5. В каждый конкретный исторический период меня­лось понимание преступного, а вместе с этим и законо­дательное определение преступлений.

В рабовладельческом обществе, наиболее неразви­том во всех отношениях в силу ступени своего исторического развития, неразвито было и законодательство, а уголовное, резко подчеркивавшее бесправие рабов,— особенно. При феодализме огромное влияние приобре­ла церковь. Появились теологические теории, церковное право, новые виды преступного поведения (даже с по­зиций господствовавшей тогда морали весьма сомни­тельные).

Капиталистические общественные отношения, с одной стороны, усовершенствовав общество, с другой, привели к появлению новых противоречий, обострив одновре­менно существовавшие. Появились новые деяния, за­крепленные в законах разных государств в качестве преступных.

Не буду подробно говорить об этих достаточно изве­стных истинах, тем более что критический запал против преступности «у них» всегда был достаточно высок.

Но, говоря об изменчивости преступности, хотелось бы отметить то обстоятельство, что в развивающемся человеческом обществе никогда не было «враз» пере­хода от рабовладельческого строя к феодализму, от феодализма к капитализму, от капитализма к социализ­му... Всегда на земном шаре существовали и сущест­вуют государства, где «задерживался» строй, предшест­вовавший новому. Причём это «заторможенное» раз­витие иногда было естественным, а иногда искусствен­ным, когда более сильные и развитые мешали развитию слабых и более отсталых. Разнолика в этой связи была и преступность. При этом в отсталые страны более силь­ные внедряли и свое законодательство, и свое понима­ние преступного, часто расходившееся с правосозна­нием, моралью, нравами и обычаями более слабых, как правило, не соответствовавшее уровню развития произ­водительных сил и производственных отношений этих стран.

Отсюда рождение наиболее острых конфликтов, про­извол и беззаконие, объявление преступным того, что таковым не являлось. Разноуровневость развития стран разных континентов сохранилась и сейчас. Как и неодинаковые определения преступного. Не случайно, напри­мер, что страны, освобождающиеся от колониализма, борющиеся за свою национальную независимость, сов­сем иначе, чем развитые страны, толкуют такое преступление, как терроризм. Я уж не говорю об общеуго­ловной преступности.

Мы справедливо говорим об изменчивости преступности не только от формации к формации, от системы к системе, но и внутри их. Однако недостаточно осмыс­лена преступность всех стран земного шара, ибо она из страны в страну существенно отличается, тем более что в странах, не достигших уровня наиболее развитых го­сударств, можно встретить весьма ощутимое много­образие преступности: от видов ее, идущих из глубины времен, до преступности, «экспортированной» из раз­витых стран, пожалуй, наиболее тяжкой.

Такое свойство преступности, как изменчивость, но­сит как объективный, так и субъективный характер.

Объективно преступность изменяется от формации к формации, внутри их, в зависимости от социально-по­литических и экономических противоречий и преобра­зований.

Например, первый период после Октябрьской рево­люции для страны был характерен преступностью как выражением классовых противоречий, преступностью, отражавшей состояние экономической разрухи, соци­альной неустроенности людей, что выражалось в таких видах антиобщественного поведения, как мешочничест­во, считавшееся тогда преступным, переплетавшееся с бродяжничеством, спекуляцией, взяточничеством, с од­ной стороны, и хулиганством, бандитизмом, вообще на­сильственной преступностью — с другой.

В дальнейшем на первый план выходили разные ви­ды преступности, в зависимости от социально-экономи­ческих и политических изменений: преступность, свя­занная с разгулом крайностей частнособственнических отношений (хотя и получившая юридическое выражение в форме «традиционных» составов преступлений типа спекуляции, хищений и т. д.), затем хищения и кражи, являвшиеся неизбежным следствием разорения деревни, потом — так называемым кулацким бандитизмом как формой протеста против извращений политики в дерев­не и т. д. В период Великой Отечественной войны, кро­ме «традиционных» для периодов военного времени лю­бой страны преступлений типа дезертирства, уклонения от военной службы и т. д., появилась преступность, свя­занная с нарушениями законов военного времени, «ис­чезнувшая», естественно, после окончания войны. После­военный, тяжелый восстановительный период тоже имел специфическую преступность (я имею в виду ее крими­нологическую, а не правовую характеристику, как и причины, ее порождавшие). Период перестройки, связанный с ломкой практически всех устоявшихся отно­шений, имеет «свою» преступность, чрезвычайно опас­ную по структуре и характеру.

