2. Проблема социальной релевантности

Проблема метода, и в первую очередь лабораторного эксперимента, вряд ли обрела бы столь громкое звуча­ние, если бы речь шла только о внутренних делах соци­ально-психологической науки. В дискуссиях о лаборатор­ном эксперименте отчетливо «слышен» подтекст, суть ко­торого в вопросе о практической значимости академиче­ских (т. е. опять же выполняемых преимущественно в лабораториях) исследований, о валидности полученных данных, о пределах их возможной генерализации, экст­раполяции на социальную действительность, о социаль­ной релевантности академической науки.

Этот вопрос был поставлен самой реальной жизнью, в ином случае университетская наука могла бы двигаться по проторенному и накатанному пути бесконечно долго.

Своеобразие сложившейся в настоящее время ситуа­ции в том, что критике за схоластичность, схематич­ность, оторванность от практики подвергается экспери­ментальный метод, который был утвержден в американ­ской социальной психологии Куртом Левиным, считав­шим, что именно этот строго научный метод позволит глубже проникнуть в тайны человеческого поведения и поэтому обеспечит более эффективное решение социаль­ных проблем.

Для Левина, однако, экспериментальный метод был отнюдь не самоцелью, а всего лишь средством, способом, инструментом познания, т. е. занимал подобающее ме­тоду место. Он вписывался в более широкую концепцию «исследования в действии», или практического исследова­ния. Подавляющее большинство работ Левина по изуче­нию расовых предрассудков, поведения подростков, ти­пов лидерства, отношения домохозяек к новым продук­там и т. д. относится именно к этому виду. Принципы такого рода исследований легли в основу деятельности созданного им в 1945 г. Исследовательского центра по изучению групповой динамики при Массачусетском тех-

нологическом институте, из которого впоследствии вышло большинство работ по динамике групповых процессов.

Левин был глубоко убежден, что социальный психолог как гражданин не только должен способствовать реше­нию проблем того общества, в котором он живет, не только как ученый, обладающий специальными знани­ями, может это делать, но, что более важно, он не может познать свой объект — социальное поведение иначе, как пытаясь изменить его [178, с. 465]. Именно эта «зазем-ленность» на реальный мир и позиция активного вмеша­тельства обеспечили работам К. Левина непреходящее

значение.

Важно также отметить, что он, отчетливо сознавая ог­раниченность полномочий социального психолога в про­цессе социального преобразования, был далек от иллю­зий о том, что социальный психолог может по своей воле разрешать социальные проблемы, будучи сам полностью зависимым от стоящих над ним институтов власти. Од­нако даже при этих ограничениях практическое исследо­вание представлялось ему более перспективным хотя бы потому, что оно решало непреодоленную и поныне проб­лему контингента испытуемых [178, с. 466], которыми сейчас, как мы уже говорили, являются в подавляющем большинстве студенты.

Социально ответственная позиция Левина глубоко им­понировала американским исследователям. Однако они весьма своеобразно ее трансформировали. Выхолостив 113 нее ценностный, глубоко гуманистический пафос, сло­жившийся в лучших традициях европейской социально-философской мысли, они, с одной стороны, развили праг­матическую, утилитарную направленность подхода Ле­вина, с другой же — канонизировали экспериментальный метод. В итоге теория и практика оказались разорван­ными на две обособленные области: малопрактичную, т. е. плохую теорию (точнее, набор теорий) и малотеоре­тичную, т. е. поверхностную, эклектичную практику. В на­стоящее время разрыв между этими двумя аспектами науки все более усиливается, несмотря на попытки обра­щения к социально релевантным проблемам.

Неравномерно шло и их развитие. По мнению Макдэ-вида и Хэрэри, неравномерное развитие отражается на на­коплении экстенсивного, описательного знания об орга­низованных малых группах, об установках и процессах

межличностной перцепции и аттракции, при недоста­точно развитой теории. В то же время, несмотря на боль­шую социальную значимость, ощущается серьезная не­хватка знаний о таких феноменах, как массовые соци­альные движения, неорганизованные толпы и сложные политические системы [301, с. 14].

