IV. Уголовно-правовые учения русских политических писателей

Н. С. Мордвинов.

П. И. Пестель.

Б. Г. Каховский.

Н. И. Тургенев.

Русская действительность начала XIX ст. служит благоприятной почвой для дальнейшего развития политической мысли, зародившейся у нас еще раньше. Все усиливавшееся культурное общение с Западом, освободительные веяния первой половины царствования Александра I, непосредственно ощущавшиеся в кругу ближайших сотрудников императора, рост потребности в образовании, шедший об руку с усилением деятельности высшей школы, могли только содействовать дальнейшему развитию интереса к вопросам государственного и общественного благоустройства. Находя непосредственную опору в мероприятиях по преобразованию наших высших учреждений, русские политики увлекаются согласованием определившихся к этому времени политических идеалов с особенностями жизни страны. Они не минуют и вопросов реформы уголовно-правовой сферы, как связанной самым тесным образом с общественным интересом и защитой прав личности в государстве.

Политические преобразования, отчасти прерванные, отчасти получившие иное направление вместе с наступившей реакцией во вторую половину царствования Александра I, не остановили у нас самого процесса творческого развития политической мысли. Для кружка писателей и деятелей, выступивших к самому концу этого царствования и явившихся наиболее последовательными представителями идеалов периода, пережитого русским обществом, вопросы надлежащего истолкования и реформы уголовного законодательства не теряют своего интереса. Они служат для этой группы лишь предметом внимательного обсуждения, и на них смотрят как на одну из самых существенных сторон общественной жизни, нуждающейся в коренном преобразовании.

Нельзя сказать, чтобы интерес к общественным вопросам вызвал у нас в эту эпоху богатую переводную литературу. На русском языке появляются в эту пору изредка новые труды иностранных авторов. Выходят только новые переводы произведений Монтескье *(813) и Беккариа *(814) и впервые появляются на русском языке уголовно-политические работы Иер. Бентама *(815). Около этого времени проникают в нашу литературу и сочинения, посвященные изложению идей Говарда *(816) и труд о ссылке Болинброка *(817).

Хотя идеи Монтескье и Беккариа успели уже сказаться на трудах наших политических писателей XVIII в. отчасти непосредственно, отчасти через Наказ, они не утрачивают своего руководящего характера. У некоторых наших уголовных политиков с ними начинают конкурировать идеи Иер. Бентама. Хотя, благодаря своей форме, последние были мало приспособлены к проведению в нашу жизнь, они все же находят себе сторонников. Их не только разделяет, но и энергично осуществляет известный государственный деятель адм. Н. С. Мордвинов *(818). Одновременно он содействует своими трудами и укоренению этих идей в сознании общества.

Основной чертой уголовно-политической программы Н. Мордвинова является устранение из области правосудия всего того, что представляется недопустимым в смысле этическом. Н. Мордвинов верит, что "сила и безопасность царств состоят: в нравственных опорах:; сокрушались они худыми началами, принимаемыми к их управлению: Коль скоро таковые начала воздействуют на потрясение: первых оснований правосудия, то неминуемо возрождают пагубное недоверие в сердцах всех состояний народных; а тогда само по себе должно уже разрушиться все, чем токмо управляются, возвышаются и утверждаются империи" *(819).

Этический критерий диктует Н. Мордвинову отрицательное отношение к действиям, которые, хотя сами по себе и дозволены, но не безразличны в смысле моральном. Донос, с точки зрения Н. Мордвинова, если и не может рассматриваться сем по себе как преступление, не должен служить основанием для отягощения участи тех, против коих он направляется. Безнравственным путем не должно быть установлено преступление. "Донос, - пишет Н. Мордвинов, - подвергающий мучительнейшему наказанию ближнего своего... доказывает в сердцах ожесточение, погашение последней искры любви и: действие злобы и мщения" *(820).

Тот же этический момент служит Н. Мордвинову критерием при оценке карательной системы в целом и отдельных составляющих ее мер: смертной казни, наказаний изувечивающих, болевых и проч.