Изменяется преступность и в связи с изменениями социальных условий, появлением в социальной практи­ке новых технологий, меняющих условия приложения сил человека, либо новой техники и т. п.

В этой связи следует остановиться на таком вопросе. Выше мы уже говорили о том, что определение пре­ступного в значительной степени субъективно, зависит от воли законодателя. Однако общественная практика выдвигает и объективные процессы, ведущие к появле­нию новых видов преступности. Не случайно наиболее прямолинейные в своих суждениях западные криминологи напрямую связывают преступность, ее причины с научно-техническим прогрессом. Проявляя определен­ную гибкость, говоря о том, что любые положительные либо отрицательные явления жизни проходят через го­лову человека и фатально на преступность не влияют, следует сказать, что все-таки всеобщая компьютериза­ция, например, породила новые виды преступности, с ко­торыми нужно вести борьбу специфическими средствами. Когда в 1969 году в США перед судом предстал некий Конфессоре, нанесший ущерб компании «Дайнез Клаб оф Америка» в сумме 620 тыс. долларов путем мошеннических операций с компьютерной техникой, че­ловечество осознало, что оно вступило в эру нового ви­да преступности — компьютерной. Она стала довольно стремительно расти и далеко не всегда преступления вовремя устанавливались, а преступники несли наказа­ния. Новый тип преступников тоже оказался весьма своеобразным: это были люди с высоким уровнем зна­ний и хорошей технической подготовкой. По мере того, как владельцы компьютерной техники (и определенная часть работников правоохранительной системы) научи­лись выявлять преступления, размах ее становился все более значительным. Жизнь подбросила парадоксаль­ную ситуацию: чем больше проникала в социальную практику компьютеризация, тем шире открывались воз­можности для того, чтобы и дилетанты в этой области получили возможность «проникать» в самые различные системы и «приобщились» к компьютерной преступно­сти.

Как и всякая другая, компьютерная преступность в значительной степени латентна. Причины этого, помимо всего того, что можно говорить о преступности вооб­ще, весьма специфичны. Вот некоторые, может быть, главные из них. Во-первых, сами служащие незаинте­ресованы в выявлении преступлений, ибо их могут об­винить в недобросовестном исполнении своих обязанно­стей (не правда ли, как это похоже на ситуацию с укры­тием преступлений от учета в «обычном исполнении» (не компьютерном). Во-вторых, служащие боятся еще и потому, что могут нанести ущерб фирме, в том числе в глазах тех, кто пользуется ее услугами. В-третьих, служащие стремятся скрыть и свои собственные махи­нации.

Определились наиболее характерные виды преступ­лений. Это: хищение информации, несанкционированная ее передача, такое же уничтожение информации и ее изменение. Некоторые из названных видов преступле­ний могут влечь ответственность и наказание в рамках существующих уголовных законов, некоторые — требу­ют принятия новых норм.

Весьма болезненным стал компьютерный вирус. Вне­сение вирусов может иметь ужасные последствия.

Люди сегодня еще не осознали, какую огромную опасность несет компьютерная преступность. Особенно мы, в нашей стране, находящиеся на весьма низком уровне компьютеризации. Но сразу скажу: уровень-то низкий, а вот преступления совершать уже научились. И достаточно тяжкие. Вот примеры. Совершенное в 1979 году (уже тогда) в Вильнюсе хищение с помощью компьютера 78584 руб. удостоилось даже занесения в международный реестр компьютерных преступлений.

На Ленинградском судостроительном заводе была разоблачена преступная группа в количестве 70 чело­век, в которую входили работники расчетного бюро центральной бухгалтерии, должностные и материально ответственные лица почти всех подразделений пред­приятия. Они совершили с помощью компьютеров хи­щение денежных средств на сумму более 200 тыс. руб. И это теперь далеко не единичные примеры.