По существу после смерти Левина до конца 60-х го­дов, т. е. на протяжении почти 20 лет, «исследования в действии» [109, с. 1] практически не проводились, хотя внешние показатели, в том числе такие важные, как раз­меры ассигнований, на первый взгляд говорят об обрат­ном. Так, например, по данным Каплана и Нельсона, фе­деральные расходы на социальную психологию в 1968— 1971 гг. возросли с 116 млн. долл. всего до 141 млн. долл. в области так называемых фундаментальных исследова­ний, но со 134 до 257 млн. долл. — в области прикладных исследований [155, с. 199]. Однако при ближайшем рас­смотрении оказывается, что эти прикладные исследова­ния лишь считаются в большинстве случаев таковыми, т. е. они отнюдь не могут претендовать на статус «иссле­дования в действии» [109, с. 4]. Это, разумеется, не оз­начает, что социальные психологи не находили своего применения в практической сфере. Речь идет о другом: о внешней валидности академических исследований, об их вкладе в практику. Образно говоря, если провести ана­логию. с теоретической физикой, были ли сделаны в обла­сти социальной психологии за 20 лет какие-либо откры­тия, которые столь же революционизировали практику, как открытие свойств полупроводников, лазера и т. д.? Ответ на этот вопрос может быть только отрицательным.

Если учесть, что именно с такими претензиями на протяжении длительного времени выступала социальная психология, обещая вот-вот сравняться с естественными науками, и что в ряде случаев действительно давались рекомендации, приносившие ощутимые результаты, то станет понятным давление общественного мнения и пре­тензии общества к социальной психологии в конце 60-х го­дов, когда американское общество вступило в полосу больших испытаний.

Не случайно поэтому, что в эти годы на первый плав выдвинулась проблема социальной релевантности. Она дискутируется в различных аспектах: как проблема связи фундаментальных и прикладных исследований,

как проблема связи теории и практики, как проблема подготовки специальных кадров, могущих обеспечить трансляцию теоретических знаний в практические реко­мендации, и т. п. Велико количество статей, книг, семи­наров и конференций, посвященных этим темам за пос­ледние 5—7 лет. В ходе этого коллективного самоанализа было высказано много интересных и глубоких мыслей. Большинство из них можно сгруппировать вокруг следу­ющих вопросов: почему сложилось такое положение, что нужно сделать для его исправления, что может и чего не может сделать социальный психолог в этом плане.

Задача, которую мы попытаемся решить в дальней­шем изложении, формулируется так: выяснить, в какой степени анализ проблемы социальной релевантности соци­альной психологии в США, сделанный самими американ­скими критиками, вскрывает объективные причины ее возникновения и соответственно каковы перспективы ее разрешения.

Надо признать, что значительное количество этих объективных причин не представляет в настоящее время секрета для американских ученых. Вполне определенно и четко они выявили и перечислили многие методологи­ческие изъяны развития социальной психологии в США, в ряде случаев затронули весьма острые идеологические проблемы, фактически создали яркие коллективные ав­топортреты американских социальных психологов-теоре­тиков и практиков как продукта конкретного социокуль-турного контекста. Если суммировать в определенном порядке все эти объективные факторы, то сложится следу­ющая картина.

Методологические изъяны. Большинство из них (от­сутствие единой теории, искаженное понимание социаль­ного, абсолютизация лабораторного эксперимента п т. п.) уже известно из предыдущего анализа, поэтому ограни­чимся кратким перечислением их последствий для реше­ния проблемы социальной релевантности социальной пси­хологии.

Практику трудно ориентироваться в теоретическом материале, поскольку в этом плане социальная психоло­гия представляет собой, по выражению Синджера и Гласса, «теоретический базар» [405, с. 22]. Поэтому практик в своей работе вынужден эклектически комби­нировать самые разнообразные теоретические концеп-

ции. Когда же сам теоретик берется показывать, на что способна психологическая наука, доказывать практиче­скую значимость своих теорий и исследований, он обна­руживает, что «всего этого не так уж и много» [447, с. 148].

Основной источник данных для социального психо­лога, «его рабочее место — лаборатория» [109, с. 2] ; зна­ния, которые он получает, — это знания о поведении «абст­рактных людей в абстрактных ситуациях» [109, с. 8]. Вполне понятно, что «деперсонализированнаЯ психоло­гия гомогенных индивидов» мало что может сообщить о сложностях реальной жизни [109, с. 9]. Иначе говоря, внешняя валидность экспериментальных данных не вы­держивает критики [408, с. 60].

