Глава XX,

в коей рассказывается о свадьбе Камачо Богатого и о происшествии с

Басильо Бедным

Светлая Аврора только еще изъявляла согласие, чтобы блистающий Феб

жаром горячих лучей своих осушил влажный бисер в золотистых ее кудрях, когда

Дон Кихот, расправив члены, вскочил и окликнул оруженосца своего Санчо,

который все еще похрапывал; видя, что Санчо спит, Дон Кихот, прежде чем

будить его, молвил:

- О ты, счастливейший из всех в подлунном мире живущих, счастливейший,

ибо ты спишь со спокойною душою, не испытывая зависти и ни в ком ее не

возбуждая, не преследуемый колдунами и не волнуемый ворожбою! Так спи же,

говорю я и готов повторить сто раз, ибо тебя не принуждают вечно

бодрствовать муки ревности при мысли о возлюбленной, и от тебя не отгоняют

сна думы о том, чем ты будешь платить долги и чем ты будешь завтра питаться

сам и кормить свою маленькую горемычную семью. Честолюбие тебя не тревожит,

тщета мирская тебя не утомляет, ибо желания твои не выходят за пределы забот

о твоем осле, заботу же о твоей особе ты возложил на мои плечи: это уж сама

природа совместно с обычаем постарались для равновесия возложить бремя сие

на господ. Слуга спит, а господин бодрствует и думает о том, как прокормить

слугу, как облегчить его участь, чем его вознаградить. Скорбь при виде того,

что небо сделалось каменным и не кропит землю целебною росою, стесняет

сердце не слуги, а господина, ибо того, кто служил у него в год плодородный

и урожайный, он должен прокормить и в год неурожайный и голодный.

Санчо ничего на это не отвечал, потому что спал, и он бы так скоро и не

пробудился, когда бы Дон Кихот кончиком копья не развеял его сон. Наконец он

пробудился, сонным и безучастным взглядом обнял окрестные предметы и сказал:

- Если я не ошибаюсь, со стороны этого шатра идет дух и запах не

столько нарциссов и тмина, сколько жареного сала. Коли свадьба начинается с

таких благоуханий, то, вот вам крест, все здесь будет на широкую ногу и

всего будет в изобилии.

- Замолчи, обжора, - сказал Дон Кихот, - поедем-ка лучше на свадьбу,

посмотрим, что будет делать отвергнутый Басильо.

- Что хочет, то пускай и делает, - заметил Санчо, - не был бы бедняком,

так и женился бы на Китерии. А то ишь ты: у самого хоть шаром покати, а

дерево рубит не по плечу. По чести, сеньор, мое мнение такое: что бедняку

доступно, тем и будь доволен, нечего на дне морском искать груш. Я руку даю

на отсечение, что Камачо может засыпать деньгами Басильо, а коли так, то

глупа же была бы Китерия, когда бы променяла наряды и драгоценности,

которыми ее, конечно, уже оделил и еще оделит Камачо, на ловкость, с какою

Басильо мечет барру и дерется на рапирах. За удачный бросок или же за

славный выпад и полкварты вина не дадут в таверне. Коли способности и

дарования не приносят дохода, то черт ли в них? А вот ежели судьба надумает

послать талант человеку, у которого мошна тугая, так тут уж и впрямь завидки

возьмут. На хорошем фундаменте и здание бывает хорошее, а лучший фундамент и

котлован - это деньги.

- Ради создателя, Санчо, - взмолился Дон Кихот, - кончай ты свою речь.

Я уверен, что если не прерывать рассуждений, в которые ты ежеминутно

пускаешься, то у тебя не останется времени ни на еду, ни на сон: все твое

время уйдет на болтовню.

- Будь у вашей милости хорошая память, - возразил Санчо, - вы должны

были бы помнить все пункты соглашения, которое мы с вами заключили перед

последним нашим выездом. Один из его пунктов гласит, что мне дозволяется

говорить все, что угодно, если только это не порочит ближнего моего и не

оскорбляет вашей милости, и, по-моему, до сих пор я помянутого пункта ни

разу не нарушил.

