9 Гарф. Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 9102. Л. 63.

232

конкретном случае применение оружия»⁹⁸². С 1972 г. это средство применялось только в тюрьмах и лагерях, но в 1976 г. МВД по­требовало у ЦК КПСС разрешения использовать «черемуху» и вне тюремных стен.

Чем дальше тем больше становилось ясно, что сугубо адми­нистративными и полицейскими мерами и даже «подкупом» на­рода нельзя преодолеть предрасположенность больного социума к разнообразным формам выражения недовольства. Реально или потенциально конфликтные периоды как бы обрамляют время пребывания Брежнева у -власти, косвенно свидетельствуя о со­циальной нежизнеспособности «застоя» как формы правления и образа жизни. Страна вступала в новую эпоху, уже сидя на боч­ке с порохом с зажженым фитилем.

Нарастание кризисных явлений и новая вспышка «простона­родного» недовольства на рубеже 1970— 1980-х гг. сопровожда­лись выходом на историческую сцену новых оппозиционных сил, гораздо менее интеллигентных, но и гораздо более актив­ных и опасных для власти. С конца 1970-х гг. докладные запис­ки КГБ в ЦК КПСС все больше сосредоточиваются на «внедис-сидентской» крамоле (подпольные организации, террористиче­ские акты или их подготовка, возрождение националистического подполья на окраинах и развитие русского национализма в Рос- , сии) и все меньше беспокоятся об «остатках» смятого правоза­щитного движения.

8 января 1977 г. в Москве прогремело три взрыва: первый в поезде метро (погибли на месте или умерли от ран 6 человек, получил ранения 21 человек), второй — в магазине «Продукты» (умер от ран один человек, 11 получили ранения), третья бомба взорвалась в урне Для мусора на улице 25 Октября (ныне — Ни­кольская) в центре Москвы, неподалеку от Кремля (ранены 5 че­ловек). Организатором террористических актов была подпольная организация армянских националистов, выступавшая за отделе-ние Армении от СССР⁹⁸³.

К террору начали подступаться и «подпольщики» Централь­ной России. В ряде случаев дело не ограничивалось, как это обычно бывало прежде, только «террористическими высказыва­ниями». По информации КГБ при Совете Министров СССР в ЦК КПСС от 29 ноября 1981 г. житель города Ярославля Е. Нег-рий (в 1980 г. его уже «пррфилактировали» органы КГБ за ан­тисоветскую агитацию и пропаганду) готовил взрыв самодельных

435

¹⁰ Там же. Л. 64.

11 «О массовых беспорядках с 1957 г...». С. 151.

бомб в различных местах Ярославля «с целью побуждения на­селения к активному выражению недовольства недостатками в снабжении продуктами»⁹⁸⁴.

Сочетание террористических угроз с призывом к забастовкам было зафиксировано в 1979 г. среди шахтеров Шпицбергена. Там, в поселке Баренцбург, на щите для объявлений у здания ру­доуправления Производственного объединения «Арктикуголь» и в двух шахтах были обнаружены три рукописные листовки за подписью «Комитета шахтерской чести». Авторы воззваний тре­бовали от администрации улучшения снабжения продоволь­ственными и промышленными товарами, увеличения заработной платы, снижения норм выработки, отмены материальных нака­заний. В случае невыполнения этих требований до 1 января 1980 г. «комитет» угрожал «перейти к применению оружия, взрывчатки, а также передать представителям западной прессы компрометирующие руководящий состав рудников магнитофон­ные записи».

В 1982 г. органы КГБ арестовали двух рабочих плавучего кра­на Приморской флотилии Тихоокеанского флота. «На почве не­гативного отношения к внутренней политике КПСС и недоволь­ства советской действительностью», — говорилось в докладной записке КГБ в ЦК КПСС 4 октября 1982 г., — эти люди «го­товились осуществить экстремистские действия в отношении ру­ководящих партийных работников Приморского и Хабаровско­го крайкомов КПСС. В этих целях они изготовили и испытали взрывные устройства, в том числе дистанционное управление, принимали меры к приобретению огнестрельного оружия и бо­еприпасов, подысканию сообщников... На допросе они показа-' ли, что готовились взорвать трибуну на пл. Борцов революции в г. Владивостоке во время предстоящей демонстрации 7 нояб­ря»⁹⁸⁵. Дело не в том, что такие случаи становились массовыми или опасными для режима (они никогда не бывают массовыми), а в том, что по своему характеру они существенно отличались от «террористической болтовни»: намерения совершить террори­стический акт были в ряде случаев серьезными, а подготовка к нему — почти профессиональной.