Однако в силу ряда известных обстоятельств метод лабораторного эксперимента превратился в самоцель. По мнению Каплана, здесь возымел свое действие закон, названный им «Законом инструмента». «Если, — говорил oil, — мальчику дать молоток, он немедленно начнет ко­лотить им по всему, что попадется. Так и социальный психолог, овладев тем или иным методом, наивно пола­гает, что, применяя его к любой проблеме, он может ее вполне эффективно решить полюбившимся ему спосо­бом» [155, с. 202].

Испытуемые в лаборатории и обычные люди — это разные контингенты. Они отличаются тем, что первые, как правило, студенты, выходцы из «среднего» класса, в эксперименте они пассивны, готовы выполнить любые указания экспериментатора, они — жертвы манипулятор-ского подхода, «они вольны действовать, но не вольны не действовать» [112, с. 475], в то время как вторые в поле­вом, «проблемном» исследовании—это представители уг­нетенных групп (расовых, экономических и т. п.), они активны, относятся к психологам с подозрением и враж­дой, вольны действовать или не действовать [155, C.207J.

Далее, идеал физического эксперимента, к которому стремятся академически ориентированные социальные психологи, столь желанный и столь для них малодости­жимый, оказывается не только беспомощным, но и не­нужным в реальной жизни [130].

И наконец, общая логика построения социально-психо­логического знания (накопление данных в экспериментах и их проверка в реальной жизни — «стратегия откровеп-

пого эмпиризма») оказалась несостоятельной [350, с. 838]. «Главное,—говорит Хорнштейн,—что социаль­ные психологи отвергли сомнительные достоинства экс­периментов, которые внешне похожи на события повсе­дневной жизни» [243, с. 229].

Возможно ли, однако, исправить перечисленные и мно­гие другие методологические изъяны, достаточно ли этого для превращения академической науки в социально-ре­левантную или, перефразируя приведенную выше цитату Аргириса, «вольны ли они ликвидировать эти изъяны»?

Идеологические проблемы. По свидетельству амери­канского психолога Джеймса Миллера, термин «поведен­ческие науки» был принят в США вместо «социальных наук» для того, чтобы не раздражать конгрессменов при голосовании за ассигнования на развитие социальных наук. «Поведенческие науки» нс вызывали ассоциаций с производными: «социализм», «социальный критик» и т. п. термин звучал нейтрально [332, с. 57]. Этот ма­лоинтересный на первый взгляд факт тем не менее весьма показателен.

Когда под давлением общественного мнения некото­рые социальные психологи попытались развернуть ис­следования по острым социальным проблемам, они обнаружили нечто, не укладывающееся в стереотип «сво­бодного социального ученого». Выяснилось, что для иссле­дований доступны лишь такие проблемы, как порногра­фия, агрессивность подростков, борьба с наркоманией и т. п. Такие же темы, как безработица, отношение к войне во Вьетнаме, оказались под запретом. Это дало основание одному из социальных психологов Л. Рапо­порту, пытавшемуся выяснить для себя, что является и что не является социальной проблемой, воскликнуть: «Если то, что у нас сейчас есть (для исследования. — 77. Ш.) —это все, то мы в большой беде!» [359, с. 841].

Ученые хорошо понимают, что определение проблемы для социально релевантной науки — ключевой момент, поскольку, как говорят Нельсон и Каплан, определение проблемы детерминирует стратегию изменения общества. Возникает вопрос, кто же определяет эти проблемы, ибо сам социальный ученый редко подвергает сомнению целесообразность поставленных перед ним задач. Не за­дает он и вопроса о том, чьим целям служит тот или иной выбор проблем и каким должно быть его личное уча-

стие в нем. Вместо этого он смирно ждет, пока ему эти проблемы выберут те, кто «занимает высокий ранг и ста­тус» [155, с. 206]. Оценивая выбор проблем, они спра­ведливо спрашивают: «Почему один тип бедности нас ка­сается, а другой нет? Почему мы постоянно изучаем ско­рее бедных, чем не бедных, чтобы понять причины бедности? Почему мы изучаем отсутствие стремления к до­стижению у членов малопривилегированной группы, как нежелательное поведение, но не изучаем как отклоняю­щееся поведение чрезмерную погоню за прибылями у пре­успевающих бизнесменов. . .?» [155, с. 207].

Очевидно, что вопросы эти для большинства социаль­ных психологов в США звучат риторически и ответ им известен: для сохранения статус-кво, чтобы держать бед­ных и богатых на своих местах [109, с. 6].