- Я не помню такого пункта, Санчо, - сказал Дон Кихот, - но если даже

это и так, то все же я хочу, чтобы ты умолкнул и двинулся следом за мной:

ведь музыка, которую мы вчера вечером слышали, снова увеселяет долины, и

разумеется, что свадьба будет отпразднована прохладным утром, а не в знойный

полдень.

Санчо исполнил повеление своего господина, и как скоро он оседлал

Росинанта и серого, то оба сели верхами и неспешным шагом въехали под навес.

Первое, что явилось взору Санчо, это целый бычок, насаженный на вертел из

цельного вяза и жарившийся на огне, в коем пылала добрая поленница дров,

шесть же котлов, стоявших вокруг костра, формою своею не напоминали

обыкновенные котлы, скорее это были бочки, способные вместить груды мяса:

они столь неприметно вбирали в себя и поглощали бараньи туши, точно это были

не бараньи туши, а голуби; освежеванным зайцам и ощипанным курам, висевшим

на деревьях и ожидавшим своего погребения в котлах, не было числа;

видимо-невидимо битой птицы и всевозможной дичи было развешено на деревьях,

чтобы провялить ее. Санчо насчитал свыше шестидесяти бурдюков вместимостью

более двух арроб каждый и, как оказалось впоследствии, с вином лучших

сортов; белоснежный хлеб был свален в кучи, как обыкновенно сваливают зерно

на гумне; сыры, сложенные, как кирпичи, образовывали целую стену; два чана с

маслом поболее красильных служили для жаренья изделий из теста; поджаренное

тесто вытаскивали громадными лопатами и бросали в стоявший тут же чан с

медом. Поваров и поварих было более пятидесяти, и все они, как на подбор,

казались опрятными, расторопными и довольными. В просторном брюхе бычка было

зашито двенадцать маленьких молоденьких поросят, отчего мясо его должно было

стать еще вкуснее и нежнее. В большом ящике находились пряности всех сортов:

видно было, что их покупали не фунтами, а целыми арробами. Словом, свадебное

угощение было чисто деревенское, но зато столь обильное, что его хватило бы

на целое войско.

Санчо Панса все это разглядывал, все это созерцал и всем этим

любовался. Первоначально его манили и соблазняли котлы, из коих он с

превеликою охотою налил бы себе чугунок, засим бурдюки пленили его сердце и,

наконец, изделия из теста, поджаривавшиеся сверх обыкновения не на

сковородках, а в пузатых чанах. Терпеть долее и поступить иначе было свыше

его сил, а потому он приблизился к одному из ретивых поваров и на языке

голодного, хотя и вполне учтивого человека попросил позволения обмакнуть в

один из котлов ломоть хлеба. Повар же ему на это сказал:

- На сегодня, братец, благодаря богачу Камачо голод получил отставку.

Слезай с осла, поищи половник, вылови курочку-другую, да и кушай себе на

здоровье.

- Я нигде не вижу половника, - объявил Санчо.

- Погоди, - сказал повар. - Горе мне с тобой, экий ты знать, ломака и

нескладеха!

С последним словом он схватил кастрюлю, окунул ее в бочку, выловил трех

кур и двух гусей и сказал Санчо:

- Кушай, приятель, подзаправься пока до обеда этими пеночками.

- Мне некуда их положить, - возразил Санчо.

- Так возьми с собой и кастрюльку, - сказал повар, - богатство и

счастье Камачо покроют любые издержки.

Пока Санчо вел этот разговор, Дон Кихот наблюдал за тем, как под шатер

въезжали двенадцать поселян, все, как один, в ярких праздничных нарядах,

верхом на чудесных кобылицах, радовавших глаз роскошною своею сбруей со

множеством бубенцов на нагрудниках; стройный этот отряд несколько раз с

веселым шумом и гамом прогарцевал по лужайке.

