В.И. Вернадский2

Воспоминания современников удивительно единодушны в оценке его личности. Перед нами встает человек на редкость гармоничный – не простой гармонией младенца, не ведающего страданий и зла жизни, а той сложной, достигнутой большим трудом «динамичной» гармонией, за которой стоят опыт и знания, высочайшее напряжение и железная воля. Она проявляется в удивительной «сцентрованности» личности, в равновесии и самообладании; в редком сочетании ярко выраженной индивидуальности при полном отсутствии мелкого «я».

Вот воспоминания одного из студентов: «Узкое, точеное лицо, высокий, выпуклый лоб ученого, темные волосы с сединой, каскадом поднимавшиеся над ним, поражали и удивляли. Но они и были только фоном для глаз, необычайно чистых, ясных и глубоких. Казалось, что в них светился весь облик, вся душа этого необыкновенного человека. Обыкновенно он был мягок и поразительно вежлив. Казалось, что он боялся сказать вам хоть одно неприятное слово – да так, наверное, оно было и на самом деле. Но когда было надо, эта мягкость сменялась железной твердостью. Владимир Иванович становился непреклонным и неумолим, но грубым он не был никогда»¹.

Дочь, Н.В. Вернадская-Толль: «Он был абсолютно бесстрашен. Он никогда и ничего не боялся и ни для кого и ни для чего не шел против своей совести»².

А.М. Фокин, доктор геолого-минералогических наук, родственник Владимира Ивановича: «Искушений изменить своему долгу у него не было, он неизменно оказывался выше их, притом, без борьбы и всякого намека на браваду или самовыпячивание. Очевидно, он принадлежал к тем, кто слишком внутренне занят, и удовлетворение от свершенного для него неизмеримо превышало все житейские радости… Карьеризм, низкопоклонство, корысть и прочие компромиссы с юности и до конца его дней были ему чужды… Попыткам оказать давление на свою мысль он мог только удивляться»³.

Но достигалась эта гармония большим трудом – и внутренним, и внешним. «Всех, близко знавших Вернадского, удивляла и приводила в восхищение строгая размеренность его жизни»⁴, связанная с теми огромными задачами, которые он перед собой ставил. «Так как я хочу кончить свою книгу, то я веду строгий режим, – писал он в письме к Б.Л. Личкову. Академик Н.Н. Лузин говорил ему: «Ваша изумительная работоспособность, без сомнения, стоит в связи с чрезвычайной регулярностью и неуклонностью в работе и жизни».⁵

Понятно, что подобная личность должна была не просто тяготеть к синтетическому, целостному охвату мира и подвести под него научную основу, но и переживать эту целостность с поразительной яркостью и силой. Он был «чистым» ученым-естественником, причем выдающимся, если не сказать гениальным. И в то же время он – живое воплощение синтеза, того самого «живого знания», о котором писали еще славянофилы. Размышляя о феномене разума, он постоянно размышляет: почему мысль играет такую фундаментальную роль в мировом процессе? Тонкая грань отделяет его от радикального вывода: мысль – субстанциальна, это живая сила мироздания. Глубокий интерес к истории, философии, религии проходит через всю его жизнь, и чем дальше, тем яснее для него взаимосвязь этих форм постижения мира. «Из всех решений, может быть, наиболее глубокое решение метемпсихоза в ее буддийском решении – с боготворчеством, путем постепенного возвышения поколений – отдельных из них личностей – к сверхчеловеческому состоянию»⁶. «Невозможность основываться на единой культуре христианства и Западной Европы теперь ясна. Китай, Индия глубоко охватывают человечество»⁷. «По-видимому, вопросы души начинают все больше и больше входить в науку. Это и должно быть, так как понятия материи, энергии потеряли прежние формы… Я считаю себя глубоко религиозным человеком… Всякая религия и всякое теологическое построения может сосуществовать с научным мировоззрением»⁸.

Завершая эту тему, подчеркнем основные выводы. На протяжении всего рассмотренного периода в естествознании утверждались и получали свое развитие те принципы получения строгого знания, которые сложились еще в новоевропейской философии:

1. постоянное сомнение как отношение к корпусу знания, уже имеющегося и только поступающего;

2. ясность и очевидность представления как главный критерий истинности;

3. доказательность как главная характеристика производства нового знания,

а также основные категории новоевропейской теории познания: субъект (тот, кто осуществляет исследование); объект (то, что подлежит познанию); объективность - стремление пробиться к теоретической реконструкции единственно правильного положения дел, даже несмотря на то, что исследовать приходится конкретному человеку, со всеми его недостатками и со всей спецификой его исследовательской позиции¹.

Но эти, казалось бы, очевидные принципы и категории практически с самого подвергались критике, представлялись чрезмерно узкими, прежде всего, по отношению к сфере человеческого бытия. Таким образом, параллельно формировалась методология социогуманитарного знания (или просто гуманитарного, в предельно широком смысле слова), к анализу которой мы теперь и переходим.