6.1.4. Игра, учёба и труд

Едва ли не самая фундаментальная структура человеческой деятельности состоит в разделении последней на игру, учёбу и труд. Взаимопроникновение и периодическое чередование того, другого и третьего не мешает видеть в них важнейшие этапы всякой индивидуальной судьбы и, вместе с тем, основные сферы жизнебытия вообще. Ведь младенец и ребенок самовыражаются по преимуществу играя; подросток и юноша заняты главным образом учением; а взрослый человек, да и пожилой тоже, находят себя, как правило, в работе. Переходные состояния в этом деятельностном репертуаре — когда младший начинает помогать старшим и чему-то у них учиться; старший в свою очередь заново обучается чему-либо, т.п. — только подчёркивают отмеченную стратегию социализации личности.

То же самое можно сказать и относительно образцов симбиоза этих трех важнейших направлений человеческой активности. Дитя относится к увлекательной игре почти столь же серьёзно, сколь самозабвенно, играючи трудится мастер своего дела. А учиться приходится так или иначе им всем и в учебный труд нередко привносятся игровые элементы. Таким образом, труд, игру и учение перемежаются в каких-то пропорциях независимо от нашего возраста и характера. Дисгармония этих слагаемых свойственна акцентуированным типам личности (вроде “человека в футляре” одной-единственной службы, бонвивана, “вечного студента” и т.п.). Не случайно уже в животном мире находятся достаточно близкие прототипы всех этих трех слагаемых и векторов человеческой деятельности. Все высшие животные, особенно обезьяны, во-первых, играют; во-вторых, наставляют, натаскивают потомство; и в-третьих, занимаются утилитарным жизнеобеспечением.

Учебная, игровая и профессионально-трудовая сферы начинаются за пределами первоначальной — бытовой повседневности. Их же собственная рутинизация заметно отличается от общебытовой и в социокультурной норме носит вполне незначительный характер по отношению к тем антиобыденным устремлениям, что присущи примерному ученику, увлечённому игроку или труженику. Поэтому сравнение со всеми ними фигуры обывателя выглядит показательным, особенно в эпистемологическом плане.

В контексте мышления и познания чаще всего рассматривается учебная деятельность. Ведь преподавание и усвоение знаний нагляднее всего демонстрирует родовую сущность, общие закономерности интеллектуальной деятельности как таковой. Поэтому в “море” педагогико-дидактической литературы заметны “островки” трактатов по гносеологии и логике обучения и психического развития ребенка, относительно особенностей учебно-воспитательного познания¹¹¹. Однако учебно-воспитательный уровень познавательного процесса, надо признать, не слишком высок, потому что ученичество по большей части вторично в деятельностном плане; представляет собой по сути квазитворчество — в том смысле, что обогащает информацией личность, а не социум. Вундеркинды отличают исполнительское искусство, а не научном познании или не сложные практики, где без сравнительно длительной учёбы, личного общения с уже состоявшимися профессионалами и собственного опыта “по разбиванию личной порции горшков” не обойтись.

Повседневность человека учащегося обычно инфантилизируется. За большую и решающую её часть отвечают другие люди (родители, учителя, прочие наставники). Опыты трудового воспитания, самообслуживания школьников и студентов занимают подчинённое место в истории педагогики. Дорогу здравому смыслу в этом вопросе пробивает разумный компромисс, при котором дети, подростки, будущие специалисты в чём-то помогают взрослым или более опытным, но от значительной доли “бытовки” освобождены этими последними. Мелочи быта, рутина его ежедневного обслуживания в массе своей оставляет немного свободного времени и умственного пространства для полноценной учёбы.

