Преступность — исторически обусловленное, изменчивое и преходящее (?) явление

1. Тезис о том, что преступность есть исторически обус­ловленное, изменчивое и преходящее явление, тоже от­носится к бесспорным (в советской криминологии, во всяком случае). Исходя из него, советскими криминоло­гами, впрочем, не только ими (и, может быть, не столь­ко), но и социологами, и политиками ставились задачи «ликвидации», «искоренения», даже «уничтожения» (!) преступности. Причем определялись сроки: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммуниз­ме», а «в коммунизм мы хулигана не возьмем». Гло­бальная задача, на решение которой, кстати, отводилось 20 лет (а было это в начале 60-х годов) рождала «част­ные» задачи: ликвидировать хулиганство в течение 5 лет, а кражи из охраняемых объектов — в течение 3 лет (!!) (Это были «лозунги» МВД РСФСР в ответ на «гениаль­ное» открытие и указание Н. С. Хрущева). Причем де­лалось это на полном серьезе при полной абсурдности исходных «теоретических» позиций. Подавалось как раз­витие теории марксизма-ленинизма о путях развития социалистического общества и борьбы с негативными явлениями. В общественных науках такие откровения «раскрывались» и «обосновывались», и никто не смел сказать иное. Впрочем, многие советские криминологи стремились к сдержанным формулировка типа «преодо­ление преступности». Всерьез о сроках они не говорили, ибо знали истинное положение дел. Тем более, что к 1966 году преступность (особенно хулиганство, которого уже «не должно было быть») резко возросла. И среди прочих принятых в те годы мер было ужесточено уголовное законодательство. О «ликвидации» старались говорить реже, хотя имели это «в уме». Но, в целом когда речь шла о преступности (в политических статьях, постановлениях ЦК КПСС и Совета Министров), формула о «ликвидации» и «искоренении» преступности продолжала присутствовать. И сейчас нет-нет да и про­мелькнет она вновь: уже очень трудно отказаться от иллюзий, да еще провозглашенных в качестве программы.

Может быть, в постановке подобных псевдозадач, прикрываемых словами о том, что именно эти теории и есть истинно марксистско-ленинские (поди, возрази!), кроются те глубокие искривления практики, выражав­шиеся в «политике» укрытия преступлений от учета?! До этого на практике тоже имели место подобные фо­кусы, но они не были столь распространены. В конце концов, нет ни одной полиции мира, которая регистри­ровала бы все преступления. Но не из политических со­ображений, а по мотивам, связанным с нежеланием утруждать себя работой «по мелочам», если этих мело­чей можно избежать, наконец, будучи связанной пороч­ными узами с преступным миром. Не идеализируя дея­тельность западной правоохранительной системы, где злоупотребления властью бывают и похлеще (простите за вульгаризм), чем укрытие преступлений от учета, отметим, что борьба с укрытием преступлений там ве­дется и достаточно суровая. В ряде стран органы реги­страции преступлений отделены от работающей поли­ции. Для нашей же системы укрытие преступлений от учета было связано с задачами «снижения» и «искоре­нения» преступности. А так как преступность — объек­тивно существующее явление и от пожеланий и прика­зов начальства и идеологов не зависело и не зависит, то и снижать ее можно было бы только искусствен­но (с учетом «сроков», предоставленных, любезно на­чальством), т. е. путем укрытия преступлений от учета.

Причем если посмотреть на жизнь статистики, то не­трудно увидеть, как к круглым датам, скажем годовщи­не Октябрьской революции, иногда «навстречу съезду» статистика показывала «снижение» преступности (так было, например, в 1977 году). А к концу каждого кален­дарного года, за десять — двадцать дней до его оконча­ния, руководители правоохранительных органов не ре­гистрировали преступления, ибо лучше было показать «снижение» преступности, но «худшую» раскрываемость, нежели наоборот. В первый же месяц следующего года незарегистрированные преступления «вываливались» в новый год, потом от месяца к месяцу преступность «сни­жалась». И все были довольны. Особенно партийные и государственные руководители всех рангов: они ревно­стно следили не за тем, как в действительности ведется борьба с преступностью, а за тем, каковы ее «показа­тели», о которых можно было рапортовать наверх (или, по возможности, скрывать, оставаться незамеченными). И даже доказывать преимущество социализма. Право­охранительные органы, их сотрудники приучались ко лжи, лично им не нужной, ибо им легче работать в ус­ловиях правды. Кроме того, именно они становились козлами отпущения (ибо реально преступность росла), которых наказывали, увольняли, отдавали под суд, ко­гда начальству надо было отчитываться перед Центром, А Центр делал вид, что ничего не знает (и уж, конечно, никого на злоупотребления не толкает!). Сколько под­линных мастеров своего дела пострадало от подобной системы, сколько молодых людей изначально приуча­лось ловчить, а не работать! Не в этом ли и истоки по­тери профессионализма?!