Идеологическая функция, заданная социальной психо­логии правящим классом, удивительно хорошо выполня­ется ею на основах методологического индивидуализма. Эта «смычка» методологических и идеологических уста­новок была раскрыта Нельсоном и Капланом. Проанали­зировав материалы ряда исследований по причинам от­клоняющегося поведения, они пришли к выводу, что в большинстве из них вина за бедственное положение индивида возлагается на него самого, а не на социаль­ную среду, систему и т, п. Таким образом, подход акаде­мической социальной психологии США к психологическим проблемам индивида полностью отвечает интересам пра­вящего класса, пытающегося внушить угнетенным соци­альным слоям миф об их личной ответственности, а за­одно заставить их проникнуться комплексом неполноцен­ности.

К. Арчибальд назвала это клиническим подходом к использованию данных социальной науки. По ее сло­вам, в соответствии с этим подходом «если ботинок жмет, то что-то не в порядке с ногой» [155, с. 202]. Эта пози­ция выгодна еще и тем, что коль скоро речь идет об ин­дивиде и его психической неполноценности, то, естест­венно, первый, кто призван помочь устранить эту мни­мую первопричину бедности и преступности как соци­альных проблем, — это, разумеется, психологи и соци­альные психологи. Они, таким образом, становятся жертвой собственной методологической позиции. Более того, в глазах общественного мнения они выглядят ви-

новниками, «яйцеголовыми», пренебрегшими нуждами общества.

И этот возможный поворот вполне осознается уче­ными. Одними из первых Каплан и Нельсон предупре­дили об «опасности использования социальной науки и социальных ученых для перекладывания на них вины за прежние политические и экономические провалы. Эти провалы часто представляют собой конечный результат ряда мероприятий, для которых уже не существует бо­лее ни краткосрочных, ни долговременных экономических или социальных решений. Но, поскольку срывы в поли­тико-экономической системе вызывают серьезные соци­альные последствия (курсив мой.—П. Ш.), ученых при­зывают заняться этими социальными проблемами. Их подключение означает тем самым, что социально нежела­тельное поведение как раз и представляет собой проблему, а отнюдь не является неизбежным побочным продуктом политических издержек и технологических трудностей, тем самым отвлекая внимание от реальных причин» (кур­сив мой.— П. Ш.) [155, с. 208].

В этих исключительно проницательных словах верно схвачена основная «удобная» идея для реальных винов­ников — правящих классов: сделать ученых козлами от­пущения, а самим выступить в роли борцов за всеобщее благо. Замаскированный под уважение к заслугам соци­альной науки, что весьма импонировало и льстило ученым, этот маневр вначале не вызвал нареканий. Впо­следствии, однако, он был разоблачен самой действитель­ностью. «Не так много лет тому назад,—говорит Р.Ат-кинсоп, — некоторые социальные ученые заявляли, что у них есть ответы на проблемы, стоящие перед обществом и что единственное препятствие заключалось в том, чтобы уговорить политиков дать деньги для воплощения их идей. Конец 60-х и начало 70-х годов показали, что это но так» [122, с. 209—210].

Сами ученые тоже поняли, что в ряде случаев их ис­пользуют как ширму для иных целей, что часто «у за­казчика нет серьезных намерений изменить (действи­тельность.—П. Ш.), но он использует данные исследо­вания социального психолога-практика для того, чтобы показаться (курсив мой.—/7. Ш.) озабоченным, прогрес­сивным, научно мыслящим и т. п.» [315, с. 242]. Лицемерная апелляция к социальной ответственности

ученых со стороны официальных кругов имеет в США и другие задачи: успокоить беднейшую часть населения тем, что вот-вот ученые что-то придумают, но поскольку те не в состоянии принципиально сделать что-либо без изме­нения системы, кроме паллиативных рекомендаций, — дискредитировать впоследствии тех ученых, которые вы­ступают с позиций социальной критики. Логика здесь проста: вот проблемы, вот деньги, вот пределы полномо­чий — решайте!

Отказаться от соблазна в такой ситуации трудно, тем более что действительно есть примеры эффективного уча­стия социальной науки в решении ряда проблем, доста­точно для этого сослаться на знаменитый Хоторнский эксперимент. Но именно на практике и выясняется еще одна связь идеологии и методологии. Оказывается, что эффективными становятся те прикладные мероприятия, в которых сохраняется модель лабораторного экспери­мента, в которой экспериментатор выступает как мани­пулятор. Эта модель имитирует принятую в буржуазном обществе идеологическую модель влияния на людей.