С проповедью необходимости смягчения жестокости карательной системы мы встречаемся в записке Н. Мордвинова, относящейся ко времени царствования Александра I и представленной, по-видимому, в Комиссию составления законов *(821). Опираясь на Наказ *(822), Н. Мордвинов настаивает на общем преобразовании русской карательной системы в духе отмены значащейся в Уложении 1649 г. смертной казни, ограничения наказания кнутом, смягчения каторжных работ и усиления практики ссылки. Н. Мордвинов проектирует, притом, в замену уменьшения жестокости придать исполнению наказания некоторый публичный характер. Он предлагает приводить преступников "на публичные места, как бы приговоренных к смерти, облаченных в саваны, с горящими в руках свечами и предшествуемых священниками" *(823).

Н. Мордвинов - безусловный противник смертной казни *(824).

Он приходит к отрицанию ее необходимости, прежде всего, на основании доводов нравственного порядка. "Человек, - пишет он, - не одаренный всесовершенством, поступает ли согласно с правотою совести своей, когда присвояет себе то право, которое единому Всесовершенному токмо Существу принадлежит?.. Окованный, лишенный свободы, предаваемый смерти, по невозможности его быть вредным, не есть ли жертва бесполезная и невинная:" *(825) Но в то же время Н. Мордвинов считает смертную казнь недопустимой вообще "при существовании законов и при правлении, соединенными всего народа желаниями утвержденном". Он ссылается в подкрепление этого мнения на точку зрения Наказа, развитую в ст. 210 и др. *(826), искусно пользуясь тем осколком мнения Беккариа о юридической недопустимости смертной казни с точки зрения договорного происхождения государства, который уцелел в Наказе. Н. Мордвинов в числе общих доводов против смертной казни выдвигает и ее неустрашительность *(827), иллюстрируя, в большинстве случаев, отдельные доводы Беккариа примерами.

Общие доводы против смертной казни Н. Мордвинов подвергает и специальной оценке применительно к русским условиям. На этом пути он приходит к выводу, что "при настоящей степени благочиния, при усовершенствовании гражданских законов и учреждений, при сближении всех сословий в правах и взаимных нуждах и обязанностях, при внутренней страже и сильнейшей деятельности правительства: заговоры, бунты и возмущения менее опасны, нежели за полвека тому назад оные быть могли" *(828). Н. Мордвинов не допускает смертной казни и за тягчайшие политические преступления, соглашаясь только на то, чтобы в действительно чрезвычайных случаях могли определяться наказания, выходящие из пределов обычных *(829).

Н. Мордвинов подымает свой голос и против допустимости кнута как орудия наказания. "При кровавом, паче отвратительном, зрелище такового мучения, - пишет он о наказании кнутом, - пораженные ужасом зрители приводимы бывают в то исступленное состояние, которое не дозволяет ни мыслить о преступнике, ни рассуждать о содеянном им преступлении" *(830). Н. Мордвинов при оценке наказания кнутом не ограничивается указанием на то, что от этой меры нельзя ждать благоприятного результата в смысле удержания массы от впадения в преступления. Он подчеркивает и жестокость такого наказания, его неравномерность и полную неприспособленность служить средством исправления *(831).

Столь же отрицательно Н. Мордвинов относится к клеймению преступника не только ввиду болезненности этой меры наказания, но того противоречия, которое создается в жизни допущением мер вечных, не считающихся с тем, что цель наказания может уже оказаться достигнутой и, кроме того, ввиду невознаградимости этой меры *(832).

Вслед за Иер. Бентамом Н. Мордвинов склоняется к мысли, что наилучшим средством наказания является рационально поставленная тюрьма *(833) и соглашается с Беккариа, что не следует соединять наказаний с полным лишением преступника прав и подвергать оправданных какому-либо ограничению *(834).

В области соразмерения наказания с тяжестью преступления Н. Мордвинов подчеркивает всю важность приведения в соответствие кары с мотивами действий правонарушителя. Если мотивы непозорного характера *(835), если они совпадают с естественными побуждениями, заложенными в человеке, то наказание подлежит смягчению *(836).

Но и при определении наказания человечного и закономерного Н. Мордвинов выступает сторонником взгляда, что мера кары не может увеличиваться органами суда, не имеющими под рукой непосредственных данных о преступлении *(837) и что вообще судебное преследование должно иметь место только тогда, когда существуют достаточные гарантии, что событие преступления может быть установлено с полной достоверностью *(838).

