3. Представители эклектизма

Г. Л. Фогель.

Н. В. Ратовский.

С. О. Богородский.

П. Д. Калмыков.

Н. Маевский.

С. И. Баршев.

Эпоха, начинающаяся у нас с появлением Свода, как время, когда уголовное право становится предметом специального преподавания в наших университетах и имеются не только опыты заимствования, но и вступления на путь самостоятельной работы, не могла не дать в области криминалистики целого ряда эклектических построений. Последние были вполне естественны как попытка сочетания разнообразных философских учений, догматических опытов и разнородных фрагментов уголовно-политических систем. Общие условия научной работы в николаевскую эпоху заставляют, однако, в то же время предполагать, что на эклектических построениях, по самому существу своему, не требующих единства руководящих начал, отразятся наиболее полно учения, стремящиеся примирить научные выводы с существующим режимом, оправдать его наиболее резко бросающиеся в глаза стороны и иногда даже подвести под существующие порядки теоретический фундамент. Русский эклектизм, как целое, не является исключительно проникнутым отрицательными чертами приспособления науки к политическим требованиям времени. В огромном большинстве случаев он дает сочетание разнообразных элементов, подсказанное одним исканием научной истины, и с такими чертами мы встретим его у криминалистов эпохи Свода вроде Г. Л. Фогеля, С. О. Богородского, П. Д. Калмыкова и некоторых других. Но наряду с ними нам придется отметить и криминалистов-эклектиков, выступающих, главным образом, в качестве апологетов существующего режима.

В трудах Г. Л. Фогеля *(1159) мы встречаем попытку совмещения догматического изучения уголовного права *(1160) с конструированием на данных опыта системы, отличной от исторически унаследованного права.

Как догматик, Г. Фогель стоит на точке зрения необходимости систематизации норм положительного права *(1161), вызываемой потребностью более легкого его усвоения. Этот вид изучения предполагает, однако, восполнение его рядом положений, покоящихся на разумной целесообразности и обусловливаемых, с одной стороны, психологической природой правонарушителя, а с другой, теми полезными целями, которые может ставить борьбе с преступлением разум. Образец такого идеального построения Г. Фогель дает в труде "Ueber sittliche und bьrgerliche Besserung der Verbrecher, als das sicherste Mittel den Zweck der Strafgesetzgebung zu erreichen" *(1162). Этот труд является, по-видимому, развитием работ Г. Фогеля: "Ueber das Verhдltniss des Rechts zur Moral", 1829, и "De vero fine poenae", 1830, оставшихся в рукописном виде и не дошедших до нас *(1163).

Целесообразная борьба с преступностью предполагает, по мнению Г. Фогеля, не одно только рационально поставленное тюремное заключение и использование наказаний, устрашающих и обезвреживающих преступника другими способами. Она должна вестись одновременно и при помощи широкой системы мер предупреждения, обнимающих собой заботы о нравственном воспитании *(1164), устранении праздности, нищенства *(1165) и алкоголизма *(1166).

Из школы Г. Фогеля вышел Н. В. Ратовский *(1167). Независимо от систематизирования постановлений положительного права, он в дошедшем до нас труде его "О покушении" *(1168) старается дать и рациональную конструкцию этого института, покоящуюся на психологических соображениях и доводах практической целесообразности. На этом пути Н. Ратовский склоняется к субъективной теории покушения *(1169) и высказывается за наказуемость покушения с негодными средствами *(1170) и над негодным *(1171) объектом *(1172).

Эклектизмом, граничащим с беспринципной компиляцией, были проникнуты чтения и труды по уголовному праву С. О. Богородского *(1173).

Лекции его представляют собой в общей части сокращенное изложение распространенных в Германии того времени учений, а в особенной - пересказ статей Свода и, позднее, Уложения 1845 года в легальной системе *(1174). По словам М. Владимирского-Буданова, С. Богородский "не имел собственных и установившихся воззрений:; на разных страницах можно встретить противоречивые положения, высказанные разными корифеями немецкой учености" *(1175). По мнению проф. А. Кистяковского *(1176), имевшего в своем распоряжении бумаги С. Богородского, самая обширная часть курса последнего "философия уголовного права была составлена по сочинению Геппа "Darstellung und Beurtheilung der deutschen Strafrechts-Systeme" 1843-1845. Другие части его курса также носят печать заимствований".

