2. В составе диалектического и исторического материализма

Довоенная философия в СССР находилась в состоянии парадигмального оформления как в научно-академическом, так и в школьно-педагогическом аспектам. В ту пору в стране оставались еще слишком многие представители русской интеллигенции, получившие по философской части добротную закалку в отечественных и западноевропейских университетах. Внушить этим интеллектуалам наивно-материалистические идеи, к тому же замешанные на ортодоксальном гегельянстве (“диамат”), вкупе с жестко детерминистской историософией (“истмат”) было мудрено. А при обучении и просвещении “народных масс” до поры, до времени хватало азбучных хрестоматий из произведений “основоположников марксизма” и вождей Октябрьской революции. Поэтому догматизация и унификафия философии как самой элитарной и автономной части духовной культуры в ту пору носила еще поверхностный, декларативный характер. Во многих философских категориях ни у преподавателей, ни у их аудитории еще не было нужды. Сама жизнь в разрушенной войнами, а затем политическими репрессиями большевистских властей России, да и на зараженном революционностью, в очередной раз переживающем кризис Западе оказалась тогда как бы вне таких понятий, как “здравый смысл”, “обычный уклад жизни”, “уверенность в завтрашнем дне”. Повседневностью на долгие годы стали ее категориальные антонимы — риск, кризис, дефицит, гибель и т.п.

Победа над нацистской Германией и ее союзниками оживила надежды на “мир во всем мире”, посулила реабилитацию не только политическую, но и духовную. Не случайно и категоризация понятия обыденного сознания советской философией произошла на рубеже 1950-х–60-х гг. Ему нашлось удобное место в разрабатываемой тогда очередными теоретиками марксизма-ленинизма структуре индивидуального и общественного сознания ¹⁹. А именно, в её “низу” — на уровне еще неразвитых, слаборасчленённых, поверхностных, консервативных форм социального отражения и поведения. Сфера быта объявлялась вторичной по сравнению со сферой труда, остальными сферами общественного производства. Уровень развития производства и содержание производственных отношений между людьми предопределяли в глазах сторонников марксистско-ленинской философии всю сферу внепроизводственной жизни и деятельности тех же самых людей. При этом не отрицалось, что в жизни индивидов, взятых по отдельности, и даже некоторых их групп, особенно в ранние периоды жизни, начиная с детства, бытовые отношения играют “немаловажную”, “очень значительную” ²⁰ роль. Благодаря обыденному сознанию предполагалось усвоение основной части культурно-идеологических ценностей, здесь планировалась закладка фундамента личности.

Как это водилось у нас тогда, через соответствующую “ячейку” идеологизированного “сита” официальной теории были тщательно “просеяны” все подряд произведения основоположников марксизма. Характерно, что абсолютное большинство нашедшихся в результате такого цитатнического “траления” эпитетов и определений носили ярко оценочный, причём негативный характер (обыденное сознание якобы “заурядное”, “ходячее”, “самодовольное”, “доморощенное”, т.п.). Как видно, идеологов социальных революций не устраивали, в частности, доводы против столь радикальных общественных потрясений, неизбежно исходящие из здравого смысла тех самых “трудящихся”, которых революции должны были бы осчастливить.

В рамках диалектического материализма обыденному сознанию упорно предъявлялись обвинения в гносеологической неполноценности. Дескать, “в реальной жизни люди непосредственно отражают условия своей жизни, осознают свои интересы и стремления” ²¹. Результатом чего выступают такие характеристики обыденного сознания, как:

- “непосредственность” (т.е. отлучённость от “накопленного познавательного опыта” человечества);

- “ограниченность познанием явлений” (но отнюдь не сущностей, принципов, закономерностей);

- конгломератное существование “в виде совокупности различных навыков, представлений, отрывочных знаний людей”;

- эмпиричность, управляемость рискованным “методом проб и ошибок”,

- стихийное “обучение самим опытом жизни”.

Соответственно, противопоставлялось обыденному сознание “систематизированное”, “опосредованное человеческим опытом”, “доходящее до сути вещей и явлений” ²². Таковые достоинства усматривались исключительно в науке и философии, особенно причастившихся передовым в духовном мире направлениям — материализму и диалектике.

С позиций исторического материализма обыденное сознание ближе всего соотносилось с такой формой сознания общественного, какова общественная психология. Одни авторы просто отождествляли их ²³; другие рассматривали общественную психологию в качестве низшего уровня обыденного сознания ²⁴. В третьем варианте трактовки этого вопроса эти явления разграничивались таким образом: в отличие от предметно и вещно ориентированного обыденного знания, социальная психология связывалась с осознанием людьми их общественных интересов и отношений. При любом варианте истматовской классификации из повседневности получалось, что называется, первичное сознание некой социальной группы (в первую очередь класса). С помощью своей обыденной психологии представители этой группы якобы “бессознательно прилаживаются к общественным отношениям” (В.И. Ленин). На этом уровне сознание опять-таки носит характер массовый, стихийный, поверхностный, “непосредственно включённый в деятельность”.

