3. Психология повседневности

Для классической психологии XIX – начала XX вв., пусть даже привлекшей внимание к феномену бессознательного, приоритет рационально-рефлексивной стороны сознания был общим местом. Интроспекционизм Вундта и вюрцбургской школы психологии мышления, геометризм гештальтистов, «Эго» Фрейда – все это феномены одного ряда, характеризующие сциентистскую линию в психологии. Донаучное, повседневное сознание, de facto являясь неизбежным предметом психологических исследований, рассматривалось вместе с тем как принципиально несовершенное, требующее очищения, прояснения, усовершенствования с помощью рефлексии и науки. Поворот к анализу повседневности как нередуцируемого, самоценного феномена в рамках психологической науки представляет собой общую тенденцию второй половины ХХ века. Этот поворот обусловлен кризисом абстрактных подходов, в которых предметом является изолированный индивид, противопоставленный научному методу его исследования. Среди ученых растет осознание того, что “настоящий, живой, исторический человек” встречается лишь в повседневной жизни, в мире повседневности. Однако в этом мире мы обнаруживаем самих себя чисто феноменально, ориентируясь во времени, работая, удовлетворяя свои потребности и переживая разочарования, в еде, сне, любви, творчестве. Этот феноменальный аспект повседневности во многом и до сих пор рассматривается как условие, делающее собственно научное исследование невозможным.

И здесь же мы сталкиваемся с двусмысленностью термина “Alltagspsychologie”, „everyday psychology“ (психология повседневности, повседневная психология). Идет ли здесь речь об анализе повседневного сознания и поведения психологическими методами, используемыми в гештальтпсихологии, функционализме, гуманистической психологии, когнитивной психологии и т.п.? Или имеется в виду использование в психологии обыденных представлений, историй, ситуаций для построения собственно психологических теоретических конструкций, аргументации, иллюстрации и пр.?

Это различие не проводится психологами последовательно, но так или иначе они понимают, что повседневность как объект накладывает определенные требования и на методологический инструментарий, изменяя содержание и направленность психологического исследования. Это в любом случае уже не “научная”, “лабораторная”, “экспериментальная”, а феноменологическая, биографическая, полевая психология. Каким же в таком случае оказывается ее предмет? Попробуем выделить его основные параметры.

1. Поле повседневности – отрезок жизни, ограниченный социальными, биографическими, биологическими, экологическими факторами.

2. Повседневность проявляется в этом отрезке жизни как обусловленная не отдельным событием, но социальной, психической или физической ситуацией, с которой сталкивается индивид или группа.

3. Повседневность – это не какой-то единственный объективный мир, но доступный всем мир опыта, проявляющийся в многообразии частично пересекающихся субъективных миров.

4. Повседневность – это сохранение единой формы в процессе изменения, повторение сходного через близкие по значению перерывы. Это в значительной мере проблема времени (в биологическом, астрономическом, социальном контексте), проблема жизненных ритмов.

5. Повседневная жизнь, или повседневный опыт – это смысловая связь переживаний, относящихся к настоящему моменту и обусловленных разными типами, или “темами” (мыслями, надеждами, страхами) психических процессов и структур²³⁶, вытекающими из биографии человека.

По мнению последних авторов, психология повседневности как дисциплина обладает своей спецификой. Она не может опираться только на рефлексию, несводима к социально-научной биографике и стоит за пределами как “идиографической”, так и “номотетической” психологии. Это своего рода “альтернативная психология”, в основе которой лежат “полуструктурированные интервью”, показывающие реальность повседневных переживаний, дающие феноменологическое описание повседневности. Психология повседневности солидаризируется с интенцией Ю. Хабермаса, утверждавшего, что исследование повседневности должно внести вклад в ее гуманизацию²³⁷, показать, что она представляет собой не “заброшенность”, но “исполненность” бытия.

Вопрос о соотношении повседневности с рефлексией, выносимый феноменологическим подходом на периферию, вместе с тем обнаруживает свою значимость. Так, В. Зальбер, обращаясь не без влияния феноменологии к анализу проблемы скуки, показывает, что скука представляет собой не просто потерю времени, временную дыру, когда ничего или почти ничего не происходит. Скука – продуктивный процесс столкновения повседневной жизни с сознанием при помощи рефлексией о ней. Она может приводить к выдающимся творческим результатам. И напротив, моделирование и провоцирование творчества состоит в создании условий “дистанциирования” (аналогичных скуке) от повседневности, когда последняя ставится под вопрос, когда обнажаются повседневные проблемы, обычно скрывающиеся от рефлексии. Повседневность не хочет знать о себе так много, как это может дать критическая рефлексия; и само сознание не желает знать о себе столько, сколько дает ситуация его дистанциирования от повседневности²³⁸.

Поэтому психологический анализ повседневности не может обойтись без анализа рефлексивных текстов, а также без рефлексии как метода научного исследования.

И обыденное, и научное знание являются социальными конструкциями, причем первое является исходным пунктом при формулировке второго. Оба представляют собой версии мира и текста, в которых опыт и социальные процессы представлены как мимесис, подражание. Оно вводится здесь в качестве принципа представления, конструирования и интерпретации опыта и изменения в повседневном знании и науке. Повседневное знание становится в таком случае не только основой социальных наук, но и составной частью, исходным и конечным пунктом всякого научного исследования, полагает У. Флик²³⁹.

Для социальных наук основной интерес анализа повседневного знания лежит в сфере сравнения науки и повседневности. Среди многообразных проблем, возникающих в контексте этого рассмотрения, мы выделим следующие.

Во-первых, что дает анализ повседневности для понимания науки²⁴⁰? Здесь идет речь о перспективе “открытия повседневности для науки” – каким образом субъективные теории, культурные модели и прочие повседневно-когнитивные образования могут служить прототипами научных форм познания, каким образом наука видоизменяет и потребляет эти протонаучные формы. Примерно в этом смысле Л.С. Выготский говорил о «наивной психологии» и «наивной физике» как этапе психического развития ребенка²⁴¹.

Во-вторых, как оповседневливание результатов научного познания обеспечивает его обыденную релевантность²⁴²? В данном случае мы имеем дело с перспективой “открытия науки в сфере повседневности”, с исследованием т.н. социальных репрезентаций.

И наконец, собственно эпистемологические ракурсы рассмотрения: насколько наука основана на повседневном знании или здравом смысле²⁴³; насколько она в состоянии (или должна) выйти за его пределы²⁴⁴; насколько употребление обыденных понятий для формулировки научных проблем и результатов препятствует научному обоснованию знания²⁴⁵.

В первом случае обсуждается перспектива “открытия повседневности в самой науке”, что наиболее ясно проговаривается в социально-психологической критике теории; и во втором случае предметом выступает “перспектива открытий в науке вопреки повседневности” в контексте эпистемологических дискуссий в когнитивных науках²⁴⁶: критикуя Черчланда и Штиха, Брунер заявляет: “Психология повседневности должна быть объяснена, а не отброшена”.