Самый крупный труд С. Богородского "Очерк истории уголовного законодательства в Европе с начала XVIII в." *(1177), появившийся в посмертном издании, в которое вошла и речь С. Богородского, произнесенная им в 1852 году *(1178), представляет собой попытку изложения внешней истории уголовного права у отдельных европейских народов со включением законодательства процессуального *(1179). С. Богородский не сводит воедино общих черт законодательств отдельных государств, чисто внешними приемами систематизирует излагаемый материал и придает своему труду характер собрания конспектов справочного характера. Он не только не останавливается на причинах перемены направления уголовного законодательства и не видит в движении его проявления каких-нибудь определенных начал, но дает только краткие характеристики кодексов и законов, в которых исчезает иногда самое существенное *(1180).

Эклектизмом несколько иного типа проникнуты взгляды на уголовно-правовые вопросы П. Д. Калмыкова *(1181).

В главном труде этого криминалиста - его "Учебнике" *(1182) появившемся в издании А. Любавского *(1183), мы имеем образец комбинирования самых разнообразных точек зрения, не всегда допускающих соглашение, и проявление известной двойственности, не позволяющей автору конструировать понятия и институты уголовного права на почве действующего уголовного законодательства. Данные последнего выступают у П. Калмыкова в форме фактических справок, не всегда стоящих в соответствии с защищаемыми им теоретическими учениями. Это объясняется, главным образом, тем, что для обобщений своих П. Калмыков утилизирует, прежде всего, если не исключительно, чисто рационалистические начала *(1184).

Уголовное право, как наука, представляется П. Калмыкову совокупностью истин "философских, исторических и практических". Первые выводятся "из самой идеи божеской правды, а так как эта идея живет в человеке, то: из законов духовной и телесной природы человека" *(1185). Рядом с этим элементом науки уголовного права выступают определения положительного права, которые П. Калмыков отождествляет с "историческими истинами". Совокупность истин философских и исторических образует собой "теорию уголовного права" *(1186). Одной "теории", однако, думает П. Калмыков, недостаточно для существования науки. Последняя дополняется умением применять уголовные законы. "Искусство прилагать знание к делу есть практика", а потому практический элемент уголовного права состоит в практическом применении к делу "истин философских и исторических" *(1187).

Теории уголовного права, слагающейся из "философии уголовного права" и "положительного уголовного права", присуща известная двойственность *(1188). Эта теория может излагаться "догматически и исторически". "Догматическое изложение философии уголовного права есть систематическое изложение философских истин уголовного права в том виде, в каком они в данное время сохраняются в сознании мыслителей и ученых; историческое ее изложение есть повествование о том, каким образом эти философские истины у различных народов произошли и развились". "При догматическом изложении положительного уголовного права должны быть изложены в известной системе действующие уголовные законы; при историческом его изложении должно быть указано происхождение этих законов и постепенное их изменение, усовершенствование или отмена" *(1189).

Уголовная практика обнимает собой уголовную практику в тесном смысле и уголовную политику. Первая заключает в себе "правила искусства приводить в исполнение и применять существующие законы" и затрагивает область уголовного процесса. Уголовная политика, в свою очередь, есть "искусство уголовного законодательства, то есть искусство улучшать существующие уголовные законы и составлять новые" и "искусство: управления судебной уголовной частью" *(1190).

Только в интересах преподавания целесообразно разделение уголовного права в тесном смысле и уголовного судопроизводства, причем первое представляется "изложением философских и положительных правил о преступлениях и наказаниях" *(1191). В общей части "уголовного права в тесном смысле" "должны быть соединены в одно органическое целое общие понятия, заимствованные из философии уголовного права и из положительного уголовного права" *(1192). В особенной же части "следует изложить только понятия, извлеченные из положений ныне действующего русского уголовного права" *(1193).

