Глава lxvi,

в коей излагается то, о чем читатель прочтет, а слушатель услышит

Уезжая из Барселоны, Дон Кихот обернулся и, бросив взгляд на то место,

где он свалился с коня, воскликнул:

- Здесь была Троя! Здесь моя недоля, а не моя трусость, похитила

добытую мною славу, здесь Фортуна показала мне, сколь она изменчива, здесь

помрачился блеск моих подвигов, одним словом, здесь закатилась моя

счастливая звезда и никогда уже более не воссияет!

Послушав такие речи, Санчо сказал:

- Доблестным сердцам, государь мой, столь же подобает быть терпеливыми

в годину бедствий, сколь и радостными в пору преуспеяний, и это я сужу по

себе: когда я был губернатором, я был весел, но и теперь, когда я всего

только пеший оруженосец, я тоже не унываю, потому я слыхал, что так

называемая Фортуна - это пьяная и вздорная бабенка и вдобавок еще слепая:

она не видит, что творит, и не знает, кого она низвергает, а кого

возвеличивает.

- Ты изрядный философ, Санчо, - заметил Дон Кихот, - ты весьма здраво

рассуждаешь, не знаю только, от кого ты этому научился. Полагаю, однако ж,

не лишним заметить, что никакой Фортуны на свете нет, а все, что на свете

творится, доброе или же дурное, совершается не случайно, но по особому

предопределению неба, и вот откуда известное изречение: "Каждый человек -

кузнец своего счастья". Я также был кузнецом своего счастья, но я не выказал

должного благоразумия, меня подвела моя самонадеянность: ведь я же должен

был понять, что тощий мой Росинант не устоит против могучего и громадного

коня Рыцаря Белой Луны. Словом, я дерзнул, собрал все свое мужество, меня

сбросили с коня, и хотя я утратил честь, но зато не утратил, да и не мог

утратить, добродетели, заключающейся в верности своему слову. Когда я был

странствующим рыцарем, дерзновенным и отважным, я собственною своею рукою,

своими подвигами доказывал, каков я на деле, ныне же, когда я стал

обыкновенным идальго, я исполню свое обещание и тем докажу, что я господин

своему слову. Итак, вперед, друг Санчо: мы проведем этот год искуса у себя

дома, накопим сил за время нашего заточения и вновь устремимся на бранное

поприще, вовеки незабвенное.

- Сеньор! - молвил Санчо. - Плестись пешком вовсе не так приятно, я

отнюдь не обуреваем страстью к большим переходам. Давайте-ка повесим доспехи

на дерево, заместо разбойника, когда же я устроюсь на спине у серого и ноги

мои перестанут касаться земли, мы сможем совершать любые переходы, какие

только ваша милость потребует и назначит, а чтобы я пешком отмахивал большие

расстояния - это вещь невозможная.

- Ты дело говоришь, Санчо, - заметил Дон Кихот, - пусть мои доспехи

висят в виде трофея, а под ними или же где-нибудь рядом мы вырежем на

древесной коре такую же точно надпись, какая была начертана на трофее

Роландовом, состоявшем из его доспехов:

Лишь тот достоин ими обладать,

Кто и Роланду бой решится дать.

- Чудо как хорошо, - заметил Санчо, - и если б Росинант не нужен был

нам в пути, то и его не худо было бы подвесить.

- Нет, - сказал Дон Кихот, - нельзя подвешивать ни Росинанта, ни мои

доспехи, а то станут про меня говорить: "Так-то он платит за верную службу?"

- Совершенная правда, ваша милость, - согласился Санчо. - Умные люди

считают, что не должно вину осла перекладывать на седло, в том же, что

произошло, виновата ваша милость, а посему и наказывайте себя самого, но не

вымещайте свою досаду ни на поломанных и окровавленных доспехах, ни на

смирном Росинанте, ни на моих нежных ногах и не требуйте, чтобы они топали

больше того, что им положено.