Н. Мордвинов требует, в согласии с Наказом, и того, чтобы при уголовном вменении ставить лицу в вину непременно определенные действия, а не одни слова, даже при тягчайших преступлениях. По поводу состава преступления оскорбления Величества Н. Мордвинов пишет: "если слова наказуемы будут наравне с делами; если, без ясных доказательств, два свидетеля, изустно обвиняющие, достаточны будут для обвинения в оскорблении Величества, то кто в нижнем и в высшем состоянии, с превосходными достоинствами и верностью испытанной, без опасения невинным почесть себя может?.." *(839)

Уголовно-политические идеи, развиваемые Н. Мордвиновым, не представляют особенных трудностей в смысле возведения их к источникам и влияниям, под которыми они сложились.

С формальной стороны мы встречаемся в них с положениями Наказа, фактически прилагаемыми к русской действительности. На последний Н. Мордвинов очень часто ссылается непосредственно. Факт этот представляет тот специальный интерес, что служит свидетельством влияния Наказа на нашу уголовно-судебную практику. Приходится признать, что дела, доходившие до Государственного совета, очень часто получали такое направление и решение, которое находилось в соответствии с директивами, преподанными Наказом.

Но это не значит, конечно, что уголовно-политические воззрения Н. Мордвинова сложились непосредственно и исключительно под влиянием Наказа. Противник схоластики и поклонник опытного метода в науке *(840), человек, стоявший близко к филантропу и тюрьмоведу Говарду *(841) и Иер. Бентаму, Н. Мордвинов приходил в своей жизни к известным взглядам путем глубокого изучения самой сущности явлений. Его идеалы складывались на почве сознания, что та или другая мера оказывается наиболее действительной для достижения практических целей, к которым приходится стремиться. Нет ничего удивительного, если защитники политики наказаний, ведущих к наибольшей пользе и наказываемого, и общества, вызывали идейное и фактическое сочувствие Н. Мордвинова. На этой почве он принимает идеи Монтескье и Беккариа, относится с интересом к трудам испанского утилитариста Гасиара-де-Ховелланоса, автора труда "Identitй de l'intйrкt gйneral avec l'intйrкt individuel" *(842), и преклоняется перед Иер. Бентамом. Практический путь, предлагаемый последним в деле борьбы с преступностью, покоящийся на изучении мотивов преступной деятельности, находит сторонника в лице Н. Мордвинова *(843). Исправление преступника, как наиболее действительный способ покончить со злом преступления, в свою очередь, привлекает Н. Мордвинова. Когда Иер. Бентам доказывал, что исправить преступника гораздо полезнее в смысле выгоды, чем обезвредить его каким-нибудь механическим способом *(844), то для Н. Мордвинова это не могло не быть решающим доводом для защиты именно этой цели наказания прежде всего. То же должно сказать о гуманности наказания, понимаемой Иер. Бентамом как логический вывод из необходимости экономии наказаний в видах их действительности *(845). Требование сопровождения наказания известными обрядами, как средство соединить гуманность с примерностью наказания, - эта излюбленная мысль Иер. Бентама - *(846) в свою очередь, не может не быть убедительным для Н. Мордвинова по практическому складу его ума.

Вообще можно без преувеличения сказать, что взгляды Иер. Бентама являются в большинстве случаев ключом к правильному пониманию уголовно-политических идей Н. Мордвинова, рассеянных в его многочисленных "Мнениях".

Вопросы уголовной политики культивировались и в том кружке русских деятелей конца 20-х годов XIX ст., который выступил носителем и преемником идей ближайших сподвижников Александра I в начале его царствования. С изменившимися в центре взглядами на необходимость и принципы реформы нашего государственного и общественного быта, идеи эти стали достоянием более тесных и менее официальных групп, хотя и продолжали пользоваться нравственным авторитетом у огромного большинства представителей культурного общества.

Мы остановимся в нашем изложении только на наиболее видных представителях уголовно-политической доктрины этого направления, а именно на П. И. Пестеле, П. Г. Каховском и Н. И. Тургеневе, так как в лице их эти учения были наиболее последовательно развиты и достигли высшего своего проявления.