- Да здравствуют Камачо и Китерия! - восклицали поселяне. - Он столь же

богат, сколь она прекрасна, а она прекраснее всех на свете.

Послушав их, Дон Кихот подумал:

"Можно сказать с уверенностью, что они никогда не видали моей Дульсинеи

Тобосской, потому что если б они ее видели, то сбавили бы тон в похвалах

этой самой Китерии".

Малое время спустя с разных сторон стали собираться под шатер участники

многоразличных танцев и, между прочим, двадцать четыре исполнителя танца

мечей, все молодец к молодцу, в одежде из тонкого белоснежного полотна, в

головных уборах из добротного разноцветного шелка; один из всадников спросил

предводителя танцоров, разбитного парня, не поранился ли кто-нибудь из них.

- Слава богу, до сих пор никто не поранился, все мы живы-здоровы.

И тут, увлекая за собой своих товарищей и выделывая всевозможные

колена, он стал до того ловко кружиться, что хотя Дон Кихоту не раз

приходилось видеть подобные танцы, однако ж этот понравился ему всех более.

Понравился ему и танец отменно красивых девушек, таких юных на вид, что

каждой из них можно было дать, самое меньшее, четырнадцать лет, а самое

большее - восемнадцать; нарядились они в платья зеленого сукна; волосы, в

венках из жасмина, роз, амаранта и жимолости, столь золотистые, что могли

соперничать с солнечными лучами, у одних были заплетены в косы, у других

распущены. Предводителями их были маститый старец и почтенная матрона, не по

годам, однако же, гибкие и подвижные. Танцевали они под саморскую волынку

как лучшие в мире танцовщицы, и ноги их были столь же быстры, сколь скромно

было выражение их лиц.

За этим последовал другой замысловатый танец, принадлежащий к числу так

называемых "разговорных" {1}. Исполняли его восемь нимф, разбившихся на две

группы: одною группою руководил бог Купидон, другою - бог Расчета; Купидон

был снабжен крыльями, луком, колчаном и стрелами, бог Расчета облачен в

роскошную разноцветную одежду, сотканную из золота и шелка. На спине у нимф,

следовавших за Амуром, на белом пергаменте крупными буквами были начертаны

их имена. Поэзия - гласила первая надпись. Мудрость - вторая, Знатность -

третья и, наконец, Доблесть - четвертая. Таким же образом были означены и

те, что следовали за богом Расчета: Щедрость - гласила первая надпись,

Подарок - вторая, Сокровище - третья, четвертая же - Мирное обладание.

Впереди всех двигался деревянный замок, который тащили четыре дикаря, увитые

плющом, в полотняной одежде, выкрашенной в зеленый цвет, и все это было

столь натурально, что Санчо слегка струхнул. На фронтоне замка и на всех

четырех его стенах было написано: Замок благонравия. Тут же шли четыре

музыканта, превосходно игравшие на рожках и тамбуринах. Танец открыл

Купидон, затем, проделав две фигуры, он остановил взор на девушке,

показавшейся между зубцов замка, прицелился в нее из лука и обратился к ней

с такими стихами:

Я - могучий бог, царящий

В небесах и на земле,

Над пучиной вод кипящей

И в бездонной адской мгле,

Сердце страхом леденящей.

Для меня, чью волю тут,

Как и всюду, свято чтут,

Невозможное возможно,

И от века непреложны

Мой закон, приказ и суд.

Проговорив эти стихи, он пустил стрелу поверх замка и отошел на свое

место. После этого вышел вперед бог Расчета и исполнил две фигуры танца; как

же скоро тамбурины смолкли, он заговорил стихами:

Купидона я сильнее,

Хоть ему всегда готов

Помогать в любой затее.

Я рождением знатнее

И превыше всех богов.