П. Калмыков считает, таким образом, желательным объединение теории уголовного права и положительного законодательства только для практических целей преподавания. Исходя из того, что уголовное право конструирует свои институты, главным образом, на основании общих философских, хотя и почерпнутых из опыта, соображений, он отводит положительному праву значение, как он выражается, второстепенного источника - значение справок, оттеняющих выводы философского права. Правда, в особенной части дело меняется, и она должна отражать собой, прежде всего, положительное право, но зато она и перестает быть тем составным элементом, которому присущ характер безусловной научной истины. Усовершенствование положительного права П. Калмыков предоставляет практике и не ставит его в связь с более глубоким познанием истин теории уголовного права. Вообще философский элемент в этой дисциплине представляется П. Калмыкову подверженным меньшим переменам, характеризующимся известным постоянством в противоположность случайности положительного права. В этом предпочтении философского элемента и взгляде, что невозможно их органическое объединение, нельзя не чувствовать переживания веры в возможность рационалистического уголовного права, проистекающего из существа человека, из "антропологии", из директив, предустановленных самой природой человека.

Если мы обратимся к ближайшему анализу учений философского права П. Калмыкова, то увидим, что оно, по существу, не отличается единством и проникнуто попыткой построить его из самых разнообразных обломков философских систем, в которых преобладает, однако, тот дух человечности, который характеризует уголовно-правовые учения политических писателей конца XVIII в.

Для освещения особенностей учений П. Калмыкова достаточно остановиться на его общих взглядах на природу преступления, элементы последнего и основание права наказания.

В преступлении П. Калмыков усматривает вид родового понятия неправды, уклонение от идеи о том, что само в себе справедливо и в качестве такового установлено Богом *(1194). П. Калмыков признает в то же время, что неправда "в союзе людей между собою" "состоит в нарушении положительного закона" и предполагает "нарушение юридической обязанности, полезной для всего гражданского общества в такой степени, что нарушение ее не может быть уничтожено иными средствами, как угрозою уголовного наказания и приведением угрозы в исполнение" *(1195). Нарушение юридической обязанности П. Калмыков понимает притом в смысле посягательства на право или отдельного лица, или общества *(1196).

В этом определении П. Калмыковым понятия преступления чувствуется уже в полной мере эклектизм его построений. Взятое у А. Фейербаха и видоизмененное внесением поправки в том смысле, что преступление обнимает собой не одни только посягательства на право другого лица, определение это стремится в одно и то же время конструировать преступление, как действие, вредное для общества *(1197), и как неправду - несправедливость, представляющуюся отблеском нарушения Богом установленного порядка. П. Калмыков забывает, что если стать на защищаемую им точку зрения, то представляется непоследовательным устранять из преступления те его элементы, которые он in expressis verbis вычеркивает из области преступного, т. е. область греховного и безнравственного вообще *(1198). Ведь может статься, что и поступки последнего рода не могут быть устранены другим путем, как угрозой уголовного наказания и приведением ее в исполнение. Да и самая поправка, которую П. Калмыков вносит в определение А. Фейербаха, не имеет большого значения уже потому, что в области публичной не может быть речи о строго юридических обязанностях по отношению к обществу, так как это предполагало бы, в свою очередь, и права индивида по отношению к обществу, стоящие в полном соответствии с возлагаемыми на него обязанностями. С другой стороны, всякое посягательство на право отдельного лица, с которым имеет дело уголовное право, является eo ipso нарушением в большей или меньшей мере общественного интереса.

Таким же эклектизмом, не всегда последовательным, проникнуто и учение П. Калмыкова об основании права наказания. Здесь довольно рельефно и совершенно неожиданно по общему складу его мировоззрения выступает гегелианская доктрина с ее идеалистическими предпосылками, которую он старается примирить со взглядами А. Фейербаха.

Наказание, пишет П. Калмыков, "необходимо, потому что без него правда (в смысле объективном) не могла бы существовать в государстве. Преступление есть: сопротивление воли частного человека общей разумной воле, выраженной в законе; таким образом, вследствие преступления происходит в обществе столкновение двух воль или сил, которые не могут быть уравновешены. Поэтому восстановление порядка в обществе может произойти только через уничтожение злой воли преступника. Наказание служит вещественным доказательством того, что преступление должно быть преследуемо и уничтожаемо" *(1199). Вместе с тем П. Калмыков ставит целью наказания, с одной стороны, то, чтобы оно служило "возмездием злом за зло" и, с другой, содействовало "искуплению вины преступника". Первая цель вызывается необходимостью воздать преступнику мерою, которая должна "иметь сходство, внутреннюю аналогию с преступлением" и равняется "злу преступления по количеству и по качеству" *(1200). Наказание, кроме того, "имеет целью изгладить и искупить вину преступника в отношении к собственной его воле, что возможно только при уничтожении ее преступного направления:; наказание должно убедить нарушившего правду в ничтожности и несправедливости его деяния" *(1201).