Одновременно происходило как бы «сгущение» мотивов «про­стонародных» антиправительственных действий, их концентра­ция вокруг наиболее существенных вопросов жизни: зарплата, жизненный уровень, дефицит продовольственных и промышлен­

233

ных товаров. На смену купленной лояльности и «симбиозу» могли прийти массовое недовольство и «простонародный» про­тест, сокрушившие в свое время легитимность и авторитет Хру­щева.

При этом под ударом могли теперь оказаться важнейшие ос­новы режима. В начале 1980-х гг. озабоченность тайной поли­ции стало вызывать проникновение крамолы в органы внутрен­них дел. Еще и в 1960-е — 1970-е гг. отдельные сотрудники ми­лиции были замешаны в делах об антисоветской агитации и пропаганде. Но тогда подобные случаи рассматривались, скорее, как случайность. В самом начале правления Горбачева в отдел административных органов ЦК КПСС поступила справка КГБ «Об информировании МВД—ГУВД—УВД в январе—июне 1985 г. в процессе их контрразведывательного обеспечения;». По данным КГБ, за «негативные и подчас враждебные действия, наносящие ущерб государству» было профилактировано 334 сотрудника ор­ганов внутренних дел. Официальное предостережение было сде­лано, например, контролеру следственного изолятора МВД СССР за попытки создать молодежную антисоветскую органи­зацию, разработку ее «программы» и «устава». Начальник учас­тка отдела связи УВД Приморского крайисполкома системати­чески знакомил своих сотрудников с произведениями Солжени-цина, Григоренко и др. Старший инспектор отделения кадров Ступинского ОВД ГУВД Мособлисполкома тоже знакомила со­трудников милиции с запрещенными произведениями Солжени-цина и Пастернака. Существенно важен феноменальный идео­логический разброс «милицейской оппозиционности». В каче­стве примеров органы государственной безопасности приводили как восторга по поводу западного образа жизни, высказывания в защиту Сахарова и Солженицина, так и «восхваление идеоло­гии фашизма».

С конца 1970-х гг. все активнее вели себя идеологи подпольно­го и полуподпольного русского национализма, имевшие возмож­ность, в отличие от либеральных диссидентов, апеллировать к чув­ствительным струнам национальной души, спекулировать на наци­оналистических предрассудках недовольного народа. Подобные нападки на власть за ее недостаточную «русскость» способны были привлечь гораздо больше плебейских сторонников и сочувствую­щих, чем либеральные идеи правозащитников. При этом любая попытка публично дискредитировать националистов обернулась бы против самой власти — ведь не о «реставрации капитализма», а о «патриотизме», национальных святынях вели речь националисты, выстраивая изощренные демагогические схемы.

437

В общем-то «русизм» в начале 1980-х гг. не представлял из себя сколько-нибудь серьезного движения, но это было отчетли­вое общественное настроение — опасное для власти и довольно новое для советского «интернационального» режима. Если соот­нести эту националистическую тенденцию с расцветом нацио­нализма на периферии советской империи, то станет ясным, что перед коммунистическими правителями на рубеже 1970—1980-х гг. замаячила угроза куда более серьезная, чем традиционные обви­нения в бюрократическом перерождении и измене «делу Лени­на» или полулегальная либеральная правозащитная критика КПСС со стороны сердитых московских интеллектуалов.

После смерти Брежнева и еще до прихода к власти Горбаче­ва кривая Негативной «пассионарности» советского общества по­ползла вверх — после двух довольно спокойных лет во второй половине 1984 — начале 1985 г., фактически за полгода, про­изошло два крупных волнения, одно из них — на этнической почве в столице Таджикистана Душанбе. Во второй половине 1985 г. вновь фиксируются давно забытые беспорядки в воинских эшелонах с призывниками, в Советскую армию. Вопрос удосто­ился специального рассмотрения на заседании Секретариата ЦК КПСС⁹⁸⁶.

Мы далеки от мысли односторонне интерпретировать бесспор­но выигрышное для эпохи «застоя» сравнение с до- и постзастой­ными временами. Но реально или потенциально конфликтные периоды как бы обрамляют время пребывания Брежнева у влас­ти, косвенно свидетельствуя о социальной нежизнеспособности «застоя» как формы правления и образа жизни. Страна вступала в новую эпоху, уже сидя на бочке с порохом с зажженым фити­лем. Неудовлетворенные национальные амбиции и старые этни­ческие обиды, миллионы обиженных пьяниц, проводящих ночи в вытрезвителе или 15 суток в КПЗ, огромное число ежегодно попадавшихся на мелких хищениях людей и еще больше — ос­тавшихся безнаказанными, молодежь, выросшая в пысущих семь­ях — все это было не самым лучшим строительным материалом для объявленной Горбачевым перестройки. Страна зашла в тупик. Общество разлагалось. Но в поисках вьгхода маргинализирован-ное массовое сознание оказалось таким же плохим помощником Горбачеву, как и «номенклатурный капитализм» коррумпирован­ных брежневских чиновников.

