Глава xlviii

О том, что произошло между Дон Кихотом и дуэньей герцогини доньей

Родригес, равно как и о других событиях, достойных записи и увековечения

В глубоком унынии и печали влачил свои дни тяжко раненный Дон Кихот:

лицо у него было перевязано и отмечено, но не рукою бога, а когтями кота, -

словом, его постигло одно из тех несчастий, коими полна жизнь странствующего

рыцаря. Шесть дней не выходил он на люди, и вот однажды ночью, когда он

бодрствовал и лежал с закрытыми глазами, помышляя о своих злоключениях и о

навязчивости Альтисидоры, ему послышалось, что кто-то отмыкает ключом дверь

в его покой, и он тотчас же вообразил, что это влюбленная девица явилась его

искушать, дабы он в конце концов нарушил верность своей госпоже Дульсинее

Тобосской.

- Нет! - поверив своей выдумке, сказал он себе, однако ж так громко,

что его могли услышать. - Не родилась еще на свет такая красавица, ради

которой я перестал бы обожать ту, чей образ запечатлен и начертан во глубине

моего сердца и в тайниках души моей, хотя бы ты, моя владычица, оказалась

превращенною в сельчанку, пропахшую луком, или же в нимфу золотистого Тахо,

расшивающую ткани из золотых и шелковых нитей, и куда бы тебя ни заточили

Мерлин или же Монтесинос, ты повсюду моя, а я повсюду был и буду твоим.

Не успел он окончить свои речи, как дверь отворилась. Он завернулся с

головой в желтое атласное одеяло и стал во весь рост на кровати; на голове у

него была скуфейка, на лице и усах повязки: на лице - из-за царапин, а на

усах - для того, чтобы они не опускались и не отвисали; и в этом своем

наряде он походил на самое странное привидение, какое только можно себе

представить. Он впился глазами в дверь, но вместо изнывающей и уже не

властной над собой Альтисидоры к нему вошла почтеннейшая дуэнья в белом

подрубленном вдовьем покрывале, столь длинном, что оно охватывало и

окутывало ее с головы до ног. В левой руке она держала зажженный огарок

свечи, а правою защищала от света глаза, скрывавшиеся за огромными очками.

Шла она медленно и ступала легко.

Дон Кихот глянул на нее сверху вниз и, рассмотрев ее убранство и

уверившись в ее молчаливости, подумал, что это ведьма или же колдунья

явилась к нему в таком одеянии, дабы учинить над ним какое-либо злое дело, и

начал часто-часто креститься. Призрак между тем приближался; достигнув же

середины комнаты, он поднял глаза и увидел, что Дон Кихот торопливо

крестится, и если Дон Кихот оробел при виде этой фигуры, то еще больше

напугалась незнакомка при виде Дон Кихота; едва ее взоры обратились на него,

такого длинного и такого изжелта-бледного, в одеяле и в повязках, явно его

уродовавших, как она тотчас же воскликнула:

- Боже мой! Что это?

Выронив от волнения свечу и оставшись впотьмах, она направилась к

выходу, но со страху запуталась в собственных юбках и шлепнулась на пол. Тут

Дон Кихот, объятый ужасом, обратился к ней:

- Заклинаю тебя, призрак, или кто бы ты ни был: скажи мне, кто ты, и

скажи, чего ты от меня хочешь. Если ты неприкаянная душа, то не таись от

меня, и я сделаю для тебя все, что могу, ибо я правоверный христианин и

склонен всем и каждому делать добро: ведь для этого-то я и вступил в орден

странствующего рыцарства, коего цель - всем благотворить - распространяется

и на души, томящиеся в чистилище.

Ошеломленная дуэнья, услыхав, что ее заклинают, смекнула, что Дон Кихот

напуган не меньше ее, и заговорила голосом тихим и унылым:

- Сеньор Дон Кихот (если только вы и есть Дон Кихот)! Я не призрак, не

видение и не душа из чистилища, как ваша милость, верно, полагает, я дуэнья

донья Родригес, приближенная сеньоры герцогини, и пришла я к вашей милости

по такому важному делу, в котором только вы, ваша милость, и можете мне

помочь.