Путем, ведущим к достижению этих целей, П. Калмыков считает воздействие на преступника страхом наказания. "Более удовлетворительное средство, - пишет П. Калмыков, - состоит в действовании на преступника страхом и предупреждением; это есть зло чувственное, которое является и юридически справедливым, ибо преступник, совершая противозаконный поступок, высказывает преобладание в себе чувственности над рассудком" *(1202).

Нетрудно видеть, что эклектизм, примиряющий цели возмездия и полезности, опираясь притом каждый раз на предположения, друг друга исключающие, не в силах дать верного ответа на вопросы теории уголовного права. Оправдание наказания неизбежностью возмездия и искупления вины преступника в смысле уничтожения зла преступления в воле действующего не может быть примирено с воздействием страхом наказания, под угрозой которого находятся и лица, не впавшие еще в преступление.

Однородный эклектизм мы встречаем у Н. Маевского, затрагивающего вопросы материального уголовного права в труде, посвященном, главным образом, процессу *(1203). Взгляды П. Калмыкова об отсутствии принципиальной границы между этими областями побуждают Н. Маевского признать, что так как "главный предмет следствия и суда: есть личность преступника, которая рассматривается: в отношении к преступлению, т. е. к тем обстоятельствам, в которых оно совершено" *(1204), то судопроизводство обусловлено теми правилами, "которые даны наукою уголовного права для определения виновности преступника" *(1205). Останавливаясь на таких вопросах, как "Значение и определение преступления", "Лица, могущие делать преступления", "Вменяемость и вменение", "Причины, уничтожающие или значительно ослабляющие силу разумения" *(1206) и проч., Н. Маевский трактует их в духе П. Калмыкова *(1207).

Представителем эклектизма в нашей уголовно-правовой литературе выступает и проф. Московского университета С. И. Баршев *(1208).

Определяя задачу исследователя в области уголовного правоведения, С. Баршев отмечает, что при изложении общих начал этой дисциплины нельзя руководствоваться одними только отвлеченными соображениями. "Отдельное изложение общих начал уголовного законоведения, - свидетельствует С. Баршев, - было: более вредно, нежели полезно для него и особенно для практики, от того, что вследствие исключительно философского направления века, оно обыкновенно не основывалось ни на чем, кроме разума, который был тогда не только единственным судьей, но и источником и в уголовном законоведении, даже и в уголовных законодательствах" *(1209). У С. Баршева наблюдается, таким образом, отрицательное отношение к конструированию общих начал криминалистики с точки зрения "естественного" права. С. Баршев не ограничивается одним отрицанием. Он старается преподать и положительные указания. Он думает, что общие начала уголовного права должны быть утверждены на прочных основаниях исторически существовавшего и действующего права. С. Баршев определенно высказывается за то, чтобы принципы уголовно-правовой науки извлекались прежде всего "из истории и опыта" *(1210). В течение своей многолетней научной деятельности С. Баршев проводил, однако, как раз противоположные начала, и только в позднейших своих работах по методологии уголовного права старается обосновать их теоретически. Указывая на то, что должно отвести видное место в качестве элемента уголовного права философии, С. Баршев смотрит на последнюю как на дисциплину, которая должна восполнить недостающее в положительных законодательствах *(1211) и необходимую для того, чтобы "постигнуть самое внутреннее существо их". Эклектизм С. Баршева на почве философской обработки уголовного права проявляется, главным образом, в сочетании самых разнообразных, по своим исходным пунктам, учений, если только они в конечном результате не противоречат духу русского действующего уголовного права и этико-религиозному обоснованию криминалистики.

Во всех своих трудах С. Баршев энергично защищает взгляд, стремящийся расширить область преступного и наказуемого далеко за пределы противоправного в собственном смысле. ":Право человеческое, - пишет С. Баршев, - состоит в тесной связи с правом божеским:; последнее есть то незыблемое основание, на котором утверждается первое" *(1212). Игнорирование этико-религиозной стороны преступления, думает С. Баршев, есть, в сущности, нежелание "постигать той стороны преступления, которая: вполне раскрывает и объясняет его свойство" *(1213).