Заключение

Мой американский друг, в свое время прочитавший эту кни­гу в рукописи, был поражен жестокостью и непонятностью опи­санных в ней событий. Он грустно заметил: «Несчастен народ, у которого такое правительство, и несчастно правительство,, вы­нужденное править таким народом». За этой иронической реп­ликой скрывается давняя интеллектуальная традиция. Многове­ковой «раскол» между народом и властью, между простонародь­ем и образованной элитой часто воспринимается Западом как «conditio sine qua поп» («непременное условие». — лат.) россий­ской истории. Придание универсального смысла конкретному историческому понятию на самом деле является героической попыткой интеллектуалов более или менее адекватно описать чуждые современному обществу и весьма специфичные формы взаимоотношений народа и власти.

Упоминая в некоторых главах этой книги о традиционном для России «симбиозе» народа и власти, я вдохновлялся тем же стремлением — найти «правильное слово»! «Раскол» звучит для русского уха слишком жестко и категорично, заложенный в нем смысл предполагает чуть ли не бездонную пропасть, через ко­торую никто не может перейти. Между тем, исследование на­сильственных конфликтов между населением и властью после смерти Сталина показало, что в большинстве случаев речь сле­дует вести не столько о «расколе», сколько о специфической форме сожительства. Сами массовые беспорядки, по своим вне­шним признакам, бесспорно, являвшиеся прямым выступлени­ем против власти или ее представителей, как правило, не отри­цали существующей системы взаимоотношений. Они были ско­рее извращенной формой «обратной связи» коммунистического режима с народом, иррациональным способом передачи сигна­лов о неблагополучии. В большинстве случаев подобное «взаи­

234

модействие через конфронтацию» точнее называть не «раско­лом», а «социальным симбиозом». Ведь «симбиоз» как раз и оз­начает в биологии сожительство двух организмов разных видов. Даже будучи выгодным обеим сторонам, «симбиоз» никогда не делает их одним существом, в нашем случае, единым обществом с едиными целями и ценностями.

Характерный для традиционных обществ «патриархальный па­тернализм» (выражение М. Вебера) во взаимоотношениях народа и власти трансформировался в послереволюционную эпоху в одну из фундаментальных основ советского «государственного социа­лизма». «Верховный арбитр» и «Отец народов» на вершине влас­ти, «атомизированная» масса «рабочего класса, колхозного кре­стьянства и народной интеллигенции» внизу, многочисленная чи-новничье-бюрократическая и номенклатурная «прокладка» между «Отцом» и народом. Специфические интересы государственной бюрократии, с одной стороны, предохраняли это социальное «три­единство» от разрушительных колебаний, а с другой — не давали обществу эффективно и гармонично развиваться. После смерти Сталина, личность которого была одним из системообразующих элементов советской патерналистской и авторитарно-бюрократи­ческой системы, полупатриархальная организации общества и власти, действительную сущность которой маскировала социали­стическая риторика, дала первые трещины. На смену мессианской социалистической романтике и аскетизму раннего советского об­щества приходят принципиально новые явления. Под аккомпане­мент социальной зависти, отлитой в массовые требования спра­ведливости, под обвинения «начальников» в «дачном капи­тализме» и незаслуженных привилегиях, в обществе, с одной стороны, возрождались традиции стихийных бунтов против «не­праведной власти», а с другой — шло подспудное развитие ин­дивидуализма и экономического эгоизма, сковывавших бунтар­скую активность масс. Подобное сочетание традиционного и со­временного в массовом сознании, накдадываясь на отсутствие политических и экономических свобод, неизбежно придавало всем формам народного протеста (от массовых мелких хищений у «своего» государства до стихийных выступлений против мест­ных властей) уродливую форму. Бюрократия ответила на вызов времени попытками «подкупа» народа, идеологией застойной «стабильности», коррупцией, круговой порукой и разрушением института «верховного арбитра». «Вождь» из более или менее эф­фективного инструмента власти постепенно превратился в удоб­ный , и почитаемый символ. Потенциальным участникам массо­вых волнений и беспорядков, разочарованным к тому же в вели­

440

кой коммунистической мечте, бунтовать, обращаясь к такому «ар­битру», было уже бессмысленно и нелепо.