Игра и в особенности труд чаще всего воспринимаются в философско-психологической литературе как состояния внепознавательные (хотя, разумеется, и требующие определённых умственных способностей) виды деятельности. “Пока человек играет, он не мыслит, а пока он мыслит, он не играет”¹¹², — поспешил заключить Е. Финк, автор проницательнейшего во всем остальном очерка бытийных смыслов человеческой игры. И труд в свою очередь обычно трактуется как процесс скорее применения и проверки результатов кем-то ранее произведённого познания, нежели как один из способов такового. Между тем, для антропологически ориентированной эпистемологии обе эти сферы служат своего рода контрастным фоном, позволяющим оттенить многие особенности познания внутри практики, начиная с бытовой.

Трудовая да игровая ипостаси деятельности — самодостаточное единство противоположностей, что выражается уже в их определениях. Труд — “вечное естественное условие человеческой жизни”, согласно К. Марксу, — представляет собой с необходимостью производимое людьми удовлетворение своих базовых потребностей за счёт природы с помощью искусственных орудий. Иначе говоря, — практически ежедневное творчество материальных основ человеческого существования. Игру же можно представить и понять как деятельностную пародию на труд, его досуговую, развлекательную имитацию (вплоть до прямого моделирования наиболее престижных видов труда в ролевых играх детей, включая компьютерные). Как труженик, так и игрок совершают целенаправленные физические телодвижения вкупе с умственными усилиями и эмоциональными затратами для достижения искомого результата. По внешнему рисунку и даже внутренней психосоматической организации, социокультурным предпосылкам их деятельность сплошь и рядом формально схожа между собой и с бытовыми хлопотами.

Ключевое отличие игры от труда, включая домашний, видится в том, что она изначально свободна от утилитарно-практических целей, хотя и представляет собой, надо признать, полноправный момент общественно-исторической практики. Целый ряд великих “игроведов” в истории философии и литературы главную задачу и отдачу игры усматривали в ней самой. Точнее, в той радости, душевной ободрённости, что приносит игроку его бескорыстная в общем-то и на первый взгляд случайная деятельность, “целесообразность без цели” (по И. Канту).

Правда, в процессе труда лучшая его мотивация тоже процессу-альная, внутренняя, а не результативная, внешняя (“Я дерусь потому, что дерусь”, как говаривал Портос у А. Дюма; “Истые пловцы — те, что плывут без цели; плывущие — чтоб плыть!..”, согласно Ш. Бодлеру и М.И. Цветаевой). Но подобный идеал самозабвенного “труда играючи”, ради самого процесса труда представляет собой скорее исключение, чем правило в масштабе всего общества, да и для биографии отдельного человека. Ведь конечная цель труда, в противоположность игре, предполагается по его окончанию. Эта цель заключается, что ни говори, в продукте, услуге, принятом решении, другом каком-либо полезном результате, достигаемом после определённого цикла производственных действий, в составе которых не обойтись без большей или меньшей примеси исполнительской рутины, антитворческого “мусора”, в принципе чуждого игровому самозабвению, но практически неизбежного в повседневном быту.

Труд, конечно, вносит свою, весьма весомую, может статься даже определяющую лепту в копилку человеческой радости. Только это весьма своеобразное удовольствие. Откровенно говоря, его ощущают не столь уж часто — в итоге того или другого плодотворного отрезка жизненного пути или, наоборот, в начале увлекающего человека физического или умственного занятия, как сравнительно редкую удачу работяги-”Сизифа”. В общем, стратегически, а не тактически. Сами же будни настоящего труженика чаще всего тяжелы; его хлеб, согласно сбывшемуся библейскому пророчеству, солён от пота, ручьями проливаемого на рабочем месте. Мотив труда — мучения, проклятия, кары господней глубоко укоренён в религиозно-философских построениях разных эпох и народов. Причём одним отчуждением человека-творца от некоторых его социальных функций, включая познавательно-интеллектуальную, или же результатом эксплуатации человека человеком природы трудовых тягот не объяснить. Труд — если это действительно труд, а не его имитация — есть и будет нелёгок, моментами тягостен, временами невыносимо, порой даже убийственен для своего совершителя. Даже после окончательной механизации физически тяжёлых и особенно вредных работ останется отравляющее душу бремя ответственности (или муки совести после паразитического уклонения от неё), сложности, риска, наконец, — всежизненной обязательности большинства видов труда. Не случайно “трудно” и “тяжело” по-русски (и не только) синонимы.