Имеются и факты иного рода. Так, чтобы доказать администрации Волжского автозавода свою незамени­мость, один программист внес изменения в программу ЭВМ, управляющую главным конвейером предприятия, что привело к его остановке на несколько часов.

А в 1985 году изменения, которые внес сотрудник НПО автоматики и приборостроения Минобщемаша СССР в некоторые программы ЭВМ из желания «насо­лить начальнику», создали реальную угрозу срыва летных испытаний одного из космических объектов.

В целом же правы были западные криминологи, когда утверждали, что появление новой техники стиму­лирует преступность, рождает новые ее виды. Первона­чально, вероятно, неосторожные преступления, ибо они — одно из следствий неумения обращаться с новой техникой либо, наоборот, результат самомнения тех, кто считает, что они все знают. Однако вслед за этим видом преступности идут преступления умышленные, связанные с открывающимися возможностями (для пре­ступников) с помощью новой техники (как это и случи­лось б связи с развитием компьютеров и вообще вычис­лительной техники) нажиться либо навредить «против­нику» (имеются в виду конкуренты). Особенно развет­вленным, но сугубо латентным стал промышленный шпионаж. Причем не только и не столько на уровне государств и правительств, сколько на уровне фирм, кон­цернов, компаний.

Можно отметить и такую особенность преступности этого рода. Иногда вписываясь в рамки существующих законов, а значит, и подпадая под, скажем, норму о хищении, а иногда — не вписываясь, а значит, требуя внесения изменений в уголовное законодательство, «но­вая» преступность смыкается с общеуголовной. Это про­исходит тогда, когда в целях сокрытия использования того же компьютера с преступными намерениями люди идут на совершение, скажем, «обычных» убийств. По­добное — нередкость в западных странах в случаях, на­пример, промышленного шпионажа.

Таким образом, изменчивость преступности — ее не­пременный спутник.

В то же время преступность — явление хотя и измен­чивое, однако имеет устойчивое постоянное ядро, выкри­сталлизовавшееся за весь период ее развития, ядро, неизменное для любой социально-политической систе­мы. Это – убийства, кражи и вообще посягательства на имущество, мошенничество, насильственные преступле­ния, особенно против половой неприкосновенности, и не­которые другие. Могут изменяться формы и методы их совершения, увеличиваться или уменьшаться их количе­ство, но неизменным и «вечным» остается содержание, как и причины (хотя тоже индивидуально-конкретные для каждой группы преступлений, и даже каждого пре­ступления), по которым они совершаются.

Я, естественно, в очень общих чертах говорю об из­менениях преступности объективного характера, однако такие процессы общеобязательны, и характерны для любой страны, любой социально-политической системы.

Субъективные же изменения преступности зависят от изменений в законодательстве и от правопримени­тельной практики.

Лишь кратко напомню некоторые эпизоды из жизни Советского государства, не трогая первых его лет. Ука­зы Президиума Верховного Совета СССР 1947 года, усилившие ответственность за хищения, привели к ро­сту зарегистрированной преступности этого рода. Тоже самое произошло в 1966 году применительно к хулиган­ству. Самогоноварение резко увеличилось после приня­тия законов об усилении борьбы с пьянством и алкого­лизмом (1985—1986 гг.). Вообще появление нового уго­ловного закона влечет изменение цифры преступности.

Столь же «неизбежно» и снижение цифры преступ­ности в случаях отмены уголовного закона. Легко себе представить, например, на сколько «снизится» преступ­ность, если в связи с переходом к рыночным отношени­ям «исчезнет» как вид преступления — спекуляция. Или ряд других видов преступлений, например частнопред­принимательская деятельность и занятие коммерческим посредничеством.

Если, как ранее часто бывало, Верховный Суд СССР (не говоря о политических решениях и «указани­ях») указывал судам, что они «ослабили карательную практику» по таким-то и таким видам преступности (преступлений), то это немедленно вело к росту числа осужденных (конечно, при «помощи» милиции, следст­вия и прокуратуры) и «росту» преступности (и судимо­сти), а значит, — к ее изменениям.