Наконец, допускалось, что разница теоретического и обыденного (стихийно-эмпирического) уровней сознания “наблюдается в каждой форме общественного сознания, в общественной психологии, идеологии, науке” ²⁵. Однако этот намек на гносеологическую и онтологическую реабилитацию повседневности не получил логичного развития в рамках марксистско-ленинской философии, потому что был чреват ревизией ее идеологических предпосылок (о “первичности” и “вторичности”, прогрессивном и реакционном в жизнедеятельности людей).

“Научный коммунизм” иллюстрировал различие уровней общественного познания и сознания на примере пролетариата и его всемирно-исторической миссии. Рассуждения строились при этом примерно так. Условия труда и быта рабочего класса первоначально порождают у него стихийное пролетарское сознание, предполагающее ненависть к угнетателю-капиталисту, чувство классовой солидарности и т.п. качества, ценные для социалистических перспектив истории. Теоретической же систематизацией своих интересов и целей пролетариат обязан научному социализму, внедрению его идей и выводов в сознание рабочих усилиями соответствующих политических партий. “В своей деятельности партия учитывала особенности обыденного сознания масс с тем, чтобы постепенно поднимать их с помощью научной идеологии до осознания общеклассовых интересов” ²⁶. При этом же происходит преодоление негативных с точки зрения социалистической морали социально-психологических качеств трудящихся (анархического бунтарства, различных форм отчуждения личности).

Пока пролетариат еще не стал рабочим классом, т.е. в условиях капитализма, бытовая сфера объявлялась марксистскими социологами придатком процесса капиталистического воспроизводства, направленного на получение частными собственниками максимальной прибыли. Допускалось и роль повседневности как убежища индивида от разрушительного воздействия отчужденного труда и отчуждающих форм организации общественной жизни.

Теоретикам научного коммунизма сложнее было решить вопрос с обыденным сознанием членов социалистического общества. Оно, по определению достижений “развитого социализма”, не могло рисоваться таким же отсталым, как собственно пролетарское сознание. Вместе с тем, явно рано было объявить и о том, что “подъем до уровня науки” уже завершён. На выручку приходил испытанный пропагандистами любой идеологии риторический оборот “с одной стороны..., с другой стороны”. “Конечно, в условиях социализма вместе с изменением общественного бытия и колоссальным ростом культуры масс об обыденном сознании “в чистом виде” говорить практически не приходится, ибо через школу, средства массовой информации и т. д. каждый человек приобретает значительную сумму научных .... знаний. Но различие между научным и обыденным знанием (и сознанием) всё-таки и здесь остаётся, и остаётся проблема их взаимодействия” ²⁷.

Вместо того, чтобы признать в данном пункте философствования явный разрыв между теорий и практикой (в теории прошло столько-то лет с момента общественного переворота, а народные массы не желали сколько-нибудь радикально менять свою “психологию”), представители советского агитпропа истолковывали ситуацию шиворот-навыворот. “Сталкиваясь с временными трудностями экономического или бытового порядка, нехваткой тех или иных предметов, недостатками в системе бытового обслуживания, отдельными проявлениями бюрократизма, нарушениями законности и т.д., обыденное сознание ... склонно преувеличивать их значение, так как не в состоянии объяснить их подлинные причины и внутреннюю несовместимость с законами развития социалистического общества. Напротив, марксистско-ленинская теория способна объяснить эти явления и показать пути их преодоления” ²⁸.

Даже у фрондирующие внутри советской философии авторов не дошли руки до пересмотра возможностей темы повседневности. Одним из конгениальных откликов на диалогическую философию М.М. Бахтина явилась современная концепция диалогической логики культуры В.С. Библера. С его точки зрения, диалогизированный разум в наши дни (кризиса познающего разума как такового и торжества иррационализма на сломе веков) проникает не только в науку да искусство, но и в самые основы человеческого бытия, т.е. как раз в быт как первичное бытие всякого человека. Правда, при рассмотрении культурного контекста современной жизни этот автор различает обыденную и духовную сторону жизни людей²⁹. Думается, что такая дихотомия оправдана только отчасти — в отношении специализированных, возвышенных областей духовной культуры. Но и с теми духовный мир повседневности резонирует, причём, похоже, как раз в духе библеровской диалогики.

Именно в 1970-е – 80-е гг. обыденное сознание как проблема диалектического и исторического материализма, а также “научного коммунизма” рассматривалась особенно охотно. На рост ее популярности среди советских гуманитариев, особенной “диссертабельности” явно повлияли допущенные ЦК КПСС доктринальные дебаты о темпах развития, а затем и самой возможности социализма и коммунизма. А при “формировании нового человека” следовало прежде всего совершенствовать его массовое, обыденное сознание, дополнять его идейно-теоретическими конструкциями передовой идеологии. Социально-психологические и гносеологические аспекты этой тематики позволяли внешне облагородить, наукообразить соответствующие идеологемы исторического материализма и научного коммунизма.