Говоря все это, я не хочу бросать тень на всех ра­ботников правоохранительной системы. Люди честные и тогда боролись с очковтирательством и злоупотребле­ниями. Были руководители, защищавшие своих сотруд­ников от произвола собственного, партийного и государственного начальства. Но было это невероятно трудно. Система тормозила организацию борьбы с преступно­стью. «Судьба» и «изменчивость» преступности зависела от субъективистских теорий и столь же далекой от реа­лий практики. Даже правильные, вроде бы, теоретические позиции искажались и ломались практикой. Ради чего? Ради ложных идеологических лозунгов.

Главный теоретический документ — Программа КПСС — по вопросу о судьбах преступности содержал ошибочные положения. И лишь настойчивость ученых избавила от них новую редакцию этой Программы.

От чего же нужно было избавляться? Прежде всего от таких формул, как: «в обществе, строящем комму­низм, не должно быть места правонарушениям и пре­ступности»; о «ликвидации преступности и всех причин, ее порождающих» (!!). Поскольку тогда было объявле­но о вступлении нашего общества в период развитого социализма (от скорого прихода к коммунизму при­шлось отказаться), то не чем иным, как абсурдом, вы­глядела формула, что «в обществе, строящем (!) ком­мунизм, не должно быть места преступности». Во-пер­вых, преступность была, и достаточно высока по цифре, причем она и «не собиралась» снижаться; во-вторых, если даже опираться на В. И. Ленина, который в работе «Государство и революция» писал о возможности све­дения преступности до уровня эксцессов с победой ком­мунистических общественных отношений, то не трудно убедиться, что с положениями Программы КПСС у Ле­нина нет ничего общего (или —наоборот).

Что же касается положения о «ликвидации преступ­ности и всех причин, ее порождающих», то если даже допустить возможность ликвидации преступности, то как быть с эксцессами, которые будут и при весьма далеком коммунизме, если он вообще может быть, и тем более можно ли придумать большую несуразность, как ликвидацию «всех» (!) причин, порождающих преступ­ность или эксцессы, или аморальные явления, многие из которых сродни преступлениям? Где и что тут общего с теориями о причинности в природе и обществе? По­скольку человек всегда будет вступать в социальные и иные отношения, разрешать (или создавать) противоре­чия и конфликты, то о ликвидации «всех» причин этих конфликтов (а преступность — следствие крайнего вы­ражения социальных конфликтов, в числе прочего) го­ворить не приходится.

Для советской науки и еще больше для практики вообще характерна приверженность «левой» фразе и крайним суждениям. Всего-то всем хотелось достичь побыстрее; «ускоряясь» без меры (в том числе и в пери­од перестройки), губили задуманное и без конца «ликвидировали» то, что не нравилось, не считаясь с объек­тивными закономерностями. Набив себе шишки, начи­нали все сначала, ничему толком не научившись. Так обстоит дело и с преступностью.

2. Этот раздел книги я назвал: преступность — исто­рически обусловленное, изменчивое и преходящее (?) явление. Но почему я сопроводил заголовок знаком во­проса? Потому, что мы многое упрощали, формулируя эти теоретические положения. И не только упрощали, по и в ряде случаев просто ошибались или были, как часто это случается, прямолинейны.

Не буду подвергать критическому разбору идеи дру­гих ученых, начну с себя. В курсе криминологии я пи­сал: «Для понимания социальной природы и характера преступности (в том числе при социализме) исходным является марксистско-ленинское положение об истори­чески обусловленном характере социальных явлений. Оно имеет большое значение для опровержения нападок буржуазных идеологов на социализм, «обвиняющих» его в том, что он до сих пор «не справился» с преступно­стью, намеренно игнорирующих тот факт, что в социа­листическом обществе нет наиболее опасных форм пре­ступности, присущих предшествующим формациям, ти­па гангстеризма, рэкета; нет сращивания преступного мира с государственным аппаратом; нет целых слоев населения, наживающихся на преступности и заинтере­сованных в ней; нет политиков, стремящихся прийти к власти с помощью преступных методов».¹²

Собственно в этой формуле есть все, о чем писали и другие ученые.

