Глава lxx,

следующая за шестьдесят девятой и повествующая о вещах,

не лишних для правильного понимания этой истории

Санчо Пансе пришлось провести эту ночь на низкой кровати в одной

комнате с Дон Кихотом, какового обстоятельства он с радостью бы избегнул,

если б только мог, ибо знал заранее, что его господин пристанет к нему с

разговорами и не даст заснуть, он же был не расположен вести долгую беседу,

потому что боль от перенесенных пыток все еще давала себя чувствовать и

связывала ему язык, и он предпочел бы проспать эту ночь в шалаше, но только

в одиночестве, нежели в роскошном этом помещении, но вдвоем. Страх его

оказался не напрасным, и опасения его оправдались, ибо не успел его господин

лечь в постель, как уже обратился к нему с вопросом:

- Что ты скажешь, Санчо, о нынешних событиях? Велика и властительна

сила пренебрежения, выказываемого к тому, кто тебя любит: ты же сам видел,

что Альтисидора умерла не от стрел, не от меча или же какого-либо другого

оружия, не от смертельного яда, но от суровости и пренебрежения, которые она

неизменно встречала во мне.

- Да пусть бы она умирала себе на здоровье когда и как ей

заблагорассудится, а меня оставила бы в покое, - возразил Санчо, - ведь я

любви ее не домогался и сроду не выказывал к ней пренебрежения. Я уж вам

говорил, что не знаю и никак понять не могу, что общего между исцелением

Альтисидоры, девки вздорной, хотя и смекалистой, и истязанием Санчо Пансы.

Вот теперь-то я уж совершенно и окончательно удостоверился, что есть на

свете волшебники и волшебные чары, и да избавит меня от них господь бог, а

то своими силами мне от них нипочем не избавиться. Одним словом, умоляю вас,

ваша милость: дайте мне поспать и больше ни о чем меня не спрашивайте, иначе

я выброшусь в окно.

- Спи, друг Санчо, - молвил Дон Кихот, - если только булавочные уколы,

щипки и щелчки не помешают тебе уснуть.

- Нет мучения более унизительного, нежели щелчки в нос, - заметил

Санчо, - особливо когда тебя щелкают дуэньи, пропади они пропадом. И я еще

раз прошу вашу милость: не мешайте мне спать, ибо сон есть облегчение мук,

испытанных наяву.

- Да будет так, - молвил Дон Кихот. - Господь с тобою.

В конце концов оба заснули, Сид же Ахмет, автор великой этой истории,

рассудил за благо именно теперь сообщить и рассказать читателям, что

побудило их светлостей предпринять вышеописанную хитроумную затею. Итак, Сид

Ахмет уведомляет, что бакалавр Самсон Карраско не забыл, как он во образе

Рыцаря Зеркал был побежден и сбит с коня Дон Кихотом, каковое поражение и

падение разрушило и расстроило все его планы, и в надежде на лучший исход

решился он еще раз попытать счастье; того ради, разузнав у слуги, который

привозил жене Санчо, Тересе Панса, письмо и подарки, где обретается Дон

Кихот, бакалавр раздобыл новые доспехи и коня, нарисовал на щите белую луну,

навьючил доспехи на мула и взял себе в провожатые не прежнего своего

оруженосца Тома Сесьяля, а другого крестьянина, которого ни Санчо, ни Дон

Кихот не знали. Прибыв же в этот замок, бакалавр узнал от герцога, какой

путь и какое направление избрал Дон Кихот, собираясь на турнир в Сарагосу.

Кроме того, герцог ему рассказал, какие шутки сыграли они с Дон Кихотом,

придумав, что расколдование Дульсинеи должно совершиться за счет Санчовых

ягодиц. В заключение герцог сообщил бакалавру еще и о том, как подшутил над

своим господином Санчо, уверив его, что Дульсинея заколдована и превращена в

сельчанку, и о том, как супруга его, герцогиня, уверила Санчо, что он-де

попал впросак, потому что Дульсинея, точно, заколдована, бакалавр же всему

этому немало смеялся и дивился, представив себе как хитрость и простоту

Санчо, так и крайнюю степень безумия, выказанную Дон Кихотом. Герцог

попросил бакалавра в случае, если он встретится с Дон Кихотом, все равно -

одолеет он его или нет, возвратиться в замок и сообщить, чем все это

кончилось. Бакалавр так и сделал; он отправился на поиски Дон Кихота, но, не

найдя его в Сарагосе, поехал дальше, а затем произошли уже известные нам

события. Бакалавр заехал к герцогу, обо всем ему доложил, рассказал, каковы

были условия поединка, и прибавил, что Дон Кихот, как истый странствующий

рыцарь, во исполнение данного слова тотчас же направил путь к себе домой, с

тем чтобы провести там безвыездно целый год, за каковой срок, по мнению

бакалавра, Дон Кихот может прийти в разум, и только ради этого он, бакалавр,

и затеял все эти превращения, ибо жаль было Самсону Карраско, что помешался

человек такого большого ума, как Дон Кихот. На сем бакалавр с герцогом

распрощался и, возвратившись к себе домой, стал поджидать Дон Кихота,

ехавшего следом за ним. Рассказ бакалавра и послужил герцогу поводом для

новой забавы, - столь великий охотник был он до всего, что касалось Санчо и

Дон Кихота: он всюду и везде, на всех ближних и дальних дорогах, которыми

только, по его соображениям, мог ехать обратно Дон Кихот, расставил

множество своих слуг, и пеших и конных, дабы они волею или же неволею, в

случае если им удастся поймать Дон Кихота, доставили его в замок; и слуги в

самом деле его поймали и дали знать о том герцогу, герцог же заранее все

обдумал и как скоро получил известие о прибытии Дон Кихота, то велел зажечь

во дворе факелы и плошки, а Альтисидору положить на катафалк, сооруженный со

всеми вышеуказанными приспособлениями и при этом столь натурально и искусно,

что он мало чем отличался от настоящего. И еще Сид Ахмет говорит вот что:

он-де стоит на том, что шутники были так же безумны, как и те, над кем они

шутки шутили, ибо страсть, с какою герцог и герцогиня предавались

вышучиванию двух сумасбродов, показывала, что у них у самих не все дома.