- Скажите, сеньора донья Родригес, - снова заговорил Дон Кихот, - уж не

явились ли вы сюда как сводня? В таком случае знайте, что вы уйдете ни с

чем, а причиною тому - несравненная красота моей владычицы Дульсинеи

Тобосской. Одним словом, сеньора донья Родригес, если вы обещаете избавить и

уволить меня от каких бы то ни было сердечных дел, то можете зажечь свечу и

подойти ближе, и мы с вами побеседуем, о чем вам надобно и о чем вам угодно,

но только, повторяю, без всяких прельстительных жеманств.

- Чтобы я стала вмешиваться в чьи-то сердечные дела, государь мой? -

воскликнула дуэнья. - Плохо же вы меня знаете, ваша милость. Я еще не в

столь преклонных летах, чтобы такими пустяками заниматься: слава богу, душа

моя и не думает расставаться с телом, и все коренные и передние зубы у меня

целехоньки, за исключением двух-трех, которые я застудила, - ведь у нас тут

в Арагоне простудиться ничего не стоит. Обождите немного, ваша милость: я

только зажгу свечу, мигом возвращусь и расскажу вам о своих огорчениях, - уж

вы-то всякому горю сумеете помочь.

Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, Дон Кихот же, успокоенный и

задумчивый, остался ждать ее, однако у него тотчас замелькало множество

догадок по поводу этого нового приключения; самая мысль - подвергнуть

испытанию верность, в которой он клялся своей госпоже, казалась ему

кощунственной, и он стал рассуждать сам с собой:

"А что, если хитрый на выдумки дьявол, отчаявшись ввести меня во

искушение с помощью императриц, королев, герцогинь, маркиз и графинь, ныне

задумал меня совратить с помощью этой дуэньи? Я слыхал много раз и от многих

умных людей, что дьявол, где только может, вместо красотки подсовывает

дурнушку. А что, если благоприятный случай, уединение и тишина пробудят

спящие желания, и я, уже на закате дней, упаду на том самом месте, где до

сих пор ни разу не спотыкался? В подобных обстоятельствах лучше бежать, чем

ожидать боя. Но нет, видно, я не в своем уме, коли думаю и говорю о таком

вздоре: очкастой дуэнье в длинном покрывале не породить и не пробудить

нечистого желания в сердце величайшего развратника, какой только есть в

мире. Да разве бывают на свете соблазнительные дуэньи? Да разве во всей

вселенной есть хоть одна не назойливая, не брюзгливая и не жеманная дуэнья?

Ну так прочь же от меня, племя дуэний, никому никакой радости не

доставляющее! О, как права была та сеньора, о которой рассказывают, что она

в углу своей диванной комнаты посадила двух изваянных дуэний в очках и с

пяльцами, как если бы они занимались рукоделием, и это сообщало всей комнате

вид не менее чинный, нежели присутствие настоящих дуэний!"

Сказавши это, Дон Кихот спрыгнул с кровати и хотел было замкнуть дверь

и не впустить сеньору Родригес, но, когда он приблизился к двери, сеньора

Родригес уже входила, держа в руке зажженную свечу из белого воска, и,

увидев, на сей раз уже прямо перед собой, Дон Кихота, перевязанного,

закутанного в одеяло, в какой-то не то скуфейке, не то ермолке на голове,

она опять испугалась и, отступив шага на два, спросила:

- Я могу считать себя в безопасности, сеньор рыцарь? По-моему, с вашей

стороны не очень прилично, что вы встали с постели.

- Об этом же самом мне вас надлежит спросить, сеньора, - объявил Дон

Кихот. - Так вот я и спрашиваю: огражден ли я от нападения и насилия?