От объективных изменений в преступности общест­во, практически, освободиться не может. Но изменений субъективного характера могло бы быть значительно меньше. Многое в этом плане зависит от продуманного законодательства, его стабильности, соответственно та­кой же карательной (судебной) практики. Хотя, конеч­но, субъективные изменения в значительной степени зависят от объективных обстоятельств. В значительной степени, но не всегда. Здесь, как говорят, существует обратная связь. В правоприменительной практике (как и в законотворческой) зачастую превалируют субъекти­вистские позиции, взгляды и вкусы. Особенно когда по­литики диктуют свое мнение, игнорируя позиции спе­циалистов в области права, гораздо более тонко, чем политики, чувствующих истинную потребность общест­ва в дополнительном регулировании общественных отношений с помощью закона. Или, наоборот, в ослабле­нии «правового пресса». В истории общества этот спор, как правило, выигрывали и выигрывают политики. Как показывает та же история,— во многих случаях, к со­жалению! Особенно если учесть, что у юристов сила в логике и аргументах, а у политиков — в реальной вла­сти со всеми ее атрибутами — от прессы до оружия и тюрем. (В этой связи следует сказать, что не так, грубо говоря, были глупы ученые, выдвинувшие и разработав­шие теорию разделения властей, хотя и она не всегда спасает от произвола). Лишь высочайшая степень раз­вития цивилизации — одно из главных мечтаний чело­века (если, конечно, как говорит лауреат Нобелевской премии К. Лоренц, человеческая цивилизация не уни­чтожит самое себя) — может, вероятно, спасти его от бед, которые преследуют его во всей истории общества. Ну что ж, помечтаем и мы, криминологи. Красивые ил­люзии, во всяком случае, приятнее, чем суровая дейст­вительность. Человек ведь с детских лет любит сказки.

В практическом же плане уменьшение числа субъек­тивистских решений может способствовать изменениям преступности в благоприятном направлении: снижению ее уровня, определению устойчивости и распространен­ности стабильной ее части, а значит, повышению ре­альных возможностей общества в контроле за ней и поддержания ее цифры на возможно низком уровне.

Мне думается, что изменчивость преступности нами больше констатируется, чем глубоко изучается, даже на территории нашей собственной страны. Мы привыкли к количественному сравнению цифр преступности «по ре­гионам», но более робко вскрывали глубину качествен­ных отличий преступности, особенно ее мотиваций. А ведь у нас многократно изменялась социально-поли­тическая обстановка, экономические отношения тоже были далеко не однозначны, игнорировались неблаго­приятные тенденции в становлении и развитии социа­лизма в различных республиках, краях и областях страны, где, в частности, ушли из внимания и из-под контроля межнациональные отношения, в результате чего изменения преступности (кроме цифровых) практи­чески не улавливались, хотя ряд криминологов, более глубоко изучавших процессы развития преступности, предупреждали о возможных неблагоприятных тенден­циях, но услышаны не были. Справедливости ради надо сказать, что того всплеска преступности, который имеет место в настоящее время, не предвидел никто.

6. Вот теперь мы вплотную подошли к вопросу, по­чему же все-таки в заголовке этого раздела книги по­ставлен знак вопроса? Знак вопроса относится к идее о «преходящем» характере преступности, который в крайних суждениях политиков, идеологов и ученых был до­веден до се «ликвидации», «искоренения», «уничтоже­ния».

Здесь я хотел бы вернуться к позициям некоторых западных ученых, утверждавших идею «вечности пре­ступности». Детально обосновывал эту идею Э. Дюркгейм, вслед за ним У. Ланден, Брейтель и др. Собствен­но, вариации на эту тему так или иначе присущи по­давляющему большинству западных ученых. Наши сов­ременники, например Р. Кларк и Э. Шур, тоже пишут об этом. Э, Шур в известной своей книге «Наше пре­ступное общество» замечает, что «бессмысленно думать о ликвидации всех преступлений».¹⁷

