2.2.2. Повседневное знание и научная деятельность. Интеллектуал и здравый рассудок

Если повседневная ситуация противится общему определению, то не означает ли это отсутствие всякой мыслительной проработки в контексте повседневности вообще? И не отсутствием такой мыслительной, рационально-рассудочной проработки отличается повседневное знание от научного?

Подобное представление о повседневности имеет некоторые основания и все же не отличается особенной глубиной. Пусть повседневность никогда полностью не определена, однако в силу своей неавтономности, многообразия связей она пронизана рефлексивными актами, сомнениями в достоверности информации и правильности ее контроля, абстрактным упрощением и схематизацией обстоятельств и интерактивного партнера. В повседневной жизни мы делаем почти все то же, что мы привыкли рассматривать как “типично научные способы поведения”. Мы занимаемся своего рода герменевтикой, когда хотим понять другого человека. Мы преодолеваем сомнение в отношении некоторого сообщения лишь тогда, когда получаем подтверждение из какого-нибудь иного, независимого источника. Мы отличаем фактическое положение дел от его выражения в языке (“Я хотел бы это выразить так”) и осознаем, что факты можно артикулировать неодинаково, исходя из различной перспективы. (“Я вижу это вот так!” “Да, это можно выразить и так.” “Я к этому случаю подхожу как врач. Быть может, этого недостаточно. Вы, как священник...”)

В целом переход от обыденного к научному мышлению так же расплывчат, как неопределенно и само понятие научного мышления в целом. Способы обобщения и систематизации фактов в ряде описательных наук напоминают обыденные классификации и типологии. Критичность, нередко отождествляемая с методом проб и ошибок (К. Поппер), характеризует только определенные ситуации научного познания. Повседневному рассудку тоже свойственно рассуждать так: “Однако не надо торопиться. Дай-ка сперва подумать”. Или более афористично: “Глаза видят, да зуб неймет”. Это означает, что и повседневный рассудок не удовлетворяется простым принципом проб и ошибок и требует роста знания и умения как основы последующей деятельности (“Тяжело в ученье - легко в бою”).

Ученый, изобретая специализированный язык и особую, весьма отличную от обыденной онтологию, неизбежно противопоставляет свою работу и ее результаты повседневному сознанию. Однако порой это противопоставление заводит его слишком далеко. Надменность интеллектуала перед лицом здравого смысла обязана стандартам рациональности, которые им же и установлены. Разработка таких стандартов - социальный процесс, который имел место не во всех культурах. Эти стандарты исторически изменчивы, различаются от науке к науке, хотя и не произвольны; можно говорить об их “высоком” и “низком” уровне. Однако ученый, зная, что и в науке есть место ошибкам, склоняется к переоценке чисто когнитивных способов ориентации и недооценивает здравый рассудок. Последний же во временном цейтноте повседневной ситуации полагается также и на чувство, на степень остроты субъективного переживания, на доказательства от авторитета и поспешные аналогии. То обстоятельство, что широкий набор возможностей здравого рассудка позволяет ему достичь высоких достижений и дифференцированно тонких суждений, что он редко приводит к таким заблуждениям, как какая-нибудь линейная, чисто дедуктивно построенная теория, никак не укладывается в рационалистические предрассудки интеллектуалов. Как и все люди, они привязаны к определенным символам статуса и придают им главную ценность. К ним относятся и признанные научные подходы; подчеркивание их легитимности связано с принижением повседневного рассудка, которым как бы обладают все, не затратив труда и не снискав при этом славы.

Научное и обыденное мышление и познание различаются не только как специализированное и неспециализированное: определенная специализация присутствует и в сфере обыденности (виды труда, виды рекреации и т.п.). Обыденность в целом в отличие от науки не является особым социальным институтом, она образует интегральный фон и универсальную ресурсную базу всякой деятельности и коммуникации. Именно различию фона и фокуса может быть уподоблено различие обыденного и научного сознания. Как только мы фокусируем интерес на определенной сфере обыденности, как только она становится «увлечением», мы обнаруживаем в ней достаточно тонкие дифференциации, множество конвенций и гипотез, рецептов, традиций и парадигм, механизмов генерации и проверки знания, и можем при желании построить что-то вроде описательной науки. В особенности это касается видов обыденной деятельности, требующей определенного искусства (воспитание ребенка, кулинария, охота, рыбалка, коллекционирование, спорт, преферанс, вождение и обслуживание машины, обращение с компьютером, ремонт квартиры, садоводство и т.п.). Человеку обременительно и порой просто невозможно решать проблемы в этих областях с помощью известных фундаментальных и прикладных наук, это слишком длинный путь к цели. Вместо этого создается набор конкретных рецептов-образцов, общих схем деятельности и стандартов оценки, очерчивается сфера импровизации, или исследовательского поиска, в которой старые рецепты и схемы применяются, отбрасываются или модифицируются. И все это происходит на основе некоторых специальных картин мира, особых когнитивных карт, причем деятельность в каждой из областей оказывается связана с определенными социальными институтами (госструктурами или обществами по интересам) и выступает столь же непонятной для невовлеченных в нее, как и самая замысловатая наука для профана.

Конечно, в особых сферах обыденно-практического знания не создаются абстрактные теоретические схемы, не используется специфический математический аппарат, но ведь и не все науки отличаются этим. «Скользящая граница» (В.А. Лекторский) между обыденным и научным сознанием есть, таким образом, эмпирический факт, в наше время, как правило, не признаваемый ни ученым, ни обывателем. Даже то обстоятельство, что сегодня обширный ряд научно-технических объектов и видов деятельности включаются в сферу повседневности, а в науке не обойтись без естественного языка, несущего в себе огромный массив повседневного знания, не побуждает интеллектуалов к рефлексивному пересмотру установленных границ. В рефлексии ученых, таким образом, научное и обыденное знание образуют противоположности. С развитием науки это приводит к проблеме, которая имеет два взаимосвязанные аспекта: отрыв науки от жизненного мира, с одной стороны, и банализация, мистизация повседневности – с другой.