- Кто же и от кого должен вас ограждать, сеньор рыцарь? - спросила

дуэнья.

- Оградить меня должны вы и от вас же самой, - отвечал Дон Кихот. -

Ведь и я не из мрамора и вы не из меди, и сейчас не десять часов утра, а

полночь, даже, может быть, еще позднее, находимся же мы в более уединенном и

укромном месте, нежели та пещера, где вероломный и дерзновенный Эней овладел

прекрасною и мягкосердечною Дидоной. Впрочем, дайте мне вашу руку, сеньора,

- наилучшим ограждением послужат нам мои целомудрие и скромность, равно как

и ваше почтеннейшее вдовье покрывало.

Сказавши это, он поцеловал себе правую руку {1}, а затем взял руку

доньи Родригес, которую та протянула ему с такими же точно церемониями.

В этом месте Сид Ахмет делает отступление и клянется Магометом, что с

удовольствием отдал бы лучшую из двух своих альмалаф за то, чтобы

посмотреть, как эта парочка, взявшись и держась за руки, направлялась от

двери к кровати.

Наконец Дон Кихот улегся в постель, а донья Родригес, не снимая очков и

по-прежнему держа в руке свечу, села в кресло на некотором расстоянии от

кровати. Дон Кихот свернулся клубком и натянул одеяло до подбородка; когда

же оба они устроились поудобнее, первым нарушил молчание Дон Кихот.

- Теперь, сеньора донья Родригес, - сказал он, - вы можете излить и

выговорить все, что накопилось в истерзанном вашем сердце и наболевшей

груди: я буду слушать вас ушами целомудрия и окажу вам помощь делами

милосердия.

- Я так и знала, - молвила дуэнья, - от благородного и приветливого

вашего облика невозможно было ожидать менее христианского ответа. Так вот в

чем состоит дело, сеньор Дон Кихот. Хотя сейчас я сижу перед вашей милостью

в этом кресле и нахожусь в королевстве Арагонском, и на мне одеяние всеми

презираемой и унижаемой дуэньи, однако ж родом я из Астурии Овьедской и

притом происхожу из такой семьи, которая состоит в родстве с лучшими домами

той провинции, но горестный мой удел и беспечность родителей моих,

совершенно неожиданно, неизвестно как и почему обедневших, привели меня в

столицу, в Мадрид, и там мои родители с моего согласия и во избежание горших

бед отдали меня в швеи к одной знатной сеньоре, и надобно вам знать, ваша

милость, что по части ажурной строчки и белошвейной работы никто меня еще не

превзошел. Итак, родители отдали меня в услужение и вернулись обратно, а

через несколько лет скончались и, уж верно, теперь на небе, потому что это

были добрые и правоверные христиане. Осталась я сиротою, все мое достояние

заключалось в скудном жалованье да в тех ничтожных подачках, которые в

богатых домах обыкновенно получают служанки, и в это самое время, без

всякого с моей стороны повода, меня полюбил наш выездной лакей, мужчина уже

в летах, представительный, с густой бородою, а уж какой воспитанный - ну

прямо король: это потому, что он горец {2}. Сколько ни старались мы утаить

наши встречи, однако госпожа моя о том проведала и во избежание сплетен и

пересудов нас поженила с благословения и соизволения святой нашей матери

римско-католической церкви, от какового брака родилась у нас дочь, и вот

из-за нее-то я и лишилась самого дорогого, что было у меня в жизни, и не

потому, чтобы я умерла от родов, - нет, роды у меня были правильные и

наступили вовремя, а потому, что вскоре после этого умер от испуга мой муж;

если б я не торопилась, я бы вам и про это рассказала, и вы, уж верно,

дались бы диву.

Тут она горько заплакала и сказала:

- Простите, сеньор Дон Кихот, что я с собой не совладала: всякий раз,

как я вспоминаю о незадачливом моем муженьке, я не могу удержаться от слез.

