ushakin_c_sost_trubina_e_sost_travma_punkty

БЕТ ХОЛМГРЕН. НЕGНАТУРАЛЬНАЯ ШКОЛА

И он усердно выбирал лучшие прутья.

Дяденька встречал его радостной улыбкой. Сжав чубук в зубах, он брал розги, с любовью осматривал каждую, размахивал ею по воз; духу, и розга изгибалась и что;то нежно шипела ему на ухо. Он отвечал ей ласковой улыбкой, будто страстно любимой женщине. Племянник между тем устраивал себе эшафот: он брал доску, клал ее на два стула и укреплял их веревкой, чтобы они не разъехались; потом ложился на доску пробовать ее прочность. Наконец, приго; товившись как должно, он ждал пытки, поминутно меняясь в лице… Дяденька медленно ходил и курил… Докурив трубку, он го; ворил: ложись (171).

Витоге Федя превращается в образцовую жертву, а его род; ственник;мучитель оказывается глух к искренним протестам соб; ственных родителей; как и прежде, проявлениям грубой физичес; кой силы в «Семействе Тальниковых» невозможно противиться, с ними можно лишь смириться. Однако к концу повествования этот злодей;садист становится объектом жалости, превращаясь в бро; дячего сумасшедшего, которого обманом завлекают в приют для душевнобольных, где он вскоре и умирает. Наташа обнаруживает

всебе жалость к бывшему мучителю, ставшему к тому же похожим на свою давнишнюю жертву: «Он дрожит и плачет, как некогда дрожал и плакал перед ним бедный племянник!» (262). Таким об; разом, Наташа снова проявляет способность к сочувствию, перед которой мораль бессильна. За существенным исключением своей матери, даже самые зловещие родственные связи — эти «опасные отношения» — не становятся для Наташи поводом для обобщений о зле, насилии и жертвах.

Вбольшинстве случаев то самое «мы», с которым сливается Наташа, беспомощно наблюдает за избиением или унижением одного из своих членов. Вся власть принадлежит взрослым, кото; рые поглощены собственными делами. Выделяться чем;то — зна; чит рисковать быть наказанным, а коллектив может предоставить своим членам лишь очень ограниченную поддержку и защиту. Однако, как демонстрирует один из эпизодов, дети столь же подат; ливы соблазну ярости и мщения, что и взрослые. В этом эпизоде жертвой детей становится один из мучителей, что несколько оп; равдывает их действия, но вряд ли может совершенно извинить их. Тальниковы дают бал — событие, в ходе которого дом превраща; ется в публичное пространство, а дети получают невыносимо со;

65

ПАМЯТЬ БОЛИ

блазнительный доступ к волнующему внешнему миру. Однако ког; да дети во второй раз всей толпой проникают в бальную залу, что; бы подслушать и подсмотреть за происходящим, их гувернантка, мелочный деспот;надзиратель, которую Наташа позволяет себе высмеивать, жестоко лишает детей этого доступа. Оказавшись в заключении и под угрозой дальнейшего наказания, дети букваль; но превращаются в дикарей: обзывая свою надзирательницу, они топчут и оплевывают покрывало ее кровати. Наташа говорит об «утолении нашей злобы» в тех же выражениях, в которых описы; вала ярость своего отца. Она вновь обращается к экзотическим образам, чтобы подчеркнуть дикое поведение детей, крайнюю сте; пень их трансформации. Если отец ранее фигурировал в качестве индуистского бога, то его дети предстают теперь настоящими язычниками: «Мы, чтобы привлечь жертву, взялись за руки, соста; вили круг и с неистовыми криками, визгом и свистом пустились скакать и вертеться как исступленные; волосы наши развевались; почти неодетые, мы походили на диких, которые плясками гото; вятся к жертве» (146–147).

Сводя счеты, дети не решаются нанести физический вред са; мой гувернантке, однако им удается порвать ее бальное платье, которое позволяло ей присутствовать на балу и претендовать на роль публичной персоны. В результате «свергнутая» гувернантка принуждена отправиться в кровать в окружении своих жертв / мучителей, которые неискренне просят у нее прощения. Пока гу; вернантка ворочается с боку на бок, Наташа безоговорочно объяв; ляет «нашу» победу, победу «гордых и сильных». Коллектив детей не только перенял у родителей их безразличие к жертвам, но и позволил себе подвергнуть жертву жестокому наказанию, хотя и в более мягкой форме1. Воспроизводя «жуткое» («uncanny») — уже на своем собственном языке, — дети «разыгрывают послушание» лишь для того, чтобы пленить и подвергнуть насилию своего (не; воспитанного) воспитателя. Ответом детей, таким образом, стано; вится не послушание, но подражание самому тирану.