Еще в конце пятидесятых годов *(1214) С. Баршев сетует на отторжение уголовного права от всякого религиозного и нравственного начала. У С. Баршева, идет, притом, речь не о защите путем уголовного права интересов религиозных и нравственных, что вполне объяснимо и допустимо, но все вожделения его обращаются к тому времени, когда "религия, нравственность и право вовсе не отделялись друг от друга, - всякое право исходило непосредственно от самого Бога, им было освящаемо и хранить его значило быть нравственным и добрым" *(1215). Тожество юридического и морального элемента представляется для С. Баршева столь бесспорным и реальным, что он считает нужным искать именно в нем необходимое основание для решения вопросов уголовного права, возбуждающих какое-либо сомнение. Именно благодаря тожеству юридического и морального С. Баршев приходит, напр., к выводу о том, что согласие лишаемого жизни не может оказывать сколько-нибудь существенного влияния на наказуемость лица, его убивающего *(1216), и решает ряд вопросов об условиях, при которых может иметь место уголовное вменение. Эти учения С. Баршева запечатлены притом печатью непосредственного заимствования у немецких криминалистов *(1217).

Учение об умысле, которое выставляет от своего имени С. Баршев, не только заимствовано им у проф. Ярке, но представляет собой в частях дословное воспроизведение учения указанного немецкого криминалиста, восполненное некоторыми положениями А. Фейербаха *(1218).

Учение С. Баршева о неосторожности *(1219) не носит характера непосредственного заимствования и является комбинированием учений А. Фейербаха со взглядами Эд. Генке.

Некоторые оригинальные черты С. Баршев старается внести в учение о покушении. Применение большего или меньшего наказания при покушении, думает он, должно зависеть: ":от внешнего действия, в котором покушение обнаруживается:; от причин, по которым оно оставляется и: от степени его близости или отдаленности от совершения" *(1220). Первое условие С. Баршев понимает в том смысле, что действие виновника может или не заключать само в себе никакого преступления, или быть уже само по себе преступлением. В последнем случае С. Баршев усматривает как бы двойную вину и потому требует двойного наказания, по сравнению с первой комбинацией, с допущением, однако, некоторого смягчения по соображениям гуманности *(1221). Что касается наказуемости покушения в зависимости от причин, по которым оно оставляется, то здесь С. Баршев различает случаи двоякого рода. Иногда имеет место добровольный отказ от совершения преступного действия, иногда же действие не приводит к посягательству потому, что встречаются непреодолимые препятствия *(1222). Мотивируя ненаказуемость добровольно оставленного покушения, С. Баршев пользуется аргументацией Эд. Генке, но должен признать, что ":удивительно, как могло сделаться почти всеобщим такое мнение, несправедливость которого так очевидна уже и с первого взгляда, а доказательства так слабы, что не выдерживают никакой критики" *(1223). "Только одно наше законодательство, - продолжает С. Баршев, - которое, к счастью осталось большею частью недоступным для теоретических толков, справедливо признает, что и добровольно оставленное покушение не должно быть освобождаемо от наказания" *(1224). С. Баршев высказывается, впрочем, за меньшее наказание преступления, добровольно оставленного, по сравнению с покушением воспрепятствованным. По вопросу о наказуемости т. наз. приготовительных действий С. Баршев полагает, что "законодательство тогда бы само поощряло к преступлению, когда бы оно уже наперед, заведомо всем, избавляло от наказания тех, которые делают приготовления к преступлению, и таким образом облегчают его совершение, а не тогда, когда бы уже и за это назначало соразмерно строгое наказание" *(1225). При этом С. Баршев думает, что наказание, которым угрожает закон за простое приготовление, "должно быть несравненно менее, нежели за совершение, даже и за дальнейшее покушение" *(1226).

Более подробное развитие отдельных сторон учения о покушении мы находим в одной позднейшей работе С. Баршева *(1227). В этом труде он затрагивает, главным образом, вопрос о покушении с негодными средствами.