«Социальный симбиоз», т. е. основанный на патерналистском обычае, авторитарной традиции и насилии «компромисс» меж­ду народом и властью благоприятствует и сопутствует «застоям», но, как правило, плохо переносит быстрые и динамичные изме­нения. Власть тогда теряет свою легитимность, а народ демон­стрирует спонтанную предрасположенность к бунту. Проведен­ное исследование позволяет сделать вывод о том, что стихийные волнения и бунты, которые в условиях демократических режи­мов свидетельствуют о нарушениях и «закупорках» в системе «обратной связи» правительства и народа, т. е. о болезнях власти и управления, в авторитарно-бюрократических режимах являют­ся не только симптомом болезни, но и элементом несущей кон­струкции таких режимов. Очень часто у народа просто нет иной возможности выразить свое отношение к актуальной политике. Бунту нередко сопутствовали более или менее целеустремленные попытки донести «правду» до московского начальства, а частич­ный успех волнений (что иногда случалось) оплачивался сломан­ными судьбами и жестоким наказанием «зачинщиков».

Многие массовые беспорядки эпохи Хрущева и Брежнева — явление достаточно архаичное по своей природе. Активные участ­ники волнений 1950—1960-х гг. были пропитаны такими «.врожден­ными» мифами «плебейской культуры» (выражение английского историка Э.Томпсона) как вера в «доброго царя и его неправед­ных слуг», эгалитаристское понимание «справедливости», идеи «не­праведного богатства» и «всей правды наверху». Однако «врожден­ные» мифы совмещались в сознании советских «смутьянов» с го­раздо более современными популистскими интерпретациями коммунистической доктрины. При этом некоторые участники мае-, совых выступлений следовали не столько традиционным моделям «беспорядочных» действий, сколько пропагандистским штампам советских книг и кинофильмов о героях революционерах (кино­фильмы «Мать» Вс. Пудовкина, «Броненосец Потемкин» С. Эйзен­штейна и др.), воспроизводили шаблоны поведения «борцов за справедливость» во взаимоотношениях с полицией и- охранкой.

Волнения и бунты населения СССР во второй половине 1950— начале 1960-х гг. были одним из наиболее важных для практи­ческой политики симптомов охватившего страну социально-по­литического кризиса. Участники беспорядков посылали власти многочисленные сигналы о перегруженности социума противо­речиями, о невыносимости стресса форсированной индустриали­зации и урбанизации, об усталости от полицейского и бюро­

236

кратического произвола, о необходимости передышки. Парадокс, но участники, например, новочеркасских событий вступили в пря­мую конфронтацию с высшей властью под ее же (власти) идейны­ми лозунгами. Обыденная версия «русского коммунизма», основа идеологической легитимности режима, позволяла участникам вол­нений нападать на «народную власть», не испытывая при этом комплекса вины. Действия протеста представали как борьба с «из­меной» партийных бюрократов коммунистическому идеалу.

«Коммунистическая 1^аска», скрывавшая от противников и оппонентов, а часто и оТ самих «смутьянов» истинные мотивы их действий, становилась важным средством психологического самооправдания. Поэтому экстремистская форма протеста дос­таточно органично уживалась с идейным конформизмом участ­ников бунтов. Усилия массового оппозиционного сознания от­делить «плохих коммунистов» от «хорошего коммунизма» отра­жали не столько социально-психологическую укорененность «русского коммунизма», сколько принципиальную разницу ин­терпретаций народом и властью, казалось бы, единого комплекса идей, т. е. бесспорные признаки раскола в социуме.

Пики массовых волнений и беспорядков часто совпадали по времени с активизацией таких форм протеста, как распростране­ние листовок, воззваний, анонимных писем, антиправительствен­ных лозунгов на стенах и заборах, оскорбления и угрозы в адрес руководителей. Казалось бы, неизбежно должны были возникать связи между «смутой» (простонародные выступления против вла­сти) и «крамолой» (распространение враждебных «начальству» идей). Московские правители всерьез опасались такой «связи», способной облагородить массовые стихийные протесты, придать им политическую («антисоветскую») направленность, превратить из специфического средства «исправления» системы в инструмент борьбы против нее. Однако случаи взаимодействия толпы с «антисоветчиками» в ходе массовых волнений исключительно ред­ки. Напротив, прослеживаются симптомы неприязни сиюминут­ных лидеров волнений к «очкастым» и брезгливая отстраненность политических оппозиционеров от погромных толп.