У П. И. Пестеля *(847) мы встречаемся, помимо выяснения политики мер наказания, с исследованием основных элементов преступления, отражающим довольно точно естественно-правовые учения германской доктрины конца XVIII ст. Начала уголовного законодательства, которые он защищает в своих трудах *(848), неизбежны, по его мнению, для рациональной организации нашего строя.

Желательный уклад России П. Пестель представляет себе в образе порядка, основанного "на одних только точных и справедливых законах" *(849), пред которыми должны быть равны все граждане *(850). Справедливость закона предполагает, чтобы он соответствовал "коренным свойствам природы человеческой" и определял "природные обязанности и права частных лиц" *(851), ведущие "к цели общественного благоденствия" *(852). Законы эти, думает П. Пестель, неизменны, заложены в людях "Всевышним существом" и "независимы от всякой воли человека" *(853). Точный и справедливый закон для достижения своей цели должен быть систематично *(854), ясно и просто изложен, по возможности, с приведением его мотивов *(855).

В общей системе таких законов постановления уголовные играют существенную роль. Они указывают "наказание за неисполнение законов, определяют последствия для граждан, происходящие от нарушения ими обязанностей своих и прав ближних, дополняют посредством вещественной необходимости нравственную и принуждают к сей последней всех и каждого". Законы уголовные предполагают, вместе с тем, с одной стороны, описание признаков деяний, подвергаемых наказанию, а с другой, установление соответствующих им наказаний. Анализ содержания уголовных законов и приводит П. Пестеля к решению вопросов о сущности и реквизитах преступления, понятии наказания, его основании, целях, свойствах, видах и проч.

Преступление П. Пестель определяет как "деяние, коим члены гражданского общества могут нарушать обязанности свои и права своих ближних", влекущее за собой наказание *(856).

Только частное физическое лицо, как таковое, может выступить возможным виновником преступления. Сложные единицы, общество и государство, не могут совершать преступлений, и если органы их впадают в последние, то делают это как частные лица. "Законы, - пишет П. Пестель, - о нарушениях, совершающихся представителями разного рода государственных учреждений, наказывающие таковые преступления, касаются частных лиц". "Сии преступления происходят: от того, что: находятся порочные качества и зловредные намерения, которым суть произведения природы человеческой и: имеют свой источник в оной природе, а не в званиях, от правительства: налагаемых" *(857).

Но не всякое противозаконное деяние, совершенное лицом, может влечь за собой наказание и является преступлением. "Преступление, - пишет П. Пестель, - состоит в нарушении закона, соединенном с волею оный нарушить. Воля есть та способность, посредством которой человек решается действовать по влечению страстей и приговорам рассудка; :надобно желать и понимать, дабы иметь волю" *(858). В тех случаях, когда воли нет налицо, не может иметь места уголовное вменение. "Одни вольные деяния, законам противные, должны быть признаны преступлениями" *(859). Последним противополагаются поступки "вовсе невольные", которые "разделяются на два вида: такие, при коих совсем воли не существует, и такие, при коих она действовать не может. Первые производятся людьми, не имеющими свободной воли, как-то: детьми, сумасшедшими, малоумными и т. п. Вторые производятся людьми, не знающими велений законов или принужденными к чему-нибудь насильственными средствами, когда действуют они уже единственно в виде орудий" *(860). Кроме деяний "вовсе невольных", П. Пестель различает "поступки сложно невольные". К этой категории он причисляет такие, "при коих воля ограничивается принуждением, и такие, при коих она ограничивается незнанием" *(861). К первым он относит случаи крайней необходимости, в которой он видит обстоятельства, исключающие наказуемость по тому основанию, "что гражданские законы должны стараться внушать нравственное совершенство, но не должны: наказывать того, который не имеет довольно силы, дабы до сего совершенства достигнуть" *(862). Вторым видом "сложно невольных поступков" П. Пестель считает те, в коих воля "ограничивается незнанием". Он причисляет сюда действия, совершаемые в состоянии опьянения, которые в зависимости от обстоятельств обсуждаются различно *(863).