Для решения его С. Баршев устанавливает общую принципиальную точку зрения. Он отмечает, что при определении степени наказания решающую роль должны играть "различные оттенки безнравственности, которые проглядывают в каждом преступном действии" *(1228), и приходит к выводу, что "ложно: то, что покушение с недостаточными средствами ненаказуемо: Покушение существует всегда, как скоро есть намерение совершить преступление. Ведет же или не ведет это действие к совершению преступления, для понятия и наказания покушения все равно" *(1229). Достаточно, следовательно, согласно известному школьному примеру, помолиться о смерти другого, чтобы провиниться в покушении на его жизнь.

Учение о соучастии, которое развивает С. Баршев *(1230), носит, в общем, зачаточный характер. По личному признанию нашего криминалиста, оно покоится на тех же началах, что и постановления Свода законов 1832 г., на с. 40 какового С. Баршев и ссылается, не указывая отдельных статей.

С оригинальными чертами выступает у С. Баршева институт необходимой обороны. Самая постановка его глубоко неправильна. Исходя из того, что свобода есть единственное основание юридического вменения, С. Баршев приходит к выводу, что там, где нет свободы, нет и вменения, нет, следовательно, по тому же соображению, и наказуемости при защите, предполагающей наличность некоторого рода вынужденности. Оборону С. Баршев допускает только при защите некоторых благ. Мало того, он отрицает совершенно оборону против незаконных действий органов власти *(1231) и условно расширяет ее для определенных категорий обороняющихся. Недопущение обороны чести С. Баршев распространяет не только на случай обиды словесной, но с некоторыми оговорками и на "обиду делом"; он пишет: ":на вопрос, возможна ли необходимая оборона против обид делом и может ли она простираться до убийства оскорбителя, нельзя отвечать утвердительно вообще, но должно всегда обращать внимание при решении его на самое свойство случая: Таким образом, очевидно само собою, что слуга, который убивает господина за то только, что он дает ему одну или две легких пощечины, не может оправдаться тем, что он сделал это для защищения своей чести, даже если бы господин был неправ, между тем как господин, если бы ему дана была пощечина слугою, может по крайней мере извинять этим убийство слуги" *(1232).

В своем стремлении принять на себя образ стойкого защитника религии и нравственности С. Баршев развивал соответственные взгляды и в вопросе об основании права наказания. С. Баршев выступает энергичным защитником абсолютной или, как он выражается, "отрешенной" доктрины. В оправдание ее он приводит, между прочим, этико-психологические соображения. "Мысль о наказании, как о возмездии, - пишет С. Баршев, - так глубоко напечатлена в сознании человека, что и тогда, когда бы ему удалось прежде уверить себя в несправедливости этой мысли, в минуту, когда наказание должно быть выполнено над ним самим, он обыкновенно не видит в нем ничего более, кроме возмездия" *(1233). Настаивая, однако, на том, что наказание не может быть объясняемо никакою внешнею целью, С. Баршев не решается утверждать, что государство не должно преследовать при помощи карательных мер каких-либо полезных или, как он выражается, "земных" целей. "Напротив, - пишет он, - как все земные учреждения имеют известную цель, так и наказание может и должно служить государству для известных целей. Но этих целей оно достигает: мимоходом. В существе же своем наказание остается и в государстве тем же, что оно всегда и везде есть и должно быть, т. е. возмездием за преступление, которое основывается на нравственном законе справедливости, лежащем в основании всякого нравственного порядка" *(1234).

Отдельные карательные меры С. Баршев считает необходимым приноравливать к особенностям страны, в которой их надлежит применять. "В науке практической, каково уголовное право, не должно высказывать ни одного положения, не прислушиваясь к опыту; иначе легко дойти до нелепости" *(1235). На этом пути С. Баршев выступает убежденным сторонником телесных наказаний, удовлетворяется постановкой тюремного заключения в современной ему России и высказывается за смертную казнь *(1236).