Повседневный быт выступает пространством освобождения от трудовых тягот, нишей рекреации человеческой телесности и душевности. Его незаменимую роль в процессе социального познания можно сравнить с физиологической стадией парадоксального сна, которая необходима для творческой переработки мозгом полученной в период бодрствования информации. Однако в быту растворяются личностные амбиции мало-мальски серьёзного сорта. Поэтому домашние радости хотя и питательны для психики, но рано или поздно приедаются ей чуть ли не наравне с трудовыми заботами.

Радость игры, напротив, сродни “празднику, который всегда с тобой”. Она надёжнее всего приобщает людей к миру фантазии, свободного полёта чувств и мыслей. Заманчивый, волнующий снова и снова флёр розыгрыша окутывает наше поведение и за пределами собственно игрового поля, стола, сцены. Многие стремятся к декоративности, этакой “понарошности” дома и на работе, в пути и общении, одежде и речи. Их замысел, согласно заключению актрисы Аллы Демидовой, состоит “в том, чтобы уйти от скучного запрограммированного быта, превратить жизнь немножко в игру, не то, чтобы не всерьёз к ней относиться, но и не столь драматически”¹¹³. Игра, таким образом, — универсальное противоядие по отношению к мысленной, эмоциональной и событийной рутине и дома, и на работе. Интерес к игре, её опыт и навык — необходимое слагаемое человеческой жизни по естественным её законам.

Ко всему прочему, игровое действо гораздо демократичнее трудового. Большинство игр доступно любому желающему, их правила одни и те же для всех участников. В этом игровая деятельность сближается с повседневностью. Руководящие функции делегируются отдельным игрокам всей остальной их командой вполне добровольно и временно. Чтобы выиграть, нужно всякий раз заново, тут же и сразу проявить свою сноровку, смелость, сообразительность, наконец, удачливость (на поверхностный взгляд иррациональную). Игра обычно позволяет испытать всего себя и оперативно переломить (при прочих равных условиях) нежелательный ход событий. Тогда как слишком многие виды труда, прежде всего бытового, грозят сделать человека одномерным с духовной или физической стороны, целиком зависимым от мало подвластных ему стихий природы или общества. На работе человек, как правило, играет одну и ту же роль — начальника или подчинённого, создателя материальных или духовных ценностей; дома он же — “ячейка (член семьи) в ячейке (семье)”, нередко не слишком принимаемая в расчёт родственниками; а окунаясь в инверсию игры, любой из нас получает возможность восстановить целостную самость. Мимолётное счастье жизни, её вкус и аромат познаются прежде и лучше всего в игре (или с её примесью к прочим занятиям).

Й. Хейзинга в известном трактате 1938 г. “Homo ludens” (“Человек играющий”) представил игру как средоточие всей культуры человечества, самую сложную и смысложизненную из людских способностей. Ему вторили на разные голоса А. Бергсон и Х. Ортега-и-Гассет, М. Хайдеггер и Г. Гессе, У. Эко и Ю. Лотман, многие другие корифеи современной философии и литературы. За последние десятилетия традиционная игровая культура Запада и Востока основательно потеснена коммерциализацией и, в общем, примитивизацией игрового досуга массы населения индустриально развитых стран. Низменные, суррогатные игры вроде разных тотализаторов, лотерей, казино, телешоу и т.п. становятся своеобразным духовным наркотиком, грубым макияжем повседневных трудностей жизни. Однако тот или иной уровень идейной рефлексии вряд ли устраним полностью из игроповедения.