1 Как и другие нарративы травмы, «Семейство Тальниковых» демонстри; рует, что в определенных обстоятельствах жертва травмы может быть принуж; дена отказаться от «нормализированных ценностей или моральных систем». См.: Vickroy L. Trauma and Survival in Contemporary Fiction. С. 34.

66

БЕТ ХОЛМГРЕН. НЕGНАТУРАЛЬНАЯ ШКОЛА

Прерванная жизнь

Как подчеркивают психологи и критики, изучающие травматичес; кие нарративы, травмы могут изолировать и дезориентировать жертв, обрекая их на жизнь в «аморфном, а не хронологическом времени», ограничивая их способность упорядочить собственный мир, подрывая их важнейшие убеждения и самые тесные взаимо; отношения, разрушая их представление о собственной личности1. Наташино повествование резко отличается от традиционных рас; сказов о детстве, в которых прослеживается постепенное интеллек; туальное и моральное взросление героя. История Наташи — это описание убогих взрослых («галереи уродов», по словам Келли), которые не воспитывают и не просвещают: Наташа выслеживает

иподслушивает, как кажется, в отчаянном стремлении к знанию

иразвлечению, поскольку ни родители, ни родственники, ни учи; теля ей ничего дать не могут. Все, что она знает о религии, уверя; ет Наташа, — это лишь нравоучительные басни и несколько мо; литв. Она не помнит в доме других книг, кроме одного букваря (107). Не имея других источников знания, дети требуют от своих необразованных нянек волшебных сказок и рассказов о сверхъес; тественных злых силах.

Несмотря на всю заброшенность и невежество, по словам На; таши, период с шести до десяти лет стал для нее до некоторой сте; пени «золотым» периодом — прежде всего потому, что ей удавалось

1 Карут отмечает, что «история травмы» не повествует о побеге от реально;

сти, но «скорее свидетельствует о ее непрестанном влиянии на жизнь» жертвы

(Caruth С. Unclaimed Experience. Р. 7); обзор работ, посвященных «насильствен; ной фрагментации субъекта» под воздействием травмы, см. в: Henke S.A.

Shattered Subjects: Trauma and Testimony in Women’s Life;Writing. NY: St. Martin’s

Press, 1998. Р. xvi. В своей работе Викрой отмечает склонность выживших «жить

в аморфном, а не хронологическом времени», цитируя исследование Джанофф; Балман, в котором описываются последствия такой тенденции: «Травма и со; путствующие ей стыд, сомнения или чувство вины разрушают важные убежде; ния: убежденность в собственной безопасности или способности жить и

действовать в мире, восприятие мира как осмысленного и упорядоченного,

представление о себе как о достойном, сильном и самостоятельном человеке».

Как добавляет Викрой, «сниженное или даже подорванное восприятие самого

себя является общей чертой травм любого происхождения» (Vickroy L. Trauma and Survival in Contemporary Fiction. Р. 5, 22).

67

ПАМЯТЬ БОЛИ

держаться вне поля зрения взрослых. После смерти бабушки по отцовской линии мать изменяет распорядок жизни: стремясь изо; лировать и дисциплинировать детей, она запрещает им входить в гостиную и в ее комнату, отменяет обычай желать доброй ночи и в конце концов отдает детей под постоянный надзор пришлого воспитателя. Нанятая матерью гувернантка была уволена со свое; го предыдущего места за беспричинную жестокость по отношению к детям, и Наташа в своем повествовании подчеркивает ее дурной характер, ее непривлекательную внешность, ее приверженность строжайшей дисциплине и в особенности ее тягу к бесконечным и крайне жестоким наказаниям. Когда эта гувернантка решает уво; литься, на радость детям, Наташе удается подслушать рассуждения матери о бесполезности книг и образования, для девочек в особен; ности: «Девчонки могут бросить свои книги и заняться шитьем; я вот, слава богу, и без книг живу, дай бог им так жить, да еще уви; дим, кто их возьмет, даром, что ученые!» (164). Словами и действи; ями мать внушает детям, что учителя должны быть надсмотрщи; ками, дети — подчиняться им, а девочки не нуждаются в каком бы то ни было образовании.