Здесь есть и правильные мысли, но есть и иллюзии, проистекающие из того, что даже мы, ученые-кримино­логи, вроде бы трезво смотревшие на преступность (и на жизнь!), немало сделавшие для ее познания, оказа­лись во власти идеологических заблуждений, согласно которым советское общество избавилось от «самого-самого», характерного для преступности несоциалистических формаций, в частности капитализма.

В этой связи не могу не вспомнить слова замечатель­ного русского мыслителя и философа С. Н. Трубецкого: «История разрушает — медленно, но неумолимо —наши иллюзии...».¹³

Бурные события последних лет заставляют переос­мысливать понятие преступности, ее содержание, исто­ки, судьбы.

В самом деле, разве не правы те западные ученые, которые констатировали, что социализм «не справился» с преступностью, несмотря (а может быть, именно по­этому) на широковещательные лозунги? Кроме того, мы писали (не только я в приведенной цитате, но практиче­ски все криминологи, только разными словами), что за­падные ученые «намеренно игнорировали» достижения социализма в области борьбы с преступностью. Да, что-то они действительно игнорировали, но «достижения»-то оказались, мягко говоря, под вопросом. Во всяком случае, гораздо скромнее, чем говорилось и писалось. В стране стремительно развилась организованная преступность (очевидно, что для этого была готова почва), оказались коррумпированные люди в государственном и партийном аппарате, наживавшиеся преступным путем, сращивав­шиеся и с уголовным элементом; рэкет стал реальностью, причем стремительно растущей... Говорилось о том, что у нас «исчезли» ряд преступлений, имевших место в про­шлом, в первые годы Советской власти. Но появились новые, высокой степени общественной опасности... Циф­ра преступности тоже галопировала, в основном вверх. История (и реалии жизни) действительно неумолимо разрушала иллюзии (мои, во всяком случае) не только о преступности, но и о «непогрешимости» социализма. Именно исторически ретроспективный взгляд на весь процесс познания преступности медленно, но неумолимо обнажает наши ошибки, заблуждения и иллюзии. Точ­ной оценке преступности мешали идеализированные теории о путях развития социалистического общества. Разрушая мир эксплуатации и насилия, идеологи и по­литики безапелляционно негативно оценивали все, что было до нас (такие же ошибки совершают сегодня «новые» политики); идеальными принципами «заглушая» реальности жизни. Причем, что особенно печально, не очень-то церемонились в выборе средств. Правильно го­воря, родившись, новый строй, не может быстро и сразу избавиться от пороков предшествовавших форма­ций, на практике хотели всего достичь сверх быстро. И «нашли» средство в репрессивной политике, тяжким бременем и черным пятном легшее на социализм. А забегание вперед всегда заканчивается движением назад. Идеи и лозунги повисали в воздухе, ибо не имели в обществе экономической, социальной, интеллектуальной опоры. Отвергался и опыт других стран, которые однозначно оценивались как страны враждебного строя. Да­же наличие такого института в борьбе с преступностью, как наказание, прямолинейно связывалось только с иде­ей о том, что наказание в капиталистическом обществе существует для защиты интересов лишь господствующих классов. А между тем наказывают преступников, в том числе в капиталистическом обществе, и тогда, когда они наносят вред членам общества вообще, а не только представителям господствующих классов.

Критикуя капиталистическое общество, как и пред­шествующие ему социально-политические системы, гово­рилось, что преступность имманентно присуща им и яв­ляется неизбежным их спутником. Презюмировалось, что при социализме это не так. Но ведь думая, а тем более утверждая эту мысль, необходимо было иметь доказательства хотя бы того, что цифра преступности у нас если не минимальна, то не очень-то значительна. Открытие статистики преступности преградило путь не­доказанным утверждениям. Но если не цифра, то тогда характер преступности должен был бы нас «успокаи­вать». Однако и здесь мы успокоения не найдем.