Общему и особенному труда и игры соответствуют их познавательные регулятивы и результаты. Понятия практического разума, да и рассудка относятся в первую очередь к серьезным, производительным сферам применения этих уровней интеллекта. Человек трудящийся на своей бытовой и особенно профессиональной практике изучает соответствующий объект и средства его преобразования в нужном направлении. Основной массив знаний, которыми располагает человечество (а значит и отдельные его представители), выработан и постоянно пополняется именно по ходу материального производства, общественно-политического управления, опытно-экспериментальной проверки научных теорий, даже бытового самообслуживания, т.е. важнейших видов практики.

Хотя и от участников игры требуются знания — своих возможностей, особенностей поведения партнёров и противников, характера самого предмета и условий проведения обыгрывания. Правила игры могут быть предельно просты (как при каких-нибудь детских “салках” или “прятках”), могут усложняться до невероятия (как в некоторых карточных или компьютерных играх), но ведь интенсивному осмыслению, интутивно-практическому “схватыванию” подлежат не только и не столько сами правила, сколько всегда динамичный, разновероятностный процесс их реализации в начавшемся игровом поведении, особенно коллективном. Принципиальная непредсказуемость, равновозможность каждого следующего шага в настоящей игре предопределяют её деятельностно-интеллектуальную специфику по сравнению со множеством актов труда и быта, как правило, заранее “рассчитанных, взвешенных, смеренных”. Игра же, по природе своей, есть антишаблон, враг стереотипов. Она максимально востребует способность к импровизации — оперативно перестраивать структуру и функции деятельности в режиме обратной связи с её текущими результатами. А подобное качество личности и особенно ее интеллекта весьма ценно и для серьёзной деятельности. Большинство игр не только позволяет отдохнуть от предшествующего труда и быта, но и в определённой степени тренируют ум и тело к предстоящим заботам. Ведь без самодисциплины духа и тела много не выиграть, как без толики инициативы и творчества не заработать слишком.

Правда, доля социальной ответственности игрока по сравнению с тружеником и семьянином, как ни суди, несравненно мала — хочешь играй, хочешь нет, только не мешай своей игрой окружающим. Это обстоятельство делает игру в среднем гораздо более терпимой к объему и качеству употребляемых ее субъектами знаний. Во всяком случае, эрудиция — не главное качество игрока (если не считать искусственных телешоу вроде отечественного “Что? Где? Когда?”). У игры свои интеллектуальные претензии и последствия. Систематически и добросовестно трудясь, человек обогащает личные, а порой и общественные запасы информации, приобретает и совершенствует вполне конкретные навыки и умения. Игра же в гносеологическом плане даёт скорее “умение уметь”, “знание своей возможности узнать” себя и других. В этом смысле игра суть некое метапознание человеком самого себя на практике, добровольное самоиспытание разума и воли в их согласованности, совершенно необходимой для любой продуктивной деятельности. А серьёзный, творческий труд — воплощение, пребывание личности на самом деле, включая полноправную жизнь ума и чувств.

Игра, как по волшебству, воссоздает свой, особый мир — новый, необычайный по сравнению с обжитым домом, исхоженной улицей, захламленной мастерской, девственной природой. А новизна, свежесть восприятия окружающей действительности и себя самого — один из самых мощных стимулов всяческого познания. Реванш недо- или односторонне загруженного разума всего скорее завоёвывается именно на игровом поле. Игра, как и религия, только посюсторонне, помогает человеку решать вроде бы неразрешимые проблемы его жизнебытия — обретать (пусть на время) его смысл, достигать (хотя бы отчасти) счастья и совершенства. “Бессмертные на время” (Б. Пастернак) — именно игроки.

Любая игра открыта творчеству, чего не скажешь обо всяком труде, тем более домашнем. Профессию, род серьёзных занятий, а тем более место проживания, круг обыденных дел человек далеко не всегда выбирает по призванию и зрелому размышлению — этому слишком часто мешают традиции, диктат семьи и среды, корыстные и престижные соображения, просто случайность. Но вряд ли кто станет играть подневольно. Свобода мыслей и чувств в игре гарантирована надёжнее, чем в труде. А настоящее познание немыслимо без такого катализатора, как свобода.

