически выверен­ное понимание природных явлений. И, несмотря на под­час наивную непосредственность его воззрений, мы не можем не оценить того чрезвычайно важного обстоятель­ства, что Бэкон еще на заре современного естествознания, кажется, предвидел, что его задачей станет не только познание природы, но и отыскание новых, не реализован­ных самой природой возможностей.

В.Ф. Асмус отметил, что в бэконовском постулате об огра­ниченном количестве форм можно усмотреть «наметку очень важного принципа индуктивного исследования, в том или ином виде предполагаемого и в последующих те­ориях индукции. По существу, примыкая в этом пункте к Бэкону, сформулирует свои «Правила умозаключений в физике» И. Ньютон:

«Правило I. Не должно принимать в природе иных причин сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснения явлений.

По этому поводу философы утверждают, что природа ничего не делает напрасно, а было бы напрасным совер­шать многим то, что может быть сделано меньшим. При­рода проста и не роскошествует излишними причинами вещей.

Правило П. Поэтому, поскольку возможно, должно приписывать те же причины того же рода проявлениям природы.

Так, например, дыханию людей и животных, падению камней в Европе и в Африке, свету кухонного очага и Солнца, отражению света на Земле и на планетах». Этот принцип молчаливо подразумевает и Дж. Ст. Милль, поскольку в каждом конкретном случае применения его индуктивных методов опытного исследования причинной зависимости рассматривается и может рассматриваться лишь ограниченное множество обстоятельств, среди кото­рых ищется причина (или следствие) интересующего нас явления. И уже в наше время Дж. М. Кейнс примет его в качестве одного из фундаментальных постулатов своей индуктивной логики под названием «принцип ограниче­ния независимого разнообразия»: во всем многообразии исследуемых фактов или свойств можно выделить неко­торое ограниченное множество независимых конституент, из комбинаций которых слагаются все свойства этого многообразия».²

Итак, как видим, бэконовская теория индукции тесно связана с его философской онтологией, с аналитической методоло­гией, с учением о простых природах, или свойствах, и их формах, с концепцией разных видов причинной зависи­мости. И здесь создатель первого варианта индуктивной логики преподает нам еще один урок, который должен быть особенно поучителен для тех, кто до сих пор при­держивается в логике формалистических и номинали­стических позиций. Выражаясь современным языком, ло­гика, понимаемая как интерпретированная система, то есть как система с заданной семантикой, всегда имеет какие-то онтологические предпосылки и по существу строится как логическая модель некоторой онтологиче­ской структуры. Сам Бэкон еще не делает столь опреде­ленного и общего вывода. Но он определенно замечает, что логика должна исходить «не только из природы ума, но и из природы вещей, и пишет о необходимости «видоизменения способа открытия применительно к качеству и состоянию того предмета, который мы исследуем».¹ И бэконовский подход, и все последующее развитие логики свидетельствуют, что для существенно различных задач требуются различные логические модели, что это справедливо как для дедуктивных, так и для индуктивных логик. Поэтому при условии достаточно конкретного и деликатного анализа мы будем иметь не одну, а множество систем индуктивных логик, каждая из которых выступает специфической логической моделью определенного рода бытийной структуры.

Как метод продуктивного открытия, индукция должна работать по строго определенным правилам, как бы по некоторому алгоритму, не зависящему в своем применен от различий индивидуальных способностей исследо­вателей. Так, циркуль и линейка при начер­тании окружностей и прямых линий нивелируют остроту глаза и твердость руки. В другом месте, регламентируя познание «лестницей» строго последовательных индуктивных обобщений, Бэкон даже прибегает к такому образу: «Разуму надо придать не крылья, а скорее свинец и тяжесть, чтобы они сдерживали всякий прыжок и полет».² Это очень точное метафорическое выражение самого «духа» эмпиризма: не парить в «заоблачных высях» абстракций, а постигать мир, исходя из его опытной данности. Определенная регламентация всегда отличает научное знание от обыденного, как правило недостаточно ясного и точного и не подлежащего методологически выверенному самоконтролю. Такая регламентация проявляется, например, в том, что любой экспериментальный результат в науке принимается как факт, если он повторяем, если в руках всех исследователей он один и тот же, что в свою очередь предполагает стандартизацию условий его осуществления; она проявляется также и в том, что объяснение должно удовлетворять условиям принципиальной проверяемости и обладать предсказательной силой, а все рассуждение строится по законам и нормам логики.

Саму эту мысль рассматривать индукцию как система­тическую процедуру исследования и попытку сформули­ровать ее точные правила, конечно, нельзя недооценивать. Однако, как замечает А.Л. Субботин, «предложенная Бэконом схема не гарантирует оп­ределенности и достоверности получаемого результата, поскольку не дает уверенности, что процесс исключения доведен до конца. Сам Бэкон надеялся обрести эту уве­ренность на пути создания исчерпывающего и точного списка всех «простых природ». Это было бы бесперспек­тивной и метафизической затеей. Реальной коррективой к его методологии было бы более внимательное отношение к гипотетическому элементу при осуществлении индук­тивного обобщения, всегда имеющему здесь место хотя бы в фиксировании исходных для выбраковки возможностей. Любопытно, что три столетия спустя в самой индуктив­ной логике произойдет характерное изменение в анали­зе – проблема индукции «дедуктивизируется» и на пер­вый план в ней выдвинется Задача подтверждения (вери­фикации или фальсификации) гипотез».³

Некоторая односторонность методологии Бэкона заключается в том, что он недооценил значение умозрительных наук, прежде всего, математики. Он недостаточно глубоко прочувствовал, что опыт, которому не предшест­вуют какая-то теоретическая идея и следствия из нее, просто не существует в естествознании. Бэкон предвидит, что, по мере того как физика будет наращивать свои достижения и откры­вать новые законы, она будет все более нуждаться в мате­матике.

К вопросам по философии Канта: а) общая характеристика учения о вещах в себе и природе опыта; б) краткое изложение концепции синтеза