Предоставленная сама себе в детской, в окружении женщин; иждивенок (теток по материнской и отцовской линии), Наташа не увидит книг и ничего не узнает о религии. Вместо этого она посто; янно становится свидетельницей сцен ухаживания и слышит заву; алированные разговоры о сексе. Ее взросление и превращение в женщину, как и ее образование, свершается без помощи и поддер; жки взрослых; она узнает о взрослой жизни, шпионя и подслуши; вая за далеко не самыми достойными их представителями1. Она от;

1 Е. Трофимова считает, что книга «Семейство Тальниковых» не только

продемонстрировала картины систематического угнетения женщин, но и по;

казала протест женщин против этих ограничений (Трофимова Е. «Дочки;мате;

ри» семейства Тальниковых в повести А.Я. Панаевой // Мальчики и девочки:

реалии социализации. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2004. С. 227–236). Я согласна с утверждением Трофимовой, что в повести чет;

ко обрисованы взаимоотношения между двумя очень различными типами жен;

щин и описаны социальные ограничения, накладываемые обществом на жен; щин. Однако в «Семействе Тальниковых» демонстрация протеста и угнетения

женщин осложняется описанием материнской тирании (либо — в других вари; антах — тирания гувернантки и тетки); кроме того, в повести показано, как детский коллектив периодически оказывается «де;гендеризированным» в ре; зультате угнетения со стороны взрослых.

68

БЕТ ХОЛМГРЕН. НЕGНАТУРАЛЬНАЯ ШКОЛА

мечает, что ее гувернантка питает слабость к офицерам, и намерен; но подслушивает ее споры со своими тетками по поводу приличного поведения, потенциальных женихов и шансов выйти замуж. На ее глазах одна из теток принимает приглашение красноносого, пропи; того ухажера;жениха и готовится переехать в новую квартиру; На; таше остается только гадать, что имеет в виду будущая новобрач; ная, жалуясь на узость своей новой кровати. Когда мать наконец отправляет ее учиться на преподавательницу музыки, Наташа глав; ным образом вспоминает «семейные неприятности» своего учите; ля, которому постоянно изменяет жена. Она дословно воспроиз; водит ссоры между мужем и женой и рассказывает об изменах последней, которые Наташа в буквальном смысле слова видит и слышит, за спиной учителя. Снова и снова формирование Ната; ши — ее стремление к знаниям, ее восприятие любви, ее превра; щение в женщину — искажается грубым поведением неверных или беспомощных взрослых.

Таким образом, к тому времени, когда Наташа сама становит; ся объектом ухаживаний, она не верит ни в какие позитивные чув; ства и не способна представить себя в качестве привлекательной и самоценной личности. Ее физическое взросление проходит без всякого совета или поддержки взрослых, и она крайне робко на; чинает процесс, который Лори Викрой описывает как «поиск себя», «когда главная героиня отправляется во внутреннее путеше; ствие, создавая попутно пространство, в котором она может безо; пасно предаваться нарциссическим размышлениям»1. Попадая в символическое в своей публичности пространство гостиной, На; таша предпочитает сидеть у окна, наблюдая за заходом солнца, и представлять, как она парит среди изменчивых облаков (240). Но даже и это невинное занятие вызывает недовольство тетушки Сте; паниды Петровны, которое Наташе приходится с помощью раз; личных хитростей преодолевать, чтобы встретиться со своим по; клонником, Алексеем Петровичем. Следуя испытанной тактике своей сестры (Наташиной матери), Степанида Петровна на вер; бальном уровне мешает Наташе стать взрослым человеком, либо отказывая ей в какой бы то ни было привлекательности, либо свя; зывая ее будущее с непременным распутством. На фоне уроков самоуничижения и лицемерия, полученных от других взрослых,

1 Vickroy L. Trauma and Survival in Contemporary Fiction. Р. 160.

69

ПАМЯТЬ БОЛИ

колкие замечания Степаниды Петровны, которая в других обсто; ятельствах могла бы стать Наташиной наставницей, лишь укреп; ляли в Наташе неспособность поверить в чью бы то ни было ис; кренность.

Однако когда тетка угрожает рассказать о Наташином увлече; нии матери — единственному из взрослых, кого Наташа безогово; рочно презирает, — девушка забывает о стыде и условностях и организует тайное выяснение отношений. С помощью коллекти; ва (в лице своего брата Ивана) она добивается прямого разговора наедине со своим поклонником. Взаимные признания в любви и сделанное Алексеем Петровичем предложение активизируют в Наташе чувство индивидуальности и собственного достоинства, позволяя ей совершить настоящий прорыв в эмоционально;мо; ральном развитие, которого она была лишена на протяжении сво; его детства и юности: «Я легла спать в страшном волнении, в пер; вый раз чувствуя какое;то достоинство: меня любят, я выйду замуж, больше никакой мысли не могла связать в голове…» (254). Обручившись, Наташа находит в себе силы бросить вызов своей матери, преодолеть сопротивление тетки и покинуть дом. Став невестой, Наташа добивается жизненного успеха одним из немно; гих способов, доступных для женщины ее времени.