Другие более определенно говорят о преступности как о вечном и имманентно присущем любому обществу явлении. Собственно, это можно было видеть в тех определениях преступности, с которых я начинал книгу. Естественно, советские ученые резко и безапелляци­онно критиковали эти идеи, считая их главным пороком всех западных теорий о преступности, и прежде всего из-за того, что они сеют в людях бесперспективность и вечную жизнь под страхом преступлений. Преимущест­вом же нашей теории безоговорочно считалась именно идея о преходящем характере преступности. По сути дела она была (и остается) «преддверием» «революционной» постановки вопроса о «ликвидации», «искорене­нии», «уничтожении» преступности. Причем никого по­чему-то не смущало, что тенденции развития преступно­сти на фоне теоретических откровений подобного рода были неблагоприятны. Тенденции существовали (и существуют) сами по себе, а теории — сами по себе. Впрочем, не будем слишком сильно обвинять ученых-криминологов (тем более не криминологов, но ученых, интересовавшихся проблемой преступности) за это: они были в плену жестких идеологических концепций и выйти за их пределы просто не могли. Между тем в своем кругу, тогда, когда эти теории нельзя было кри­тиковать открыто, многие криминологи ставили их под сомнение: не столько теорию о возможности ликвида­ции преступности в обществе (хотя, и ее тоже), сколько постановку несбыточных сроков этой ликвидации. Кро­ме того, никто не задумывался и о том, что значит «ликвидировать»?

Мечты о ликвидации преступности возникли не сего­дня и даже не вчера. Вспомним первых социалистов-утопистов, их теории об идеальном государстве, где все будут законопослушными, мирно договариваться друг с другом обо всех делах, трудиться не за страх (даже не за вознаграждение), а на совесть, где все будут лю­бить друг друга и т. п. Разве не должны были наши современники, исповедующие социализм, даже вопреки жестокой действительности, хотя бы задуматься о ре­альности подобных идей?! И разве за это их нужно критиковать?

Думаю, ученый может и помечтать, тем более о со­вершенном обществе (хотя взгляд на категорию «совер­шенное» в значительной степени субъективен), однако он должен быть реалистом, видеть правду, какой бы она неприятной ни была и к какой бы партии он ни принадлежал.

А правда эта заключается в том, что ни одна соци­ально-политическая система, включая социализм и сов­ременный экономически благополучный капитализм, проблему преступности не решила. И в этом западные ученые правы. Более того, я полагаю, что никакое, и особенно наше, общество еще даже не приблизилось к тому, чтобы иметь действительные, а не иллюзорные (или «подогнанные» под идеологию) успехи в борьбе с преступностью, тем более говорить о ее «преходящем» характере.

Западные ученые критиковались за то, что они, считая свое общество вечным, вечной считали и преступ­ность, за придание своим концепциям всеобщего харак­тера. При этом усиленно подчеркивалось, что между капитализмом и социализмом в проблеме преступности, практически, общего ничего нет. В то же время, проти­вореча себе, говорилось (и в этом случае справедливо!) о необходимости изучения опыта других стран в обла­сти борьбы с преступностью.

Не будем спорить, какое общество «вечно», какое — нет. Да и что считать вечным? Разве могли мы еще несколько лет тому назад предполагать, что будем учиться «навечно» отвергнутому парламентаризму у «реакционного» американского (или английского и т. д.) парламента? (Вот только учимся плохо или перенимаем все некритически.) Разве, с точки зрения «вечности», капитализм тот же, что в начале и даже в середине века? Остались частная собственность на средства про­изводства, у власти господствующий класс, но разве он не модифицировался, хотя бы внешне, разве формы эксплуатации не смягчились, разве уровень жизни в развитых странах не достиг достаточной высоты, разве в экономике не заимствованы у социализма плановые начала?.. Не эти ли факторы привели многих к мысли о том, что некоторые капиталистические страны ближе к социализму, чем мы?

Я не хочу здесь подвергать разбору истинность этих суждений. В данном случае речь идет о том, что «веч­ность» можно понимать по-разному и уж вовсе нельзя отвергать изменчивость и процессы развития в общест­ве, независимо от его социально-политической системы.