В ее основе стратегия поведения, имеющая целью од­ностороннее подчинение индивидом себе других людей и защита себя от себе подобных, преследующих такие же цели [112, с. 469]. Одним из самых могущественных спо­собов такого подчинения служит контроль над информа­цией, обладание правом интерпретации происходящих значимых событий.

По мнению К. Аргириса, одним из первых обратив­шего внимание на совпадение манипуляторского аспекта эксперимента и прикладных исследований, эта стратегия поведения базируется на четырех ценностных принци­пах: достигать целей так, как я их вижу; максимально выигрывать и минимально проигрывать; вызывать (у объекта влияния) как можно меньше отрицательных эмоций; быть максимально рациональным и минималь­но эмоциональным [112, с. 470].

Поскольку в основе стратегии контроля лежит контроль пад информацией, то задачей первостепенной важности при манипуляции объектом влияния становится искаже­ние, нужная интерпретация информации, а чаще всего ее сокрытие, попросту говоря, ложь и обман. Этот подход в капиталистическом обществе идентичен в эксперименте и в реальной жизни.

i/д is п- н. ши1ир«в 193

В эксперименте исследователь как бы говорит испы­туемому: «Я хочу создать такую обстановку, чтобы, поста­вив вас в нее, мне максимально удалось заставить вас вести себя так, как я предсказывал. Я, однако, должен быть уверен, что если вы поступили так, как я предска­зывал, то это потому, что вы так захотели, что это вам показалось разумным, что именно вы сделали такой выбор.

Для того чтобы как можно лучше добиться этого, я должен очень тщательно и строго поставить весь экспе­римент и сохранить от вас в тайне все его ключевые мо­менты до тех пор, пока он не закончится. Я также не могу позволить вам или поощрять попытки узнать (до окон­чания или во время эксперимента) что-либо об экспери­менте; я не могу поощрять попыток сопротивляться или изменять эксперимент. Единственное знание, которое я допускаю — это знание в рамках идеи эксперимента.

Экспериментальные условия можно суммировать сле­дующим образом: большая четкость и устойчивость моей позиции (т. е. прочность теоретической платформы и точ­ность гипотезы) в сочетании с сильным односторонним контролем над вами (как испытуемым) и сохранением в тайне целей, задач и плана эксперимента. . .» [112, 475].

Взяв в качестве иллюстраций ряд исследований, Ар-гирис доказывает, что они дают нужный эффект в реаль­ной действительности только в том случае, если манипу­лятору удается соблюсти перечисленные условия и в пер' вую очередь сохранить в тайне истинные цели и замысел всей операции. <

Однако здесь и возникает одна из самых сложных проблем, если не для самого манипулятора, то для со­циального психолога, выступающего в роли социального инженера, технолога, предлагающего свои знания для решения проблем, которые не он формулирует и не он ста­вит. Если даже в дискуссиях об этике эксперимента эта проблема обсуждалась исключительно остро и болезненно, то, вполне естественно, ее масштабы выросли в дискус­сиях о роли социального психолога в процессе преобразо­вания действительности. В этих дискуссиях постепенно кристаллизовалось самосознание социальных психологов, складывался своеобразный автопортрет.

Стереотипы социального психолога. Социальные психо­логи в настоящее время переживают кризис профессио­нального самосознания. Доминировавший ранее стереотип;

академического ученого, для которого, как пишет М. Дойч, «главным было интеллектуальное достижение и его высо­кая оценка коллегами, выражавшаяся в присвоении сте­пеней, академических званий, должностей, все более ухо­дит в прошлое в результате изменения общего соц^окуль-турного контекста, новых требований к профессии социального психолога» [315, с. 238].

М. Дойчу принадлежит один из наиболее обобщенных образов американского академического социального психо­лога 70-х годов [109, с. 3—4].

Он, как правило, выходец из среднего класса. По убеж­дениям либерал, располагается где-то в левой части поли­тического спектра. Неохотно идет на сотрудничество с властями и институтами, если они проводят политику, с которой он не согласен. Однако только у них он может получить деньги на прикладные исследования. Его мате­риальное положение зависит от заказчиков. Он питает антипатию к данной социальной системе в целом, мало заинтересован в повышенной эффективности предприятий, производящих напалмовые бомбы или какое-либо другое разрушительное оружие. В то же время он мало что может сделать для изменения системы. Смутно осознает необхо­димость создания теории социального изменения. Кроме того, он, как правило, не имеет необходимой профессио­нальной подготовки для того, чтобы участвовать в разра­ботке конкретных вариантов решения социальных проблем.