Я - Расчет. Мне труд смешон.

Без меня ж бесплоден он;

Но невеста так собою

Хороша, что стать слугою

Даже я ей принужден.

Тут бог Расчета удалился, и вместо него появилась Поэзия; проделав по

примеру предшественников свои две фигуры, она вперила взор в девушку из

замка и сказала:

От Поэзии приветы,

Госпожа, изволь принять.

Я во славу свадьбы этой

Не устану сочинять

Сладкозвучные сонеты

И, коль ты убеждена,

Что гостям я не скучна,

Твой завидный девам жребий

Выше вознесу, чем в небе

Вознесла свой серп луна.

С этими словами Поэзия возвратилась на свое место, а от группы бога

Расчета отделилась Щедрость и, исполнив свои фигуры, заговорила:

Щедростью зовут уменье

Так вести себя во всем,

Чтоб сберечь свое именье

И притом не слыть скупцом,

Вызывающим презренье.

Но, дабы тебя почтить,

Я сегодня рада быть

Расточительной безмерно:

Эта слабость - способ верный

Тех, кто любит, отличить.

Так же точно выходили и удалялись и все прочие участницы обеих групп:

каждая проделывала свои фигуры и читала стихи, из коих некоторые были

грациозны, а некоторые уморительны, в памяти же Дон Кихота (памяти изрядной)

остались только вышеприведенные; затем все смешались и начали сплетаться и

расплетаться с отменным изяществом и непринужденностью; Амур же всякий раз,

когда проходил возле замка, пускал поверху стрелу, а бог Расчета разбивал о

стены замка позолоченные копилки. Танцевали довольно долго, наконец бог

Расчета достал кошель, сделанный из шкурки большого разношерстного кота и

как будто бы набитый деньгами, и швырнул его в замок, отчего стены замка

распались и рухнули, а девица осталась без всякого прикрытия и защиты. Тогда

к ней со всею своею свитою ринулся бог Расчета и, набросив ей на шею длинную

золотую цепь, сделал вид, что намерен схватить ее, поработить и увести в

плен, но тут Амур и его присные как будто бы вознамерились ее отбить, и

движения эти проделывались под звуки тамбуринов, все танцевали и исполняли

фигуры в такт музыке. Наконец дикари помирили враждующие стороны, с великим

проворством собрали и поставили стенки замка, девица снова заперлась в нем,

и на этом танец окончился, и зрители остались им очень довольны.

Дон Кихот спросил одну из нимф, кто сочинил я разучил с ними этот

танец. Нимфа ответила, что это одно духовное лицо из их села, - у него, мол,

большой талант на такого рода выдумки.

- Бьюсь об заклад, - сказал Дон Кихот, - что этот бакалавр или же

священнослужитель, верно, держит сторону Камачо, а не Басильо, и что у него

больше способностей к сочинению сатир, нежели к церковной службе. Впрочем,

он так удачно ввел в свой танец даровитость Басильо и богатство Камачо!

Санчо Панса, который слышал весь этот разговор, сказал:

- Кто как, а я за Камачо.

- Одним словом, - заметил Дон Кихот, - сейчас видно, Санчо, что ты

мужик, да еще из тех, которые заискивают перед сильными.

- Не знаю, перед кем это я заискиваю, - возразил Санчо, - знаю только,

что с котлов Басильо никогда мне не снять таких распрекрасных пенок, какие я

снял с котлов Камачо.

Тут он показал Дон Кихоту кастрюлю с гусями и курами, вытащил одну

курицу и, с великим наслаждением и охотою начав уплетать ее, молвил:

- А ну его ко всем чертям, этого Басильо, и со всеми его способностями!