Существенно важным для понимания советской формы на­родного «сожительства» с «начальством» следует считать установ­ленный нашим исследованием факт. Массовые волнения, по­рожденные глубоким кризисом послевоенного советского обще­ства и достигшие своего пика в конце правления Хрущева, пошли на убыль именно тогда, когда сама коммунистическая идея была практически «выдавлена» из массового сознания кон­формизмом, потребительством и индивидуализмом брежневской

236

эпохи. Стоило народу окончательно разочароваться в своем по­нимании «коммунизма», как волнения и беспорядки в России практически прекратились. Оказалось, что стихийные выступле­ния 1950 — начала 1960-х гг. против партийных «начальников», изменивших «делу коммунизма», были, как ни парадоксально это звучит, признаком еще сохранявшей идеологической стабильнос­ти режима, еще неизжитой веры в «настоящий коммунизм». А спад волны массовых беспорядков в годы брежневского застоя, нежелание народа связываться с властями во имя «справедливо­сти» или «правильного коммунизма», напротив, означали идеоло­гический крах и гниение всей советской системы. Без «веры» бун­товать под старыми знаменами не имело' смысла. К тому же, власть, напуганная масштабными волнениями хрущевской эпохи, обнаружила бесспорную гибкость, перехватила у «смутьянов» зна­мя «народного сталинизма», встала на путь экономически немо­тивированных, но приятных подачек основным социальным груп­пам советского общества, что сделало «дружбу» с властью заня­тием в высшей степени выгодным. И представители высшей власти, и население страны устремились на поиски индивидуаль­ных путей к счастью, используя для собственного благополучия (и каждый по-своему!) многочисленные дыры и бреши в разла­гавшейся системе. В период Правления Брежнева очага конфлик­тов переместились на окраины СССР, где они опирались на го­раздо более устойчивые и изначально конфронтационные по от­ношению к «Москве» националистические идеи.

На какое-то время люди ушли от смут и волнений в тихие заводи индивидуального бытия. В инкубаторах брежневского за­стоя подрастало счастливое дитя модернизации и прогресса — индивидуализм. Разрушалась традиционная «общинность» рос­сийского массового сознания, рождались предпосылки для со­временных политических форм протеста и самоорганизации. В то же время в брежневском обществе накапливался и потен­циально конфликтный «человеческий материал», обострялась со­циальная зависть, росло глухое недовольство экономически не­эффективной советской системой. В этих условиях любая попыт­ка сколько-нибудь динамичных изменений или реформ грозила разрушением «социального симбиоза», тем «раздором между на­родом и властью», который старые словари русского языка обыч­но называли «смутой»⁹⁸⁷.

КОЗЛОВ

Владимир

Александрович

Родился в 1950 г. Выпускник исторического факультета МГУ. В. 1972— 1988 гг. работал в Институте истории СССР АН СССР, где в 1979 г. за­щитил кандидатскую диссертацию. В 1988—1991 гг. — заведующий сек­тором политической истории 1920—1930-х годов Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. С 1992 г. — заместитель директора и руководитель Центра изучения и публикации документов Государствен­ного архива Российской Федерации. В 1992—1996 гг. в качестве пригла­шенного профессора вел курс «Российское общество» на факультете со­циологии Калифорнийского университета (Сан-Диего). Специалист по социально-политической истории России XX века, исторической конф­ликтологии и истории культуры. Автор семи монографий, в том числе: «Культурная революция и крестьянство. 1921—1927. (По материалам Ев­ропейской части РСФСР)» (М.: Наука, 1983); «История и конъюнктура. Субъективные заметки об истории советского общества», в соавторстве с Г. А. Бордюговым (М.: Политиздат, 1992); «Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе (1953 — начало 1980-х гг.)». (Новосибирск: Си­бирский хронограф, 1999); Mass Uprisings in the USSR. Protest and Rebellion in the Post-Stalin Years (M. E. Sharp. Armonk, New York, London, England. 2002); «Где Гитлер? Повторное расследование НКВД-МВД СССР обстоя­тельств исчезновения Адольфа Гитлера». (М.: Модест Колеров и Три квад­рата, 2002) и многих статей. Ведет активную работу по изданию истори­ческих документов. Ответственный составитель и один из авторов доку­ментальной серии «Неизвестная Россия. XX век» (М.: Московское городское объединение архивов, 1992—1994 гг.). Ответственный редактор (совместно с С. В. Мироненко) непериодического издания «Архив новей­шей истории России» (выпускается Государственным архивом Российской Федерации с 1994 г.).

СОДЕРЖАНИЕ

Потаенная история нашей страны. Леонид Млечин.............................. 5

Введение............................................................................................................. 20