Стереотип социального психолога, описанный М. Дой-чем, соответствует наиболее многочисленному типу — моло­дого, либерального, критически настроенного, социального психолога, лишь недавно получившего образование и еще не «остывшего» от участия в студенческих демонстрациях.

По мере приобретения реального социального опыта меняется и его отношение к самому себе и действительно­сти. На наш взгляд, к социальным психологам вполне применима классификация Г. Хорнштейна, которую он предложил в результате исследования отношения III со­циальных ученых к участию в социальном изменении '° [243, с.-218-219].

'° По всей вероятности, сам Г. Хорнштейн считает валидной эту классификацию и для социальной психологии, поскольку при­водит ее в общем контексте рассуждений о социальной психо­логии и возможностях ее вмешательства в решение обществен­ных проблем.

Он делит их на четыре типа.

1. Тип, использующий внешнее давление. Он стремится изменить социальные системы (организации, институты и т. п.) путем давления извне, используя массовые де­монстрации, насилие и неподчинение властям. Средний годовой доход принадлежащих к этому типу — 15 тыс. долл." Политически определяет себя как «левый».

2. Тип, использующий модификацию поведения. Воз­действует на организации изнутри" путем изменения инди­видов, применяя различные методики: Т-группы, модифи­кации поведения и т. п. Годовой доход около 28 тыс. долл. Политически относит себя к «либералам».

3. Тип, использующий развитие организации. Стремится улучшить функционирование системы, оптимизируя про­цесс принятия решения путем изменения различного рода норм и правил, регламентирующих поведение людей в организации. Экономически и политически похож на тип 2.

4. Тип эксперта. Работает на уровне руководителей государственных учреждений и корпораций. Основная за­дача — повышение эффективности системы в результате применения различных методов анализа. Годовой доход около 40 тыс. долл. Политически относит себя к «уме­ренным».

Весьма показательно (и не удивительно), что по мере возрастания дохода и интеграции в «истэблишмент» па­дает уровень социального критицизма. Если в первой группе высший показатель по этой шкале —52%, то во второй и третьей—около 25%, а в четвертой—всего 4%. Таким же оказался и процент выступающих за радикаль­ные изменения [243, с. 219].

Нетрудно догадаться, что первый тип оказывается самым массовым, поскольку в Американской ассоциации психологов ее члены моложе 30 лет составляют около 65 %, но столь же естественно, что наибольшим влиянием, авто­ритетом и благами пользуется четвертый тип.

Учитывая, что методы первого типа — это скорее обще­гражданские, а не специализированные методы, а также определенность позиции четвертого типа, нельзя не заме-

" После получения диплома бакалавра по социальной психологии заработок молодого специалиста составляет около 12 тыс. двлл.

тить, что основное бремя решения дилеммы «теоретическая или прикладная наука» ложится на средние две группы.

Именно этим группам приходится решать проблемы, связанные с качественным различием деятельности «тео­ретика» и «прикладника» (практика). Обобщая резуль­таты дискуссии по проблемам прикладной социальной психологии, прошедшей в 1973 г., М. Дойч выделил сле­дующие параметры этого различия'^ [179, с. 262—266].

Теоретик стремится анализировать свой объект, разла­гая его на переменные, стремясь их изолировать для точ­ного установления причинно-следственной связи. Практик (социальный технолог), напротив, комбинирует различные переменные. По выражению С. Московичи, практик де­лает комбинацию («коллаж») из теорий вместо того, чтобы полагаться на какую-либо одну из них. Также он относится и к методам.

Далее, сущестует различие по части уверенности в соб­ственной правоте.

Теоретик, как правило, более скептично и самокри­тично относится к своим достижениям, хорошо сознавая их неполноту и относительность содержащейся в них истины. Он понимает, что должен (по выражению Г. Тэжфела) гордиться своей скромностью. Социальный психолог, хотя бы для достижения психотерапевтического эффекта в отношениях с клиентом, обязан демонстриро­вать полную уверенность в своих проектах и их эффек­тивности. Он довольствуется тем, что они «работают».