Особенная часть уголовного права в обработке С. Баршева *(1237) посвящена, главным образом, изложению постановлений Уложения 1845 г., снабженного в ту эпоху целым арсеналом телесных наказаний. Рассуждая о каком-нибудь преступлении и решая вопрос о том, есть ли основание заносить его в уголовный кодекс, а вместе с тем, каков должен быть с рациональной точки зрения его состав, С. Баршев обычно добавляет: "все эти начала осуществлены в Уложении" *(1238). С. Баршев совершенно игнорирует генезис отдельных преступлений и исключает сравнительный прием изучения. Если к этому прибавить, что он излагает в высшей степени поверхностно условия состава отдельных преступлений даже по Уложению и не цитирует совершенно его статей, то нетрудно представить себе, какое практическое значение могли иметь его чтения для юридического развития слушателей. И в особенной части С. Баршев доказывает неизбежность религиозной и этической точек зрения в уголовном праве и настаивает на возможности поступательного развития при помощи последовательного расширения уголовной репрессии. "Весьма важно, - пишет С. Баршев, - чтобы всякое право, которое признает государство, находило нужную и своевременную защиту и охранение; но не также ли важно и необходимо и то, чтобы никто не смел ненаказанно нарушать и закон нравственный, и чтобы и к религии все и каждый питали должное уважение? И безнравственное государство едва ли может устоять долго": *(1239) Охрану путем уголовного закона религиозных и нравственных интересов С. Баршев понимает, притом, не в смысле защиты интересов отдельной личности или общества, но, прежде всего, по соображениям, которые постулируют и религия, и этика. ": Бог и религия, - говорит С. Баршев, - могут быть оскорбляемы человеческими действиями, в Боге они могут даже возбуждать чувство мести:". "Этот взгляд, -продолжает он, - не выдуман людьми и высказан прямо в откровенном христианском учении:" *(1240). На этой почве построено С. Баршевым учение о религиозных, государственных и других категориях преступлений.

Охрану религии С. Баршев понимает в узком смысле ограждения православных верований от порицания *(1241).

С. Баршев относится с полным одобрением к "совершенному уравнению покушения с совершением и одинаковому наказанию сообщников" *(1242) в преступлениях государственных, и всякая политическая цель, по С. Баршеву, синоним вредной цели. ": Все тайные общества, - пишет он, - сходбища и скопища", которые "вообще имеют какую-нибудь политическую цель: противозаконны и должны подлежать то более, то менее строгому наказанию, смотря по обстоятельствам" *(1243). Если С. Баршев решается корить Уложение 1845 г., то исключительно за излишнюю мягкость. Он с уважением обращает свой взор к более старым памятникам нашего законодательства, вроде Артикула воинского и Морского устава, находя в них стороны, достойные подражания и, во всяком случае, благоговения *(1244).

Из отделов особенной части С. Баршев обработал монографически вопрос о мошенничестве *(1245). Это единственная работа, в которой он останавливается на критическом разборе соответственных статей русского уголовного законодательства *(1246).

При оценке научного значения трудов С. Баршева, прежде всего, напрашивается заключение, что в лице его мы имеем, в сущности, дело с эклектиком, подбиравшим конструкции, которые казались ему наиболее подходящими под условия момента. Он совершенно в то же время не задается целью научной обработки материала русского уголовного права. Еще современник С. Баршева проф. Лешков справедливо упрекал его за то, что он ":нашел возможным рассматривать преступления: и рассуждать об них в абстракте, без помощи положительных установлений закона" *(1247). С. Баршев игнорирует одновременно с догматической и историческую разработку русского уголовного права. В области теоретических построений С. Баршев выступает не самостоятельным работником, но компилятором определенной группы уголовно-правовых учений, притом компилятором, не всегда отчетливо различающим между чужим и своим *(1248). В область самостоятельного мышления С. Баршев вступает только в виде редкого исключения. Попытки видоизменения заимствованных учений *(1249) он делает почти исключительно в применении к вопросу об отдельных карательных мерах. С особенной любовью он воспользовался здесь тем принципом, что начала уголовно-правовой науки должны извлекаться на первом плане "из истории и опыта". Заимствуя весьма много у Генке и Ярке и отчасти у Фейербаха, воспользовавшись, помимо указанного нами уже в своем месте, почти всецело отделом труда Генке, трактующим о влиянии на вменение душевных болезней *(1250) и проч., С. Баршев не следует, однако, за Генке в его отрицательном отношении к вопросу о смертной казни *(1251), к телесным наказаниям *(1252), не проникается тем омерзением, с которым Генке говорит о палаче *(1253), не разделяет его взглядов на границы необходимой обороны *(1254) и проч. С. Баршев самостоятелен, вообще, поскольку идет речь о принижении идеологии уголовного права.