В подобных беседах и разговорах прошел у них весь этот день, равно как

и следующие четыре, во все продолжение коих ничто не задерживало их в пути,

на пятый же день, достигнув некоего селения, они увидели, что возле

постоялого двора собралась толпа: то веселился народ по случаю праздника.

Когда Дон Кихот приблизился к толпе, один из крестьян, возвысив голос,

молвил:

- Эти два сеньора только сейчас приехали, никого здесь не знают,

давайте попросим кого-нибудь из них рассудить наш спор.

- Я готов, - сказал Дон Кихот, - постараюсь рассудить по

справедливости, если только постигну суть вашего спора.

- Дело, господин хороший, состоит вот в чем, - начал крестьянин, - один

наш односельчанин, - он у нас толстяк и весит одиннадцать арроб, - вызвал на

состязание в беге своего соседа, а тот весит всего только пять. По условию

они должны с одинаковым грузом пробежать расстояние в сто шагов. Когда же

вызвавшего на состязание спросили, как уравнять грузы, он сказал: пусть,

мол, вызванный на состязание, который весит пять арроб, нагрузит на себя

шесть арроб железа. Таким, дескать, образом вес толстого и вес худого

уравняются: выйдет, что и у того и у другого по одиннадцати арроб.

- Нет, так нельзя, - прежде чем Дон Кихот успел что-нибудь ответить,

вмешался Санчо. - Всем известно, что я еще на днях был губернатором и

судьею, стало быть, мне и надлежит рассудить вас и вынести решение.

- Вот и отлично, друг Санчо, слово за тобой, - сказал Дон Кихот, - я же

сейчас ровно ни на что не годен: в голове у меня все спуталось и смешалось.

Получив дозволение, Санчо обратился к крестьянам с речью, а те

сгрудились вокруг него в ожидании приговора и разинули рты.

- Братцы! Требование толстого лишено здравого смысла и даже тени

справедливости, потому это уж так заведено и все это знают, что вызванный на

поединок имеет право выбирать род оружия, а стало быть, нельзя допустить,

чтобы толстый выбирал такое оружие, которое заведомо помешает и не даст

худому одолеть. Так вот вам мое мнение: пусть-ка толстый, вызвавший худого,

подрежет себя, подчистит, подскоблит, подукоротит и подточит в любой части

своего тела, где ему только вздумается и заблагорассудится, и убавит мяса на

шесть арроб, после этого в нем останется всего только пять арроб весу, и он

сравняется со своим противником и точка в точку к нему подойдет: ведь

противник весит как раз столько, - вот тогда пускай себе и бегут на равных

условиях.

- Ах ты, чтоб тебе пусто было! - выслушав приговор Санчо, воскликнул

один из крестьян. - Этот сеньор рассуждает, как святой, и разрешает споры не

хуже любого каноника! Но только вот беда: я могу ручаться, что толстый унцию

мяса с себя не срежет, а не то что шесть арроб.

- Пусть лучше совсем не бегают, - заметил другой, - худому не к чему

надрываться, а толстому себя кромсать, - половину заклада давайте потратим

на вино, пригласим этих сеньоров в хорошую таверну, и крышка делу.

- Благодарю вас, сеньоры, - молвил Дон Кихот, - но я не могу

задерживаться ни на секунду: грустные мысли и печальные события принуждают

меня быть неучтивым и торопят меня.

С этими словами, дав Росинанту шпоры, он поехал дальше, крестьяне же не

могли не подивиться как необычной его наружности, невольно бросавшейся в

глаза, так и рассудительности его слуги; надобно заметить, что Санчо они

принимали именно за слугу. И один из них молвил:

- Если так умен слуга, каков же должен быть господин! Бьюсь об заклад,

что если они едут учиться в Саламанку, то потом попадут прямо в столичные

алькальды. Учиться и учиться - вот что нужно, остальное все ерунда; ну,

конечно, надобно еще, чтобы тебе порадели и чтобы тебе повезло: глядишь, в

один прекрасный день у тебя в руке жезл, а то и митра на голове.