Теоретик тяготеет к открытию интересных и неочевид­ных фактов, высоко ценит теорию, способную предсказать ранее непредвидимое. Практическая ценность теоретичес­кого открытия может поначалу быть неочевидной. Но для практика именно эта сторона приобретает первостепенное значение, равно как и стоимость практического внедрения открытия.

В то время как для теоретика умение поддерживать хорошие отношения с людьми отходит на второй план, хотя и не теряет значения, для практика способность ус­тановить контакт (понравиться, произвести хорошее впе-

" Предварительно М, Дойч подчеркнул, что и теоретик, и прак­тик должны по идее владеть основами теории и методологии в иметь достаточно четкое представление о социально-психоло­гических аспектах повседневной жизни [179, с. 262].

чатление) с людьми, зачастую сильно отличающимися от него по своей подготовке, уровню образования, взгля­дам и т. п., выдвигается на первое место. Он должен уметь убеждать, «продавать свой товар».

В отличие от теоретика практик должен уметь разби­раться в самом себе, своих мотивах, чувствах, поскольку часто они могут (так же как и у психотерапевта, психо­лога-клинициста) быть индикатором той или иной проб­лемы в той сети социальных связей, в которую он вклю­чается при решении сво'их задач.

Весьма существенно различаются социальные роли теоретика и практика. Если для теоретика главное — это знание о социальных институтах, то для практика — повы­шение их эффективности. Эти роли, разумеется, не суще­ствуют в чистой форме, но различие между ними прояв­ляется отчетливо. Практику цель задается извне. За ее реализацию он получает вознаграждение, обычно более высокое, нежели теоретик за свою работу. Критерием истинности для него служит эффективность, причем отда­ленные, пусть даже необратимые эффекты его не инте­ресуют.

Выполняя различные социальные роли, теоретик и практик часто вступают в конфликт. Практик называет теоретика непрактичным, теоретик практика — дураком {179, с. 267]. К этому пункту М. Дойча следует добавить, что теоретики смотрят на практика либо как на паразита, использующего плоды чужой работы, чужих исследований, либо еще более презрительно, «как на проститутку, про­дающую себя тому, кто дороже заплатит» [315, с. 240]. Скептически теоретики относятся и к популяризации своих знаний [315, с. 241], в то время как практики заин­тересованы в пропаганде своих достижений.

Наконец, существенно разное место в деятельности тео­ретика и практика занимают этические проблемы. Они возникают и в лабораторном эксперименте, хотя в них есть возможность после исследования снять некоторые отрицательные последствия, они неизбежны и в практи­ческой деятельности, где часто от сокрытия истинных це­лей проводимого мероприятия зависит его эффективность. Перед практиком остро встают такие вопросы, как: участ­вовать ли в принуждении, применять ли насилие, лгать или говорить правду, кому во вред и кому на пользу идет его деятельность и т.п. Не меньшее значение, (а на сов-

ременном этапе, возможно, даже большее) приобретают для социального психолога проблемы, неразрывно связан­ные почти с каждым из перечисленных М. Дойчем пунк­тов, поскольку они касаются того, как сам ученый опре­деляет свою позицию в континууме «теория—практика». Это зависит уже от его системы ценностей, мотивации и многих других факторов, влияющих на принятие принци­пиальных жизненных решений ^. В американской со­циальной психологии в ситуации оживленного интереса к социальной релевантности этой науки сложились раз­личные проекты ее участия в решении общественных задач,

Делать ли науку более социально-релевантной путем обращения к актуальным социальным проблемам? Вклю­чаться ли социальным психологам в практическую деятель­ность по решению конкретных социальных задач в каче­стве граждан, обладающих особыми знаниями? Изменять ли социально-экономическую систему, в которой функцио­нирует социально-психологическая наука, и если изме­нять, то как?

Спектр ответов на эти вопросы довольно обширен.. Вместе с тем нельзя не отметить преобладание функцио­нальных решений над радикальными, т. е. решений в рам­ках самой науки, ее адаптации к требованиям социальной системы, без постановки в какой-либо форме вопроса о ei> (системы) изменении.

Так поступает, например, Б. Басе, один из крупнейших специалистов по психологии управления, в фундаменталь­ной статье, специально посвященной проблеме преодоле­ния разрыва между прикладной и теоретической наукой в своей области [130].