Однако счастливая развязка этой истории остается неочевид; ной, поскольку Наташа по;прежнему остается в тени своей несча; стливой семьи, порвать с которой так и не может. Удивительно, что Наташа сохраняет и полное молчание по поводу своей новой люб; ви и будущей жизни: мы больше ничего не узнаем об Алексее Пет; ровиче. Вместо этого заключительная глава «Семейства Тальнико; вых» посвящена последним дням Наташиного дяди, некогда мучившего Федю. Раскаявшийся сумасшедший настолько расстра; ивает и завораживает Наташу, что она забывает о своей собствен; ной свадьбе. Ее свадебные приготовления сведены к минимуму и преднамеренно лишены какого бы то ни было сексуального под; текста, исполнения желаний или радостного ожидания. Не упоми; нает она и о разговорах с матерью по поводу предстоящей ей пер; вой брачной ночи (один такой разговор Наташа подслушала накануне замужества своей тетки), отмечая вместо этого свое про; стое, лишенное украшений платье и прическу в день свадьбы. Поскольку молодая пара собирается отправиться в поместье Алек; сея Петровича сразу же после заключения брака, семья не устраи; вает в честь Наташи никаких торжеств, последние минуты в «доме»

70

БЕТ ХОЛМГРЕН. НЕGНАТУРАЛЬНАЯ ШКОЛА

заполнены печальными, гнетущими прощаниями, напоминая отъезд Миши. Все члены семьи играют свои привычные роли: отец непроницаем и пренебрежителен, мать разыгрывает «трагическую сцену», дедушка с бабушкой не могут удержаться от препира; тельств, а прощание с добросердечной тетушкой и помогавшим ей братом Иваном доводит Наташу до слез. Последним существом, которого она видит в доме, оказывается Трезор, сторожевой пес, провожающий ее до кареты. Наконец родительский дом тает вда; ли, вместе с машущими рукой родственниками и болезненными воспоминаниями, и в поле зрения остается лишь Трезор, жалкий и отвратительный символ ее жесткого, варварского, пронзитель; ного детства: «Но скоро все исчезло, только Трезор с веревкой на шее уныло сидел на крыльце, провожая глазами карету…» (266).

* * *

Подводя итог, следует признать, что осуждение в 1848 году графом Бутурлиным повести Панаевой действительно говорит о ее успе; хе. Для Бутурлина автобиографическая аутентичность текста не имеет значения. С точки зрения властей главное здесь — опасное влияние художественного повествования от первого лица, которое, благодаря выбранному Панаевой сюжету, действующим лицам и стилю, подрывает родительскую власть. Я склонна согласиться с оценкой Бутурлина в том, что касается влияния повести; однако для меня решительность, эффективность и «моральность» подрыв; ного воздействия Панаевой состоит в другом. Главное для меня — способность травматического нарратива Панаевой поставить под сомнение социальную гарантированность характерной для детства «атмосферы безопасности», личностной ценности и заботливого воспитания. Психологическое и моральное воздействие повести усиливается тем, что автор отказывается от окончательных оценок и морализаторства. В «Семействе Тальниковых» крайне необычная, по;житейски очень опытная главная героиня постоянно находится в процессе выделения и отделения себя от своей жестокой, небла; гополучной семьи. Повествование Наташи и отражает, и переосмыс; ливает ее травматический жизненный опыт: она выслеживает и под; слушивает крайне несовершенных представителей мира взрослых; растворяется как говорящий и чувствующий субъект среди коллек; тивного «мы» своих братьев и сестер; обличает и осуждает своих

71

ПАМЯТЬ БОЛИ

«опасных [взрослых] родственников» и, вопреки нравам своей семьи, стремится почувствовать себя и личностью, и женщиной. В Наташи; ном рассказе искусно переплетаются ее уязвимость, ее запутанность и ее зависимость от сложившейся ситуации.