Можно было бы продолжать неутешительные для нашего общества характеристики преступности. Но и этого достаточно. Какой же вывод? Он был сделан уче­ными довольно давно — в 1966 году. Автор настоящей книги на основании исследований и исторического ана­лиза в статье, опубликованной в журнале «Советское государство и право»¹⁴, написал (неосторожно!), что пре­ступность — есть закономерное для социализма явление. Криминологи встретили этот необычный для того време­ни тезис с удовлетворением. Журнал проявил небыва­лую смелость, опубликовав статью (правда, с примеча­нием, что она публикуется в дискуссионном порядке). Дискуссии в журнале не получилось, но немалое число ученых — философов, юристов, да и некоторых других специальностей — не нашли ничего лучшего, как писать письма в ЦК КПСС с требованием (!) привлечь автора к ответственности за клевету на социализм. Спасло то, что автор был недавно назначен директором Института по -изучению преступности и что после пространных объяснений там, куда писали «защитники социализма», поняли суть проблемы, но посоветовали смягчить фор­мулировку, заменив слово «закономерно» на «объектив­но обусловлено». Впоследствии, однако, тезис о зако­номерности преступности при социализме получил под­держку большинства ученых-криминологов. Однако бы­ли (и есть) стремления (из добрых побуждений) «под­держать» автора, сместив акценты против того, что я имел в виду. Так, И. Н. Латынин, уже в 1988 году напи­сав, что, по мнению криминологов, преступность при социализме представляет собой неизбежное и законо­мерное явление (со ссылкой на курс криминологии, естественно), тут же, как бы оправдываясь и оправды­вая своих коллег, замечает: «Конечно, имеются в виду не внутренние закономерности, присущие природе социалистического общества, а закономерности, свойст­венные развитию самой преступности...».¹⁵

Закономерности развития преступности закономерно­стями, но я имел в виду не их, а то, что, во-первых, пре­ступность закономерно пришла в социализм из пред­шествующих социально-политических систем; во-вто­рых, социализм сам, его закономерности порождают преступность как строй, далеко не идеальный в эконо­мическом, социальном, идеологическом, политическом планах; что общество развивается через преодоление противоречий, зачастую чрезвычайно острых, неизбежно рождающих как преступность в целом, так и конкрет­ные ее виды. Жизнь подтвердила правильность этого, на первый взгляд, «порочащего» социализм (с точки зре­ния идеологов, оторванных от жизненных реалий) выво­да, что явилось основанием для выработки постепенно трезвого подхода как к самой преступности, так и разработке мер борьбы с ней. Кроме того, почему в данном случае речь должна идти об опорочивании социализма? Ведь он есть система, как и все другие, полная проти­воречий. И, кстати, не приведшая парод к ожидаемому благополучию. Это приходится констатировать, если да­же оставаться приверженцем социалистических идей.

3. В связи с вопросом о закономерности преступнос­ти при социализме, а точнее, в качестве близкой к ней проблеме возникает необходимость в критическом ос­мыслении еще одной теоретической концепции. Речь идет об утверждении, согласно которому преступность — не присущее социализму явление. Такое прямолинейное утверждение существовало достаточно долго. И считалось чуть ли не аксиомой, хотя, наряду с «неприсущ­ностью», существовала цифра преступности, причем не­благоприятная. Это несоответствие в конце концов было замечено и исправлено, но как? К словам о том, что преступность не присуща социализму, были добавлены слова: в его (социализма) идеальном выражении. Это положение утвердилось среди других теоретических кон­цепций советской криминологии. Но возникает вопрос: что же такое «в его идеальном выражении»? Ход мыс­лей при формулировании этого положения был таков. Есть социализм. В нем есть преступность, которая «не­уклонно снижается». Как оказалось, кроме обычного, затем — развитого, есть еще реальный социализм. Зна­чит, если даже при реальном социализме существует данное неразрешимое противоречие, то социализм все равно (!) «самый совершенный строй», при нем «не должно быть места правонарушениям и преступности», но раз она есть, то ее не должно быть при «идеальных» общественных отношениях. Все. Логика соблюдена. Социализм «защищен» от нападок идеологических против­ников. Если же жизнь не подтверждает идеальных кон­цепций, то тем хуже для жизни. Зато теория — «чиста». Но что же такое «идеальное выражение» социализ­ма? Каковы его принципы, в общих, хотя бы, чертах, «исключающие» преступность (и возможно ли это)? Отличается ли этот «идеальный» социализм от комму­низма? Наступит ли он и когда? Как быть с учением о развитии общества через преодоление противоречий? Над этими вопросами, практически, ало кто задумы­вался. Наконец, отбросив высокие теоретические мате­рии, зададимся одним простым жизненным вопросом: если явление (любое, не только преступность) сущест­вует при каком-нибудь строе, более того, явление мас­совое, представляющее собой проблему для общества, то как оно одновременно, существуя, может быть «не­присуще» этому обществу?! Очевидно, что концы с кон­цами не сходятся.

