2.2.3. Повседневное знание и социальные микроструктуры

Принижение повседневного знания может иметь еще один источник. Повседневное знание, поскольку оно имеет социальное содержание, относится прежде всего к микроструктурам (непосредственному контексту локальных групп). Как только оно выходит за пределы своей компетенции и делает своим предметом макроструктуры (интегральные социальные связи), оно по-прежнему удовлетворяется аналогиями с микросферой социального опыта или упрощенными культурными формами, которые часто имеют идеологическое происхождение. И тому есть объективное основание. Социальные макроструктуры, как правило, всплывают в повседневном познании лишь как внешние условия и не требуют четкой мыслительной проработки. Политические разговоры в рамках повседневности могут оставаться поверхностными. (“Плохие времена наступили.” “Цены растут как на дрожжах.” “Чиновники делают, что хотят.”) Само собой, такие разговоры могут вестись более осмысленно и конкретно. Однако этого не требуется, чтобы заниматься своим делом в рамках локальной повседневности, одновременно находя повод для коммуникации и демонстрируя осведомленность, тем более, что повседневное обсуждение макросоциальных проблем не имеет никакого практического смысла.

Некоторые философские и идеологические учения исходят из фундаментального, теоретически обосновываемого недоверия к формам переживания в микросфере. Имеется в виду, что они по всем правилам воплощают собой ложное, а не только партикулярное сознание. Эта ложность повседневного сознания якобы имеет общесоциальные причины (внеэкономическое принуждение, социальное неравенство, экономическую эксплуатацию и т.п.). Поэтому его заблуждения могут быть скорректированы исключительно с помощью обращения к макроструктурам, к их научному анализу. Поскольку же это не может быть выполнено с помощью “здравого человеческого рассудка” и “жизненного опыта”, то последние попадают под подозрение.

Этот образ мышления был в особенности распространен среди марксистов, хотя марксистский постулат о единстве теории и практики находится в принципиальном противоречии с ним. Такой подход в сущности довольно стар: учение Платона об идеях, а также христианские положения о духовной греховности экзистенции внутреннего мира, которая не способна познать “сущность вещей”, являются крестными отцами фундаментальных установок многих современных ученых. Локальный прагматизм повседневности легко принимается за принципиальную неадекватность, поскольку он никогда не дает материала для достоверного общего знания. Этим питается принципиальное недоверие к эмпирическому исследованию общественного мнения, этим обусловлено постоянное непонимание настроений электората, а также практических решений и действий современных политиков.

Однако повседневность не тождественна сама себе, немыслима без того, что выходит за ее пределы. Грань, отделяющая повседневность от ее окружения, подобна не бетонной стене, а штакетнику. Локальные формы сознания и бытия несут на себе следы включенности в более объемлющие системы. Повседневность сосуществует с внеповседневным и даже включает в себя некоторый миф, в котором словам и явлениям придается отличный от повседневного смысл. В качестве иллюстрации обратимся к тому, как К. Хюбнер анализирует понятие нации в послевоенной немецкой Конституции.

«Преамбула конституции Федеративной Республики Германии звучит следующим образом: «Осознавая свою ответственность перед богом и человечеством, воодушевляясь желанием сохранить свое национальное и государственное единство, [...] немецкий народ [...], для того чтобы придать государственной жизни на переходный период новый порядок, [...] принял эту конституцию. Она также действует для тех немцев, которые отказались принимать ее. Весь немецкий народ призывается в свободном самоопределении завершить объединение и освобождение Германии»¹⁹⁹.

Что означают эти слова? Вытекает ли из них мифическое или повседневное понятие нации? Если свести повседневное понятие нации к его самой узкой формуле, то в рамках нее нация представляется лишь как субъективная, а не объективная реальность. В качестве же чисто субъективной реальности она всегда находится в диспозиции, является условным понятием. Из этого вытекает ее переименование в общество, в которое понятным образом можно войти и выйти по своему желанию.

То, что все это не может подразумеваться преамбулой конституции, становится ясным, как скоро мы попробуем слова «национальное единство» заменить словами «общественное единство», «немецкий народ» - термином «наше общество» и «каждый немец» - выражением «каждый член нашего общества». Тотчас же бросающаяся в глаза легковесность такой формулировки будет обязана противоречию между торжественным обращением к чему-то божественному, сакральному, с одной стороны, и в высшей степени повседневным понятием общества - с другой. Как можно, кроме того, было считать само собой разумеющимся принадлежность проживающих в ГДР к западногерманским немцам, сожалеть о разделении с ними, и, не имея на то права, говорить от их имени, если не ссылаться на то, что эта принадлежность основывается единственно и только на том, что они называют себя немцами? Пафос такого единства нельзя ставить на шаткую почву субъективного волеизъявления или стремления, из которых выводится повседневное, демифологизированное понятие нации, но он должен относиться к некой более высокой реальности. Лишь тогда такое единство может быть торжественно провозглашено в качестве чего-то неотъемлемого.

Следовательно, если исходить, как поступает К. Хюбнер, из такой неотъемлемой, высокой реальности как собственного предмета преамбулы Конституции, то она немедленно приобретает свой подлинный смысл: отныне нация представляет собой индивидуума, идентичность которого неподвластна времени и поэтому является чем-то сверхъестественным. Ее история постольку всегда современна, поскольку современна сама нация, так как нация и ее история является одним и тем же. Принадлежность к ней является не субъективной диспозицией, решением, выбором, но судьбой и тем самым бежит профанной каузальности и случайности. Отсюда торжественность языка, воззвание к божественному, отсюда требование восстановления единства и само собой разумеющееся, хотя и не заверенное право представительства тех, которые отделены от нее. Не выражая это явно и не разъясняя подробно, преамбула Конституции все же более или менее неосознанно открывает горизонт представлений, имеющих мифический характер.