Выставляя критерием уголовного вменения свободную волю и различая вменение уголовное от вменения гражданских последствий в том смысле, что в первом случае имеет место "злостная воля" *(864), П. Пестель считает "преступлениями" только "вольные деяния, законам противные" *(865), и подводит под них "поступок, который сопровождаем бывает с познанием цели и сопряженных с оною обстоятельств и последствий" *(866). Но между вольными деяниями должно различать несколько "степеней" *(867). Одна из этих последних "заключает в себе нарушение закона, соединенное с намерением нарушить оный" *(868). Другая степень - "нарушение закона без прямого намерения нарушить оный". Форму проявления злостной воли в первом и втором случае П. Пестель разделяет на три степени *(869). В области намеренной вины эти три степени обнимают собой в порядке возрастающей наказуемости случаи действования "при сильном волнении", "с хладнокровием и рассудком" и комбинации, "когда преступление сопровождаемо бывает с жестокостью" *(870). В области вины "без прямого намерения" П. Пестель различает в порядке убывающей наказуемости степени: "когда: возможность нарушить закон: превышает возможность достигнуть желаемой цели без его нарушения, "когда сии две возможности равны или очень мало разнствуют" и "когда возможность достигнуть какой-нибудь цели без нарушения закона превосходит возможность нарушить закон при достижении желаемой цели" *(871).

В моменте воли П. Пестель ищет и обоснование решения вопроса об ответственности при покушении и критерий распределения ответственности на случай соучастия.

"Одна воля, - замечает П. Пестель, - без изъявления оной, не есть преступление, и потому не может никто быть наказан за одни зловредные мысли или намерения" *(872). На случай проявления воли в действии "надлежит рассмотреть качество проступка, изъявляющего оную волю". Если эти "изъявления" "допускают еще перемену воли", как, напр., слова, угрозы и проч., то не должны подлежать наказанию, если только сами по себе не составляют правонарушения. "Но если качества изъявленной воли суть такого рода, что: заключают в себе неизменную решимость: тогда изъявление зловредного намерения должно быть наказано наравне с самым преступлением", т. е. совершением *(873).

Обстоятельства, позволяющие определить степень наказания в соответствии с характером "злостной воли", поставленные в связь со значением для общества учиненного, достаточны, по мнению П. Пестеля, для решения вопроса о распределении ответственности при соучастии *(874).

Опыт оценки объективного значения, учиненного, в отношении вреда, угрожающего от него обществу, П. Пестель делает в форме классификации преступлений "по качеству". На этом пути он различает деяния, направляющиеся против "существования" государства и "благоденствия" его. К первым он относит преступления политические, убийство, увечье и проч. и посягательства против "общественного состояния граждан". Преступлениями против "благоденствия", частного и общественного, П. Пестель считает посягательства против собственности, чести, семейных отношений, против судебного порядка и проч. *(875)

Столь же детально исследуются П. Пестелем и вопросы наказания. Он оставляет в стороне обоснование наказания на договорной теории происхождения государства, как лишенной фактической почвы, и исходит из того, что наказание является одним из средств воздействия на человеческую волю, которое не делает, однако, еще невозможным преступления *(876). Как таковое, оно находит истинное обоснование в своей полезности и справедливости и постольку же оно допустимо *(877). П. Пестель порывает в этом смысле с традициями школы энциклопедистов и склоняется в значительной мере к точке зрения Иер. Бентама.

Наказание имеет целью удержать других людей от подобных преступлений *(878), исправить, если возможно, самого преступника *(879) и поставить его в невозможность нарушать впредь спокойствие и благоденствие общества и частных оного членов" *(880). Эти цели наказания требуют, чтобы оно имело определенные свойства. Оно должно быть "неизбежно" *(881) и "следовать как можно в скорейшем времени" *(882), быть вознаградимым *(883), одинаковым для всех состояний *(884), не жестоким *(885), соответствующим преступлению *(886) и пр. П. Пестель - не сторонник строгой индивидуализации наказания ввиду того, что считает нужным сообразовать его "с действием на посторонних людей". Этой стороне его П. Пестель готов принести в жертву цели частного предупреждения в смысле исправления правонарушителя *(887).

Основным свойствам наказания не удовлетворяет смертная казнь, которая не обладает, главным образом, вознаградимостью *(888) и переступает границы необходимой суровости *(889). В общем, П. Пестель одобряет все те наказания, которые "производят самое сильное впечатление на других людей и заключают между тем самое меньшее количество страдания для преступника" *(890). Мерой наказания в то же время П. Пестель выставляет начало, чтобы страдание, им причиняемое, превышало благо, ожидаемое преступником от правонарушения *(891).