Сколько имеешь, столько и стоишь, и столько стоишь, сколько имеешь. Моя

покойная бабушка говаривала, что все люди делятся на имущих и неимущих, и

она сама предпочитала имущих, а в наше время, государь мой Дон Кихот,

богатеям куда привольнее живется, нежели грамотеям, осел, покрытый золотом,

лучше оседланного коня. Вот почему я еще раз повторяю, что стою за Камачо: с

его котлов можно снять немало пенок, то есть гусей, кур, зайцев и кроликов,

а в котлах Басильо дно видать, а на дне если что и есть, так разве одна

жижа.

- Ты кончил свою речь, Санчо? - спросил Дон Кихот.

- Должен буду кончить, - отвечал Санчо, - потому вашей милости, как

видно, она не по душе, а если б не это, я бы еще дня три соловьем

разливался.

- Дай бог, Санчо, чтоб ты онемел, пока я еще жив, - сказал Дон Кихот.

- Дела наши таковы, - заметил Санчо, - что я еще при жизни вашей

милости достанусь червям на корм, и тогда, верно уж, совсем онемею и не

пророню ни единого слова до самого конца света или, по малой мере, до

Страшного суда.

- Если бы даже это так и произошло, - возразил Дон Кихот, - все равно

твое молчание, Санчо, не сравнялось бы с тем, что ты уже наговорил, говоришь

теперь и еще наговоришь в своей жизни. Притом гораздо естественнее

предположить, что я умру раньше тебя, вот почему я не могу рассчитывать, что

ты при мне онемеешь хотя бы на то время, когда ты пьешь или спишь, а о

большем я уж и не мечтаю.

- По чистой совести скажу вам, сеньор, - объявил Санчо, - на курносую

полагаться не приходится, то есть, разумею, на смерть; для нее что птенец

желторотый, что старец седобородый - все едино, а от нашего священника я

слыхал, что она так же часто заглядывает в высокие башни королей, как и в

убогие хижины бедняков. Эта госпожа больше любит выказывать свое могущество,

нежели стеснительность. Она нимало не привередлива: все ест, ничем не

брезгует и набивает суму людьми всех возрастов и званий. Она не из тех жниц,

которые любят вздремнуть в полдень: она всякий час жнет и притом любую траву

- и зеленую и сухую, и, поди, не разжевывает, а прямо так жрет и глотает что

ни попало, потому она голодная, как собака, и никогда не наедается досыта, и

хоть у нее брюха нет, а все-таки можно подумать, что у нее водянка, потому

она с такой жадностью выцеживает жизнь изо всех живущих на свете, словно это

ковш холодной воды.

- Остановись, Санчо, - прервал его тут Дон Кихот. - Держись на этой

высоте и не падай, - признаться, то, что ты так по-деревенски просто сказал

о смерти, мог бы сказать лучший проповедник. Говорю тебе, Санчо: если б к

добрым твоим наклонностям присовокупить остроту ума, то тебе оставалось бы

только взять кафедру под мышку и пойти пленять свет проповедническим своим

искусством.

- Живи по правде - вот самая лучшая проповедь, а другого богословия я

не знаю, - объявил Санчо.

- Никакого другого богословия тебе и не нужно, - заметил Дон Кихот, -

но только вот чего я не могу уразуметь и постигнуть: коли начало мудрости -

страх господень, то откуда же у тебя такие познания, если ты любой ящерицы

боишься больше, чем господа бога?

- Судите, сеньор, о делах вашего рыцарства и не беритесь судить о чужой

пугливости и чужой храбрости, - отрезал Санчо, - по части страха божия я

кого хотите за пояс заткну. Засим позвольте мне, ваша милость, полакомиться

этими самыми пеночками, а все остальное есть празднословие, за которое с нас

на том свете спросят.

И, сказавши это, он с такою беззаветною отвагою ринулся на приступ

кастрюли, что, глядя на него, загорелся отвагой и Дон Кихот и, без сомнения,

оказал бы ему поддержку, но этому помешали некоторые обстоятельства, о коих

придется рассказать дальше.

1 "Разговорный" танец - пантомима, сопровождаемая танцами и пением.