Справедливости ради надо сказать, что в частных дискуссиях этот вопрос возникал. Но стереотипы старо­го мышления не позволяли, сказав «а», сказать и «б», т. е, признать, мягко говоря, сомнительность этой кон­цепции. И еще: каждый знает, как трудно, а подчас, и больно отказываться от полюбившихся привычек. Но истина дороже. А суровые реальности общественной жизни полностью опровергают любые идеалистические» оторванные от жизни теории.

Конечно, по поводу «присуще» или «не присуще» можно и подискутировать. Например, можно сказать, что такой-то человек добр, и если он совершил что-то гадкое, то это ему не присуще. Неприсущность здесь выглядит как случайное, единичное. Все удивлены это­му. Очевидно и это (или подобное) соображение име­лось в виду, когда придумывался и формулировался те­зис о «неприсущности» преступности социализму. Веро­ятно, не только на единичном уровне могут быть «выска­кивающие» неожиданно факты, как бы случайные, не характерные для данного явления. Однако вряд ли пра­вомерно говорить о подобном в случаях наличия массо­вых, больших по количеству и постоянных по времени проявлений чего-либо. А преступность — постоянное, мас­совое и притом многообразное, многоликое явление (мы рассмотрим это свойство преступности ниже).

4. Исходя, вроде бы, из позиций историзма, в науке был провозглашен тезис о том, что преступность возник­ла на определенном этапе развитая общества, а именно в связи с возникновением государства и, соответствен­но, права. При этом также подчеркивалось (и подчер­кивается), что понятие преступного формулируется в законе в соответствии с интересами господствующего класса. В принципе это правильно. Историчность возникновения любого социального явления в обществе — бес­спорна. Как бесспорно и то, что право (как и государст­во) — продукт классового общества. Как правилен и те­зис об изменчивости преступности.

Но задумывались ли мы (я имею в виду советских криминологов) над тем, что, когда появилось государст­во и право, тогда ученые ли того времени, политики ли, философы ли — это, в конечном счете, не так важно — кто — сформулировали понятие преступного, вычленив из всех поступков человека те, которые были опасны для нормального функционирования общества того пе­риода. И свели их вместе в документ, который впослед­ствии сформировался как уголовный кодекс. Но именно понятие, ибо само явление уже существовало, не имея названия, определения, как, естественно, и писаных санкций за его совершение. Уровень развития челове­ческой цивилизации лишь на определенных этапах позволил определить, что есть что. Между тем многие явления существовали объективно.

Кроме того, не слишком ли идиллически рисуем мы первобытнообщинный строй? Можно, например, читать утверждения о том, что в первобытнообщинном строе в стадии его расцвета отсутствовали какие-либо пред­посылки — социально-экономические и духовные, — по­рождающие преступность. А так ли это? Розовенькими люди (как и условия их жизни) не были никогда. Жизнь их всегда протекала в преодолении трудностей и конфликтных ситуаций. Отсутствие при родовом строе государства, частной собственности, разделения на клас­сы отнюдь не означало наличия безоблачного существо­вания. В конце концов, противоречия накапливались, и именно они, как и развитие способа производства, при­вели к возникновению частной собственности, государст­ва и права. Вместе с ними оформилось и понятие пре­ступности. А не в результате какого-то одномоментного события: не было — стало. Так ни в природе, ни в об­ществе не бывает. В родовом обществе была власть ста­рейшин, все ей подчинялись, но не всем это нравилось. Я не думаю, что неповиновение членов рода, общины нравилось вождям и старейшинам.

