2.5.3. Познание и страдание

Здесь мы подходим к определению той личности, характер которой как раз и позволяет рельефно оттенить природу повседневного знания. Чужак – это тот, кто не разделяет данные допущения по причине своего личностного кризиса. Сущность его как индивида состоит в том, что он вынужден ставить под вопрос почти все из того, что представляется несомненным для членов той группы, к которой он хочет примкнуть. В этом смысле всякий познающий – чужак, и только чужак способен к познанию. Напрашивается вывод, что справедливо и обратное. Всякий, что «задает ненужные вопросы», почти автоматически превращается из члена группы в чужака. Мы вновь воскрешаем тем самым ситуацию Эдипа, в которой знание выступает как результат личностного кризиса, а личностный кризис оказывается результатом познания²²³.

С точки зрения чужака культура искомой группы обладает специфической историей, и эта история может быть понята и усвоена им. Она, однако, никогда не станет неотъемлемой частью его биографии, в отличии от истории собственной группы. «Могилы и воспоминания нельзя уступить или завоевать», - пишет А.Шюц²²⁴. Чужак вступает в новую группу как новичок (newcomer). В лучшем случае он может разделить с новой группой настоящее и будущее, но он останется навсегда исключен из прошлого опыта. С точки зрения группы, это человек без истории, без корней, космополит, в этом смысле – неблагонадежный, вынуждаемый доказывать свою лояльность всякий раз заново.

Так, в рассказе Бабеля «Мой первый гусь» очкастый кандидат прав, прикомандированный к шестой дивизии Конармии, своим видом и манерой общения обречен на неудачу социализации. Об этом его предупреждают заранее: «Канитель тут у нас с очками и унять нельзя. Человек высшего отличия - из него тут душа вон. А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка...» Не будучи в состоянии иначе преодолеть недоверие и презрение солдат, герой совершает нарочито грубую экспроприацию гуся, приказывает старуxе-xозяйке изжарить его и тем завоевывает авторитет: «Братишка,»- сказал мне вдруг Суровков, старший из казаков, - «садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет...» Активные и самостоятельные действия героя (убийство гуся) на общей территории (двор), его разговор с известным третьим (xозяйкой) на общедоступном (матерном) языке является своеобразным «рассказом о себе», неформальным «сurriculum vitae», неявно воспроизводящим реальную (или, как в данном случае воображаемую) культурную историю личности.

Автобиографическая история студента-антрополога и дона Xуана, шамана индейского племени яки, описанная Карлосом Кастанедой²²⁵, разворачивает аналогичную ситуацию социализации с начала и до конца. Студент, интересующийся свойствами и теxникой употребления наркотическиx растений, постепенно превращается из внешнего наблюдателя-исследователя в ученика шамана, воспринимающего магическую культуру изнутри. Кастанеда подчеркивает те трудности, с которыми он сталкивается в начале общения. Так, дон Xуан отказывается отвечать на прямо поставленные вопросы или разъяснять свои ответы; он употребляет массу терминов, смысл которыx поясняет через другие, столь же непонятные; он постоянно подвергает сомнению возможности и перспективы ученика, провоцирует его на недоразумения и т.п. Он требует, чтобы ученик разобрался в себе самом и в мотиваx, побуждающиx его изучать магию: если бы он был индейцем, то одного желания было бы достаточно, поскольку у индейцев оно возникает достаточно редко. По мере того, как ученику удается самому истолковать и воспроизвести понятия и теxнику магии, дон Xуан становится все дружелюбнее и под конец даже принимает решение подарить ему трубку, полученную от своего учителя, и тем самым признает его своим учеником. «Мескалито (т.е. дуx мескаля, наркотического кактуса) признал тебя», - говорит дон Xуан. На это ушло неслучайно много времени – Кастанеде предстояло на пути страданий и разочарований «создать себе собственную историю», уравнивающую его с индейцами.

Успешность героев Бабеля и Кастанеды обязана их интеллектуальному развитию, аналитическим и креативным способностям. Обычно же чужак начинает действовать и интерпретировать свое новое социальное окружение исключительно на основе своего «естественного мировоззрения», вытекающего из прошлого опыта. В частности, оно содержит абстрактный образ «чужой группы», который в ходе применения обнаруживает полную неадекватность.

Так происходит прежде всего потому, что этот образ культурного паттерна чужой группы возникает как продукт относительно незаинтересованного наблюдения со стороны, сопровождаемого своего рода квазисоциологической рефлексией. Пространственно-временные параметры чужой группы фиксируют равноудаленность наблюдателя от центров социального влияния и в этом смысле гомогенность окружающего группу социального пространства. Однако наблюдатель-чужак отныне больше не может ограничиваться внешним наблюдением, но уже вступает при посредстве данного образа в живой контакт с чужой группой. Естественно, что этот элемент знания начинает занимать в его мировоззрении совершенно другое, значительное более важное место, поскольку его предметом оказывается новое жизненное окружение субъекта. Новый уровень релевантности знания проявляется в том, что культурный паттерн искомой группы требует иного способа интерпретации. Последняя задает социальной онтологии свойства гетерогенности по отношению к наблюдателю. Прежде всего, изменяются как ее пространственные, так и временные параметры, размеры социальных дистанций и конфигураций, скорость течения времени и соотношение прошлого, настоящего и будущего. Удаленность становится близостью, формальная пустота превращается в содержательную наполненность, одномерная поверхностность трансформируется в многоуровневую глубину.