Эту ночь господин и слуга провели в поле, на вольном воздухе и под

открытым небом, а на другой день, едучи своею дорогою, заметили, что

навстречу идет человек с сумой за плечами и то ли с копьецом, то ли с

дротиком в руке - неотъемлемою принадлежностью пешего почтальона; подойдя к

Дон Кихоту на более близкое расстояние, прохожий внезапно ускорил шаг и,

почти бегом устремившись к нему, поцеловал его в правую ляжку, ибо выше он

достать не мог, а затем, чрезвычайно, по-видимому, обрадовавшись,

воскликнул:

- Ах, сеньор Дон Кихот Ламанчский! Как же будет доволен герцог, мой

господин, когда узнает, что ваша милость возвращается к нему в летний

дворец! Ведь он с сеньорой герцогиней все еще там.

- Я вас не знаю, друг мой, - объявил Дон Кихот, - и так и не буду

знать, пока вы мне сами не скажете.

- Сеньор Дон Кихот! - отвечал гонец. - Я Тосилос, лакей герцога, моего

господина, тот самый, который не захотел с вашей милостью биться из-за

женитьбы на дочке доньи Родригес.

- Господи боже мой! - воскликнул Дон Кихот. - Неужели вы и есть тот

самый человек, которого волшебники, мои недоброжелатели, обратили, как вы

сказали, в лакея, дабы лишить меня чести победителя?

- Полно, досточтимый сеньор! - сказал посланец. - Не было тут никакого

волшебства, и нимало я не изменился лицом: выехал я на арену лакеем

Тосилосом и таким же точно лакеем Тосилосом с нее удалился. Я порешил

жениться без всякого сражения просто потому, что девушка мне приглянулась,

однако ж расчеты мои не оправдались: не успела ваша милость выехать за

ворота, как герцог, мой господин, велел отсчитать мне сотню розог за то, что

я не выполнил распоряжений, которые мне были даны перед боем, и кончилось

дело тем, что девица ушла в монахини, донья Родригес переехала в Кастилию, а

меня мой господин послал в Барселону с письмами к вице-королю. Коли вашей

милости угодно доброго вина, хотя и тепловатого, то у меня с собой тыквенная

фляга с крепким вином и несколько ломтиков трончонского сыру, способного

вызвать и пробудить жажду в случае, если она заснула.

- Предложение принято, - объявил Санчо. - Всякие церемонии - побоку. А

ну, давай выпьем, добрый Тосилос, назло и наперекор всем заморским

волшебникам!

- В таком случае, Санчо, - заметил Дон Кихот, - ты величайший

чревоугодник в мире и величайший из остолопов, какие только есть на земле,

ибо ты не в состоянии постигнуть, что гонец сей заколдован и что это

поддельный Тосилос. Оставайся с ним и напихивай свою утробу, а я медленным

шагом поеду вперед, чтобы ты мог меня догнать.

Тосилос засмеялся, вынул флягу, извлек сыр, достал хлебец, а затем он и

Санчо в мире и согласии уселись на зеленой травке и единым духом справились

и покончили со всем содержимым сумы и даже облизали пакет с письмами только

потому, что он пропах сыром. Подзакусив, Тосилос сказал Санчо:

- Такой человек, как твой господин, друг Санчо, непременно должен быть

сумасшедшим.

- Как так должен? - вскричал Санчо. - Никому он ничего не должен, он за

все расплачивается, тем более что монета его - чистое безумие. Я это хорошо

вижу и сколько раз ему говорил, да что проку? А уж теперь и подавно: ведь он

совсем повредился в уме после того, как его одолел Рыцарь Белой Луны.

Тосилос попросил рассказать, как это произошло, однако ж Санчо ответил,

что неудобно заставлять своего господина ждать, - в другой раз, дескать,

когда они еще как-нибудь встретятся. Затем, стряхнув крошки с одежды и с

бороды, он встал, простился с Тосилосом и, погнав серого вперед, вскоре

увидел своего господина, который его дожидался под сенью древа.