П. Пестель не высказывается безусловно против телесных наказаний, требуя только определения их по суду и публичного их применения *(892), не в качестве общей меры, но специальной, допустимой, напр., в войсках *(893).

Взгляды П. Пестеля на вопросы уголовного права представляют собой, в особенности в той части, где у него идет речь о политике наказаний, попытку комбинирования самых разнообразных критериев, выставляемых политическими писателями конца XVIII в. Это объясняется тем, что П. Пестель стремится к созданию системы, соответствующей русским условиям. Он идет к этой цели в той части его предложений, которые предусматривают определенные, неизменные начала для общей части уголовного кодекса и выработку номенклатуры преступлений.

Учения других русских политических писателей не достигают такой степени законченности, как взгляды П. Пестеля. В большинстве случаев в них идет речь об организации системы наказаний, согласной с духом государства, гарантирующего своим подданным наибольшую степень гражданской свободы и гуманного обращения.

С такими взглядами мы встречаемся, напр., у П. Г. Каховского *(894) в его рассуждениях о смертной казни и принципах надлежащей организации тюремного заключения.

Против смертной казни П. Каховский выдвигает, главным образом, возражения на почве ее юридической недопустимости и существенности для наказания исправления правонарушителя. "Может ли смерть быть наказанием, - пишет он, - когда она есть необходимое условие человеческого бытия, и не каждый ли из нас при самом еще рождении приготовлен к оной?" "Законы должны наказывать виновных, но не убивать *(895), и в самом наказании стараться не заграждать пути преступнику к исправлению" *(896).

Мерой наказания, способной разрешить в наиболее полной степени его задачи, представляется П. Каховскому тюремное заключение, организованное по рациональной системе, принятой в Соединенных Штатах Сев. Америки. К характеристике условий, положенных в основание последней, П. Каховский подходит путем критики русских тюремных порядков, по которым преступники не подвергаются классификации, не организуются тюремные работы, не принимается должных забот гигиенического характера, а надзор за заключенными поручается "преступникам еще большим" и проч. *(897)

Аргументы П. Каховского против смертной казни заимствуются им в той их части, в которой он настаивает на юридической недопустимости смертной казни, у Беккариа и, весьма вероятно, у Гизо *(898).

С оценкой роли репрессии в области борьбы с политическими преступлениями и стойкой защитой недопустимости отступления от общих начал уголовного права в применении к ним мы встречаемся у другого политического писателя начала XIX в., Н. И. Тургенева *(899). Взгляды последнего сохранились в дошедших до нас отчасти рукописных, отчасти печатных его работах *(900).

Н. Тургенев, проводит, прежде всего, мысль, что строгостью наказаний нецелесообразно предупреждать политические преступления. "Если нельзя отрицать, - пишет он, - что правительствам удается, таким образом, внушить страх, то нужно признаться также и в том, что им никогда не удавалось предупредить восстания. Свобода, как и религия, имеет своих мучеников и будет их иметь еще" *(901). Но еще менее целесообразно делать для политических преступлений какие-либо исключения вроде наказания виновников за голый умысел *(902). Это не только несправедливо, но вредит развитию мирных путей усовершенствования и толкает на путь крайностей. Н. Тургенев заявляет себя сторонником безнаказанности в политических преступлениях и добровольно оставленного намерения. "Если человеческие законы, - пишет он, - не должны наказывать за намерения, то это потому, что намерения, как бы преступны они ни были, могут быть свободно оставлены по различным мотивам. Когда отказываются от какого-нибудь намерения, - не приводя его в исполнение, тогда закону нечего с ним делать" *(903). "Отказаться от какого-нибудь намерения, - замечает Н. Тургенев, - не означает ли это сознаться, что выполнение его невозможно" *(904)

Из карательных мер Н. Тургенев считает необходимым ограничение телесных наказаний *(905). Он сторонник тюремного заключения и высказывает о нем ряд мыслей, приведенных еще в Наказе *(906). В американских тюремных системах Н. Тургенев видит образец, достойный подражания *(907).