Боже ты мой, с каким, бывало, важным видом возил он госпожу на крупе

могучего мула, черного как уголь! Тогда ведь не было ни карет, ни носилок,

как нынче, - дамы ездили верхом на мулах: впереди выездной лакей, а сзади

госпожа. Нет, я непременно должна вам про это рассказать, дабы вы

удостоверились в благовоспитанности и ретивости милого моего мужа. Как-то

раз стал он сворачивать на улицу святого Иакова в Мадриде, довольно-таки

узкую улицу, а навстречу ему алькальд с двумя альгуасилами впереди, и как

скоро добрый мой супруг его увидел, то, вознамерившись проводить его,

поворотил мула. Госпожа, сидевшая на крупе, вполголоса его спрашивает: "Что

ты делаешь, бестолковый? Разве ты не знаешь, что мне не туда?" Алькальд из

учтивости натянул поводья и сказал: "Поезжай, братец, своей дорогой, это мне

приличествует сопровождать сеньору донью Касильду" (так звали нашу госпожу).

Однако супруг мой с обнаженною головою продолжал настаивать на том, чтобы

проводить алькальда, тогда госпожа в запальчивости и раздражении вынула из

футлярчика толстую булавку, прямо, можно сказать, настоящее шило, и всадила

ее в спину моему мужу; тот вскрикнул, сразу весь скорчился и, увлекая за

собой госпожу, грянулся оземь. Два лакея бросились поднимать ее, а также

алькальд и альгуасилы. Гуадалахарские ворота переполошились, то есть,

разумею, не самые ворота, а всякий праздношатающийся люд, который там

толчется. Госпожа пошла домой пешком, а мой муж побежал к цирюльнику и

сказал, что ему проткнули насквозь все внутренности. Слава об учтивости

моего супруга так быстро распространилась, что на улицах за ним стали бегать

мальчишки, и вот поэтому, а еще потому, что он был чуть-чуть близорук,

госпожа его и рассчитала, и я убеждена, что умер он с горя. Осталась я

беспомощною вдовою с дочкой на руках, а краса моей дочери все прибывала,

будто морская пена. В конце концов, как обо мне шла молва, что я великая

рукодельница, то сеньора герцогиня, которая тогда только что вышла замуж за

сеньора герцога, порешила взять меня с собой в королевство Арагонское, а

также и мою дочь, и вот здесь-то, долго ли, коротко ли, дочка моя и

подросла, и что же это, я вам скажу, за прелесть: поет, как жаворонок, в

танце - огонь, пляшет до упаду, читает и пишет, как школьный учитель, а

считает, как купец. О чистоплотности ее я уж и не говорю: проточная вода - и

та не чище ее. И будет ей сейчас, если память мне не изменяет, шестнадцать

лет пять месяцев и три дня, - может, я только днем ошиблась. Коротко говоря,

девочку мою полюбил сын богатого крестьянина, который живет не так далеко

отсюда, в одной из деревень, принадлежащих сеньору герцогу. Уж и не знаю,

как это у них началось, только стали они миловаться, и он сказал моей дочке,

что он на ней женится, а сам обманул ее и не думает исполнять свое обещание.

И сеньор герцог об этом знает, потому что я сколько раз ему жаловалась и

просила его приказать этому сельчанину жениться на моей дочери, но герцог в

одно ухо впускает, в другое выпускает. А все дело в том, что отец обманщика

очень богат, дает герцогу денег взаймы, помогает ему кое-когда обделывать

делишки, и герцог боится расстроить его и рассердить. Вот я и прошу вас,

государь мой, возьмите на себя труд, восстановите справедливость - то ли

уговорами, то ли силой оружия: ведь все про вас знают, что вы родились на

свет, дабы искоренять неправду, выпрямлять кривду и защищать обойденных. И

примите в рассуждение, ваша милость, сиротство моей дочери; ее прелесть и

юность, а равно и все ее совершенства, которые я вам только что описала, -

клянусь богом и совестью, ни одна из горничных девушек моей госпожи в

подметки ей не годится, даже та, которую зовут Альтисидорой: ее все здесь

почитают за самую разбитную и пригожую, но и ей мою дочку не перещеголять.