Мы помним, что старый образ чужой группы был построен только как средство интерпретации поведения ее членов как незнакомых объектов, но отнюдь не как рецепт для действия и межгруппового общения. В силу этого данный образ не содержит учета обратной связи - реакции на него и на вытекающие из него действия, не подтверждается и не опровергается опытом. Его характеризует «эффект подзорной трубы» – холодной незаинтересованности, с одной стороны, и нагруженности старыми предрассудками – с другой.

Как скоро чужак понимает, что данный образ не выдерживает проверки живым экспериментом и социальным контактом, он переживает первый шок – удар по вере в привычную естественность своего мировоззрения. Это шок, подобный тому, который был испытан Эдипом и Иовом. Мировой порядок рушится. Причинно-следственные связи трансформируются в слепую случайность и роковую судьбу. И бог, и природа обнаруживают нечеловеческие, стихийные, непредсказуемые свойства, отныне человеку суждено лишь переживать страх и трепет, свою заброшенность в мир, в котором более нет знамений. Драматичность этого онтологического открытия выражается в том, что отныне деятельность в таком мире изначально обречена на провал. Уже история Эдипа внушает сильные сомнения по поводу правдивости богов и возможности правильно понять их откровение. “Вот почему сейчас богов глаголу/ Не верю я - и не поверю впредь”, - заявляет жена Эдипа Иокаста, запутавшись в хитросплетениях судьбы. Однако никто, кроме богов, не может прояснить ситуацию и помочь. Поэтому она все же отправляется в храм Аполлона и, моля его об избавлении, так описывает гносеологическую ситуацию своего мужа:

Душа Эдипа сильно смущена,

Он в скорбных думах и, теряя разум,

По прошлому не судит о грядущем,

Лишь тем он внемлет, кто пророчит ужас²²⁶.

Логика человека в ситуации предельного опыта радикально меняется; всякое индуктивное суждение, всякая экстраполяция от прошлого к будущему уже не работают, человек воспринимает только те прогнозы, которые соответствуют смутным, тревожным переживаниям, нарастающему страху перед неизвестным. Все это признаки того, что, говоря словами Шекспира, “распалась связь времен” и человек входит в иную онтологию, в мир, лишенный истинных знамений, где предпосылкой понимания является страх. Впрочем, Эдип сам провоцирует наступление иной реальности, он чересчур пытлив, не знает меры в познании и в своей гордыне “сокровенных тайн касается безумно”²²⁷, т.е. утрачивает социальную дистанцию между дозволенным и табуированным. Это естественное следствие переживаемой культурной миграции, в ходе которой социальный хронотоп пульсирует и постоянно изменяет все дистанции и оценки.

Обратим внимание на то, что миграционная, или познавательная ситуация (в данном случае это просто разные – онтологические или гносеологические интерпретации одного и того же феномена), по Шюцу, имеет место в момент столкновения субъекта с новой социальной группой. Шюц словно забывает о том, что человек становится мигрантом не в момент пересечения государственной границы, но задолго до этого, а именно тогда, когда он начинает ощущать необходимость миграции и готовиться к ней. Мигрант задолго до материального перемещения в пространстве обретает миграционное сознание, будучи так или иначе вытеснен из старой социальной группы.

Именно конфронтация с той группой, которая еще недавно ассоциировалась с друзьями, коллегами, домом, Родиной, и есть первый акт мигранта; скрытая миграция – всегда прелюдия к ее материальному воплощению. Именно этот конфликт есть первоначальная инициация, праисточник страдания, которое затем просто воспроизводится по схемам «повторного отреагирования» применительно к чужой группе. «Путешествуя, мы возвращаемся домой, обогащенные новым опытом, – замечает Г.Г. Гадамер. – Эмигрируя, не возвращаясь домой, мы тем не менее никогда не забываем свой дом полностью»²²⁸. Между Родиной и новым домом нет равноправного отношения, это не просто два места проживания, которые можно произвольно менять друг на друга, этот процесс болезнен и судьбоносен, он осознается как поток, захвативший человека вне его собственной воли. «Новая идентификация, впоследствии как-то замещающая предыдущую, ощущается как связь, порожденная судьбой, если при этом речь действительно идет об идентификации, о переплавке собственной сущности, а не о простом акте внешнего принуждения или оппортунизме, короче говоря, о чем-то более или менее произвольном, – пишет К.Хюбнер. – Обоснованная антропологически, судьбинная привязанность людей к некоторой нации оказывается настолько сильной, что прежде чем покинуть родину и государство, они уже готовы принять на себя великое страдание. … Человек покидает свою страну ради лучшей жизни, но с тяжелым сердцем. Он скорее попытается воспроизвести ее на своей новой родине. Государства - это не магазины, поджидающие покупателей»²²⁹.