Когда же игра профессионализируется кем-то из её участников, превращается для них в повседневный промысел неких житейских благ, как у артистов, спортсменов-профи, крупье, жиголо и т.п., то игрой для них становится какое-нибудь другое занятие. А порой и то же самое, только не на публику, не по оплачиваемому заказу, а для самих себя. Практичность такого рода действа, на посторонний взгляд не слишком осмысленного, усматривается прежде всего в том, что оно помогает и позволяет поддерживать нужный уровень самоуважения, самосознания в целом, необходимый реальному субъекту познания и поведения.

При всей важности и привлекательности игры, она не может и не должна преобладать в жизни человека. В противном случае её сокровенный смысл утрачивается, непередаваемый аромат улетучивается. Развлечение переходит в свою противоположность — особую трудовую повинность, послепраздничное похмелье жизни. Рим, подожжённый Нероном в эстетических, якобы, целях; “олений парк” французских “солнце”-королей”; “ледяной дом” не самой умной из российских императриц; кровавая “Ходынка” нашего последнего царя; демонстрации солидарности трудящихся советским вождям — вот взятые наудачу символы общества, прячущего свои болезни и трагедии под шутовской личиной. Вымученные и даже ужасающие игрища маскируют, между прочим, интеллектуальное убожество своих устроителей. Свободный разум забавляется по собственной воле, а не по чьей-либо прихоти.

Как показал Г.В. Плеханов в одном из своих “Писем без адреса” об искусстве, “игра есть дитя труда, который необходимо предшествует ей во времени”¹¹⁴. Эту мысль стоит понимать не только в смысле происхождения игровой деятельности из трудовой в про-цессе антропогенеза, но и применительно к их чередованию во всей дальнейшей истории общественной жизни. Противостоя утилитарно-полезной деятельности в структуре жизненного пространства и времени, многоразличные развлечения косвенно обеспечивают её же, подпитывают физической и психической энергией. Но фундаментальную основу практики и обеспечивающего её познания составляет, конечно, сам труд в его важнейших разновидностях, начиная с бытовой. Игра, как ни суди, ситуативна и эфемерна, а труд обязателен и плодотворен.

Разделение труда на умственный и физический не абсолютно. Многие представители первого прямо или косвенно озабочены усовершенствованием второго. Учёные, художники, богословы радеют в конце концов о благе своей народной аудитории, пытаются гуманизировать общественную практику в широком смысле этого слова. Что касается тех, кто оперирует на рабочем месте не абстракциями или образами, а инструментами и вещественными материалами, то и они, как видно, не утрачивают вкуса к познанию, конечно, особенному, практически-конкретизированному. Навык изучения, опыт понимания широкой сферы бытовых и трудовых отношений резко повышает шансы на успех всех тех, кто в ней занят.

В свете тех моментов жизни, что названы выше оппозициями повседневности, она сама замечательно преображается. После строгих ритуалов, долгих празднеств, страстных игрищ её серые чертоги манят для тихого, размеренного отдыха; спокойного времяпрепровождения за нехитрыми домашними радостями. А в грозящих бедой экстремальных ситуациях прежняя обыденность покажется и вовсе раем земным. Так, скажем, бывает с человеком после лишения свободы. У заключённого “подавление здоровой нервной энергии легче всего объясняется отсутствием впечатлений. В обыденной жизни тысячи звуков и красок затрагивают наши чувства; тысячи мелких разнообразных фактов запечатлеваются в нашем сознании и возбуждают деятельность мозга. Но жизнь арестанта в этом отношении совершенно ненормальна: его впечатления чрезвычайно скудны и всегда одни и те же”¹¹⁵. При таких сравнениях очевидно, что повседневность — полноправный партнёр всех остальных общественных институтов. Эти последние опираются на те стороны человеческой натуры, что берут начало в его обыденном сознании и поведении.