Да будет вам известно, государь мой, что не все то золото, что блестит: ведь

эта самая Альтисидора берет не столько красотой, сколько самоуверенностью, и

развязности в ней куда больше, чем скромности, и притом она не совсем

здорова: у нее так плохо пахнет изо рта, что с ней рядом стоять нельзя. Да

взять хоть самое сеньору герцогиню... Нет уж, я лучше помолчу, а то ведь и у

стен бывают уши.

- А что такое у сеньоры герцогини, скажите ради бога, сеньора донья

Родригес? - спросил Дон Кихот.

- Вы так убедительно меня просите, что я не могу не ответить вам с

полною откровенностью, - молвила дуэнья. - Вы знаете, сеньор Дон Кихот, как

красива сеньора герцогиня: кожа у нее напоминает отполированный, гладкий

клинок, щеки - кровь с молоком, очи как звезды небесные, и ходит-то она - не

ходит, а словно летает; можно подумать, что она так и пышет здоровьем, на

самом же деле, ваша милость, этим она обязана прежде всего господу богу, а

затем двум фонтанелям {3}, которые устроены у нее на ногах, и через которые

вытекают все те дурные соки, коими, как уверяют лекари, сеньора герцогиня

полна.

- Пресвятая дева! - воскликнул Дон Кихот. - Неужели у сеньоры герцогини

существуют подобные сточные желоба? Я бы не поверил даже, если б мне это

сказали босые братья, но коль скоро это утверждает сеньора донья Родригес,

значит, так оно и есть. Впрочем, фонтанели на таких ножках, уж верно,

источают не дурные соки, но текучую амбру. Право, я прихожу к мысли, что

фонтанели - вещь чрезвычайно полезная для здоровья.

Только успел Дон Кихот это вымолвить, как вдруг дверь в комнату с

великим шумом распахнулась, донья Родригес от неожиданности выронила свечу,

и в комнате стало темно, как говорится - хоть глаз выколи. Вслед за тем

несчастная дуэнья почувствовала, как чьи-то руки схватили ее за горло, да с

такой силой, что она не успела проронить ни звука, а кто-то другой с великим

проворством, не говоря худого слова, поднял ей юбки и чем-то, по-видимому,

туфлей, так ее отшлепал, что вчуже брала жалость; испытывал к ней жалость и

Дон Кихот, однако он даже не пошевелился: он не мог понять, что это такое, и

лежал тихо и смирно, боясь, как бы и ему не получить свою порцию. И опасения

его были не напрасны, ибо безмолвные палачи, задавши трепку дуэнье (а дуэнья

пикнуть не смела), направились к Дон Кихоту и, сдернув с него простыню и

одеяло, принялись щипать его, да так часто и так больно, что ему пришлось

пустить в ход кулаки, и все это происходило в совершенной тишине. Битва

длилась около получаса; засим привидения скрылись, донья Родригес оправила

юбки и, оплакивая свое злоключение, вышла из комнаты, не сказав Дон Кихоту

ни слова, Дон Кихот же, измученный и исщипанный, растерзанный и озадаченный,

остался один, и тут мы его покинем, как он ни жаждет узнать, кто же этот

злой чародей, который так его отделал. Об этом будет сказано в свое время, а

теперь обратимся к Санчо Пансе, как того требует порядок истории.

1 ...поцеловал себе правую руку... - в знак верности данному слову.

2 ...потому, что он горец. - Жители северных горных районов Испании

гордились тем, что они первые положили начало реконкисте (отвоеванию

территорий, захваченных у них арабами в VIII в.), и считали себя поэтому

знатными людьми.

3 Фонтанели - искусственные раны на ногах, с помощью которых во времена

Сервантеса врачевали больных, чтобы дать выход "дурным сокам" из тела.