Более того, я берусь утверждать, что долговременным запретом на свою публикацию повесть Панаевой обязана именно собствен; ной эффективности как травматического нарратива. Возможно, в силу смелости своего повествования и психологической / мораль; ной сложности произведение Панаевой опередило свое время; лишь несколько десятилетий спустя в произведениях Достоевского читателям будут предложены вновь столь же поразительные и от; кровенные описания семейного неблагополучия и насилия. Се; годня, спустя почти восемьдесят лет после запоздалой публикации «Семейства Тальниковых», не следует вновь «терять» этот текст под влиянием собственных нормативных представлений об историчес; кой принадлежности и стилистическом «хорошем вкусе». В отли; чие от Некрасова и Панаева мы не должны списывать повесть Панаевой со счетов как безвозвратно принадлежащую прошлому. Сложившиеся парадигмы переживания и описания психологичес; кой травмы позволяют нам полнее оценить жесткую точность, живость, цинизм и психологическую достоверность этой необык; новенной повести, признавая, что содержащиеся в ней описания жестокого обращения с детьми и стратегий их выживания и сегод; ня не утратили той проницательной силы, которая могла бы по; тревожить и читателей николаевской эпохи.

Мария Литовская

«Оружие и амуницию держать в полном порядке»:

войны А. Голикова в текстах А. Гайдара

Я тебя спрашивал, какая у вас погода, видал ли ты аэроплан, вообще про вой; ну. Папочка, я знаю, что некоторые присылают винтовки с фронта в подарок кому;нибудь… Можешь ли как;нибудь и мне прислать? Уж очень хочется, чтобы что;нибудь на память о войне осталось.

Из письма А. Голикова

Пятилетний Анатолий Федорович очень со мной дружит. Подарил ему звезду, сви; сток и пистонный револьвер. Он коман; дует над собаками — Цыганом, Тузиком и Машкой. В газетах временное затишье. Но тревожно на свете.

Из письма А. Гайдара

В истории периодически складываются поколения, на долю кото; рых приходятся особенно значительные «внешние» испытания, оказывающие сильнейшее воздействие на всю их последующую жизнь. К таковым, вне сомнения, относились российские дети, родившиеся в начале ХХ века, чье детство и отрочество прошли «среди революций», а ранняя юность пришлась на Гражданскую войну. Они пережили кардинальный — быстрый и неотменяе; мый — слом старого уклада жизни, совершили — зачастую вынуж; денный — выбор в Гражданской войне и — опять же невольно — стали ее непосредственными участниками. Остались ли они пос; ле этого в родной стране или оказались в эмиграции, им пришлось пережить еще один шок — существование в незнакомой для них

73

ПАМЯТЬ БОЛИ

среде при минимальной поддержке со стороны взрослых — не менее, а возможно, и более, чем подростки, выбитых из привыч; ной колеи и ошеломленных происходящим. В Советской России и в Русском зарубежье открывают детские дома и интернаты, что; бы справиться с одним из очевидных социальных последствий ис; торического катаклизма — беспризорностью. По;разному, но рос; сийское общество по обе стороны советской границы пытается преодолеть влияние Гражданской войны на юношескую психику.

В 1925 году русский психолог В. Зеньковский, председатель Педагогического бюро по делам средней и низшей русской шко; лы за границей, замечал, подводя итоги анализу сочинений школь; ников «Мои воспоминания с 1917 года»:

Наши дети психически отравлены, пережили тяжелейшие ушибы

ивывихи, от которых как бы парализованы и замолкли целые сфе; ры души, — а то, что осталось живым и целым, становится носи; телем жизни и силится хотя бы прикрыть забвением то, что нельзя уже удалить из души. История детской души в наши дни — есть история ее потрясений и глубочайшего надлома, история ее борь; бы за возможность здорового движения вперед, ее самосохранения

изалечивания своих ран. Почти все это происходит ниже сознания, в сферу которого прорываются отдельные эпизоды этой сложной

инапряженной внутренней борьбы, но зато по этим порывам мож; но судить о самой борьбе1.

Составляя сборник воспоминаний своих воспитанников, на; чальник колонии для беспризорных А.С. Макаренко писал в пись; ме 1928 года:

Когда я печатал сотую биографию, я понял, что я читаю самую потрясающую книгу, которую мне приходилось когда;нибудь чи; тать. Это — концентрированное детское горе, рассказанное таки; ми простыми, такими безжалостными словами… это простой, ис; кренний рассказ человека, который уже привык не рассчитывать ни на какое сожаление, который привык только к враждебным стихиям и привык не смущаться в этом положении. В этом, конеч; но, страшная трагедия нашего времени...2

1 Дети эмиграции. М., 2001. С. 140 –141.

2 Макаренко А.С. Собр. соч.: В 7 т. М., 1958. Т. 7. С. 289.

74