Вечно (и то относительно) человечество, во всяком случае до той поры, пока существует жизнь на земле. Но то, что преступность — это вовсе не такое явление, с которым можно «расправиться» по субъективному хо­тению, очевидно ныне для всех; что преступность под­чиняется во всех системах определенным и, часто, сход­ным закономерностям, что, кстати, улавливается стати­стикой, а потом изучается криминальными науками,— это факт. Как фактом является и относительная ста­бильность многих видов преступлений, число которых год от года мало изменяется, как, например, число убийств, скажем, у нас и в США. Разве эти (и другие) наблюдения не давали права западным ученым гово­рить о необходимости удерживать преступность на оп­ределенном уровне, ибо было ясно, что «ликвидиро­вать» ее нельзя? Мы тоже видели эти процессы у нас. Но вместо трезвой их оценки, понимая, что может сде­лать общество, а что — нет, ставили перед собой несбы­точные задачи. Общество в этом случае дезориентиро­валось, как дезориентировались и правоохранительные органы. Между тем задача «удержания» преступности на определенном уровне вполне реальна. Она практиче­ски взята на вооружение всеми западными государст­вами. Мы же решительно отвергали (да и сейчас не всегда признаем) такой подход. И чего добились? Толь­ко того, что наша правоохранительная система (как, впрочем, и все общество) крутилась и крутится вокруг невыполнимых задач.

Кстати, в критике западных криминологов, их тео­рий о «вечности» преступности, есть еще одна натяжка. Не все они считали «вечным» капитализм и существую­щие в нем порядки, многие говорили и говорят об «из­меняющемся обществе»; пусть они отвергали социализм (наш, «административно-командный» социализм!), но не считали общество неизменным. Кроме того, основной их идеей была вовсе не вечность капитализма, а «веч­ность» преступности, которую они считали свойством любого общества. Трезво взглянув на это, разве не сле­дует признать, что и здесь они правы?! Преступность-то везде существует и пока «не думает» самоликвидиро­ваться. Не будем на это закрывать глаза.

Западным ученым бросался упрек и в намеренном замалчивании принципиальных различий в характере, структуре и динамике преступности в капиталистиче­ском и социалистическом обществах. Какие же это «принципиальные» различия (ибо различия не принци­пиальные, конечно, есть, как и различия между пре­ступностью любого государства с его экономическими, национальными и иными особенностями)? Была теория об организованном характере преступности у «них», оказалось, что есть она и у нас. Были, вроде бы, специ­фические для «них» виды преступности типа рэкета, оказывается, появились они и у нас. (А разве бандитизм чем-то особенным отличался и отличается от мафиоз­ных либо гангстерских группировок? Кое-чем, конечно, отличается, но немало и сходства.)

Утверждения об отсутствии профессиональной пре­ступности всегда были ложны. Ее просто не хотели за­мечать, якобы ее не может быть при социализме. Гово­рили, что и в истоках наших экономических отношений (в базисе) не заложено противоречий, вызывающих преступность. Оказывается, и это не так.

Что же осталось от «принципиальных» различий? Практически ничего, кроме, может быть, цифры пре­ступности. Однако и тут радоваться нечему.

Говорилось как о принципиальном различии, например, и об «иной» мотивации убийств: что убийства у нас «переместились» в сферу быта. Ну, а если разоб­раться, то, во-первых, что в этом хорошего? Ведь нали­чие такой мотивации убийств говорит о неблагополучии в культурном развитии населения, в пренебрежении к чужой жизни, даже близких убийце людей, о мораль­ной деградации или, во всяком случае, о низком нрав­ственном уровне общества. Во-вторых, число-то этих так называемых бытовых убийств в основном равня­лось числу насильственных убийств, скажем, в США (и у нас, и в США число регистрировавшихся убийств ко­лебалось и колеблется в пределах 15 – 23 тыс. в год).

Наконец (впрочем, наконец ли?) говорилось, что в западных странах не регистрируются убийства, совер­шенные полицией, что полиция нередко покрывает мафиозии и других преступников. У нас тоже есть пре­ступность подобного рода.

Возвращаясь к мысли о «вечности» преступности как составной части «вечности» капитализма, вновь подчеркну, что западные теоретики создали теорию о «социальных изменениях» преступности. Одни из них эти социальные изменения предполагали только внутри капиталистического общества, другие (входящие в чис­ло тех, кто развивает так называемую критическую криминологию) вовсе не исключают развития общества по социалистическому пути. Но идеи «вечности» пре­ступности разделяют.