Он называет уже упоминавшиеся три эпистемологи-ческих и четыре методологических причины этого разрыва. К эпистемологическим относятся: различие социальной науки и социальной технологии в нормах и целях; разли­чие в отношении к теории (для академической дисци­плины она — самоцель, для прикладной — средство); отри­цание академической социальной психологией различия между социальными и естественными науками.

" В том числе и возможного решения использовать науку для д». стижения личных целей: авторитета, престижа и т. п. [359, с. oo9J,

Последнее влечет за собой четыре методологических следствия: поспешность в формулировке проблем и их концептуализации; преждевременные попытки теоретиза-ции; чрезмерное стремление к экспериментальной строго­сти исследований; преждевременные попытки математи­ческого моделирования [130, с. 871].

Подробно разобрав каждую из перечисленных семи .причин, которые, несомненно, реальны (об истоках их возникновения в предыдущем изложении было немало сказано), он предлагает свои десять принципов, руковод­ствуясь которыми, по его мнению, можно существенно поправить положение.

Для этого надо, как считает Б. Басе: а) предъявлять менее жесткие требования к точности измерения в иссле­дованиях; б) улучшить обмен информацией между теоре­тиками и практиками; в) по мере продвижения теории внедрять ее достижения в практику; г) внимательно от-иоситься к проблемам, возникающим на стыке теории и практики; д) лучше использовать результаты так называ­емых вспомогательных (консультативных, психологиче­ских) служб; е) учитывать относительный уровень разви­тия теории и практики; ж) совершенствовать статисти­ческие методы; з) изучать более конкретные переменные в более конкретных ситуациях; и) применять разнооб­разные методы исследований, изучать явления комплексно; к) учить будущих исследователей основам как теорети­ческого, так и прикладного исследования [130, с. 876-884].

Бесспорно, все это очень важные и актуальные пpeдJ ложения, сделанные с учетом реальных особенностей развития социально-психологической науки, и возразить против них трудно. В частности (и это весьма актуально и для советской социальной психологии), интерес пред­ставляют попытки разработать систему подготовки кадров специально для работы в области прикладной социальной ' психологии ". Но, повторяем, все эти изменения касаются только самой науки, ее методов, аппарата, т. е. науки, рассматриваемой как инструмент решения проблем, воз­никающих в иной сфере. Другой вариант усиления со-

" Одной из таких попыток следует, на наш взгляд, считать си­стему, предложенную (но еще не реализованную) М. Дойчем [179].

цпальной релевантности науки — исследование реальных проблем общества. В качестве примера такого варианта можно привести исследование так называемой «помощи очевидца».

Объект исследования был подсказан двум социальным психологам (Дарли и Латане) самой жизнью. В одном из районов нью-йоркского гетто преступник зарезал женщину. Ее крики слышали более 90 жителей близлежащих домов. Никто ему не помешал, никто не позвонил в полицию даже тогда, когда через некоторое время бандит вернулся на место преступления и для пущей уверенности нанес жертве еще несколько ножевых ран.

Опираясь на этот факт, Дарли и Латапе сформулиро­вали гипотезу о том, что с возрастанием числа очевидцев бедствия падает субъективно осознаваемая ими доля от­ветственности [172]. Тем самым у потерпевшего меньше шансов получить помощь от толпы, нежели от одиночки. Вывод: одним из факторов преступности в больших амери­канских городах является скученность и дробление ответ­ственности. Поскольку гипотеза оказалась доступной для несложного лабораторного эксперимента, она немед­ленно стала модной, диссертабельной, породив большое количество исследований. Можно ли считать такой тип исследований социально релевантным? В определенной степени да, поскольку речь идет о возможной, реальной ситуации, но что дает оно для ее понимания, в какой сте­пени результаты исследований внешне валидны? По оценке критиков, социальная значимость этих исследова­ний «помощи очевидца» весьма сомнительна [209].

Другой пример. Общественное мнение озабочено тем, что одни люди часто становятся жертвами манипуляции со стороны других людей. Это явление, порожденное са­мим типом социальных отношений в капиталистическом обществе, становится объектом «социально релевантного» исследования. В результате изобретается шкала манипу-ляторства, получившая название «шкалы маккиавеллизма» (сокращенно Мак—шкала). Вывод: некоторые люди по своим личностным особенностям тяготеют к манипулятор-ству. Социальная природа этого несомненно социально обусловленного явления остается в тени [208]. Как же бороться с этим явлением?

Стремление помочь людям находит свое выражение в откровенно утопичных и наивных предложениях. Та-