Видеть родовое общество в розовых тонах, конечно, можно, но нужно ли? Ведь если бы в его развитии не было конфликтов и противоречий, то не было бы и само­го развития, как и последующих формаций. Борьба за существование шла и внутри рода, и между племена­ми. В этой борьбе люди убивали людей, уводили в дру­гой род женщин и детей, разграбляли имущество, унич­тожали посевы... Пока это было возможно, конфликты как-то улаживались, Люди тогда еще не могли дать оп­ределения, скажем, акту умерщвления человека, другим действиям, сформулировать понятия, но они неизбежно шли к этому, так как видели приносимое такими действи­ями зло. Мы можем предположить, что число таких от­ступлений от правил общежития было небольшим (соб­ственно, это сделали его Морган, за ним Энгельс и дру­гие исследователи), но ведь и человеческая популяция тогда была невелика. Да и не все, в силу объективных условий исторической отдаленности, отсутствия докумен­тальных и материализованных данных, нам может быть известно. Логически же мы вправе сказать, что, когда зло приняло размеры, угрожающие нормальному функ­ционированию общества, тогда оно и было сформулировано и выражено в праве, как и в создании механизма принуждения в виде государства. Но сформулировано существовавшее. И не только в интересах лишь господ­ствующего класса, хотя, возможно, в его интересах в первую очередь, но и для борьбы со злом, ибо общество, как социальный организм взаимосвязанных между собой членов, состояло не только из представителей господст­вующего класса. Так что точка отсчета «возникновения» преступности не может, на мой взгляд, формулировать­ся столь прямолинейно, сколь это принято.

В дальнейшем же преступность отражала особенно­сти того или иного общества, ее изменения происходили соответственно образу жизни, уровню развития произ­водительных сил и производственных отношений, интен­сивности противоречий, уровню культуры. На состояние и изменения преступности закладывали отпечаток наци­ональные особенности и психология людей, религиозные и иные воззрения, коренившиеся в условиях жизнедея­тельности человека, его места в системе общественных отношений, формировавшихся в зависимости от этого личных качеств.

На одно из обстоятельств, способствовавших не только возникновению, но в значительно большей сте­пени развитию преступности, я хотел бы обратить вни­мание — на связь преступности с частной собствен­ностью. Именно она стала краеугольным камнем столк­новений между эксплуататорскими классами и осталь­ными членами общества. Покушения на частную собственность родили и наиболее суровое уголовное законо­дательство. Именно здесь проявилось стремление зако­нодателей установить повышенную защиту частной соб­ственности от преступных посягательств. В то же вре­мя то, что собственность представителями господствую­щих классов нередко добывалась противозаконными, преступными методами, преступностью не считалось. Запомним это противоречие! И заметим: имущественное расслоение и резкий разрыв в материальных возможнос­тях особенно болезнен для людей.

Между тем, в советской прессе, в выступлениях ряда ученых, экономистов в первую очередь, а также публи­цистов провозглашалась и отстаивалась идея о возрож­дении частной собственности. Ожесточенные споры шли в Верховных Советах, принимались решения. Не буду вступать в дискуссию, какой социализм (и социализм ли?) они имеют в виду, как не буду и спорить о пользе или вреде частной собственности прежде всего в эконо­мическом развитии. Но, напомню лишь, что до нас не только марксистами было сказано, что частная собст­венность — источник эксплуатации человека человеком, обогащения, имущественной (и, на этой основе, полити­ческой, социальной) поляризации людей, а значит, источ­ник острых социальных конфликтов, крайним из которых является преступность. Ее «прогрессивная роль» в этом плане была и будет всегда неисчерпаемой. Криминоло­ги уже сейчас отмечают рост числа преступлений в на­шей стране, вызванных возрождающимися частнособст­венническими отношениями и стремлением определен­ных групп людей к обогащению, нарушающими не толь­ко законы, принцип доходов по труду, но и элементарную социальную справедливость.

Если общество будет и далее развиваться по этому пути, то не надо удивляться росту преступности и ме­тать против нее громы и молнии. Преступность в подоб­ных условиях есть естественное следствие социальных процессов. Это надо понимать, не питать иллюзий самим и не обманывать народ.

Быть или не быть частной собственности — решать политикам, но при полном понимании того, что общест­венная жизнь претерпит колоссальные изменения и со­циальные противоречия во многом обострятся. Напом­ню лишь, как криминолог, что известный ученый, сов­ременник Маркса П. Лафарг, специально занимавшийся проблемой преступности, считал преступность неизбежным следствием современной структуры с его правом частной собственности, а русский ученый М Гернет (не «правомерный» марксист), солидаризировавшийся с П. Лафаргом, писал, что факторы преступности оказыва­ются в тесной связи с институтом частной собственности.¹⁶ Тот, «то думает лишь о положительном экономи­ческом эффекте частной собственности, должен заду­маться и о нейтрализации ее негативных криминологи­ческих последствий.