Между тем один из наших простаков спал крепким сном, а другой бодрствовал, и

в голове у него роились смутные мысли; так их и застал день, при наступлении

коего оба живо вскочили с постелей, - должно заметить, что нега пуховиков

никогда не прельщала Дон Кихота, все равно, был ли он побежденным или же

победителем.

В это время, исполняя прихоть своих господ, в покой Дон Кихота вошла

Альтисидора (в представлении Дон Кихота возвращенная от смерти к жизни) с

тем же венком на голове, в каком она лежала на катафалке, в тунике из белой

тафты, усыпанной золотыми цветами, с распущенными по плечам волосами,

опираясь на дорогой, эбенового дерева, посох. Приход Альтисидоры привел Дон

Кихота в недоумение и замешательство: он съежился и забрался под одеяла и

простыни, язык же ему не повиновался, так что он никак не мог заставить себя

приветствовать Альтисидору. Альтисидора села на стул у его изголовья и,

глубоко вздохнув, тихим и нежным голосом заговорила:

- Когда знатные женщины или же скромные девицы поступаются своею честью

и позволяют своим устам переходить всякие границы приличия и разглашать

заветные тайны своего сердца, то это означает, что они доведены до

крайности. Я, сеньор Дон Кихот Ламанчский, принадлежу к числу именно таких

девушек: я влюблена, покорена - и отвергнута, однако ж со всем тем я

терпелива и добродетельна, и вот из-за того, что я молча сносила все, сердце

мое не выдержало, разорвалось, и я лишилась жизни. Назад тому два дня по

причине суровости, с какою ты со мной обходился,

Ты, кто бесчувствен к пеням, словно мрамор {1}, ты, твердокаменный

рыцарь, я умерла, - по крайней мере, все, кто меня видел, приняли меня за

мертвую, - и когда бы Амур надо мною не сжалился и не помог мне обрести

спасение через страдания доброго этого оруженосца, так бы я на том свете и

осталась.

- Лучше бы Амур определил пострадать моему ослу, я бы ему спасибо за

это сказал, - вмешался Санчо. - Скажите, однако ж, сеньора, пошли вам бог

более податливого возлюбленного, нежели мой господин, что вы на том свете

видели? Что творится в аду? Я потому вас об этом спрашиваю, что если кто

умирает от отчаяния, то после смерти ада ему не миновать.

- Откровенно говоря, - отвечала Альтисидора, - я, верно, не совсем

умерла, потому что в аду мне быть не пришлось: ведь если б я только попала

туда, то уж потом не выбралась бы никакими силами. На самом деле я видела

лишь, как черти, числом около двенадцати, перед самыми воротами ада играли в

мяч, все в штанах и в камзолах с воротниками, отделанными фламандским

кружевом, и с кружевными рукавчиками, заменявшими им манжеты и укороченными

на целых четыре пальца, чтобы руки казались длиннее. В руках они держали

огненные ракетки, но всего более поразило меня то, что вместо мячей они

перебрасывались книгами, которые, казалось, были наполнены не то ветром, не

то пухом, - право, это что-то изумительное и неслыханное. Однако еще более

меня поразило то, что вопреки обыкновению игроков - радоваться при выигрыше

или же огорчаться в случае проигрыша - здесь все время шла воркотня, грызня

и перебранка.

- В этом нет ничего удивительного, - заметил Санчо, - черти, играют они

или не играют, выигрывают или проигрывают, никогда не бывают довольны.

- Верно, так оно и есть, - согласилась Альтисидора, - но меня поражает

еще одна вещь (вернее сказать, поразила тогда): после первого же удара мяч

больше не мог подняться на воздух, - он уже никуда больше не годился, так

что книги, и старые и новые, то и дело сменяли одна другую, прямо на

удивление. Одну совсем-совсем новенькую книжку в богатом переплете они так

поддали, что из нее вывалились все внутренности и разлетелись листы. Один

черт сказал другому: "Погляди, что это за книжка". Тот ответил: "Вторая

часть истории Дон Кихота Ламанчского, но только это сочинение не первого ее

автора, Сида Ахмета, а какого-то арагонца, который называет себя уроженцем

Тордесильяса". - "Выкиньте ее отсюда, - сказал первый черт, - бросьте ее в

самую преисподнюю, чтобы она не попадалась мне больше на глаза". - "Уж будто

это такая плохая книга?" - спросил второй. "До того плохая, - отвечал

первый, - что если б я нарочно постарался написать хуже, то у меня ничего бы

не вышло". Они возобновили игру и стали перебрасываться другими книгами, я

же, услышав имя Дон Кихота, которого я так люблю и обожаю, постаралась

сохранить в памяти это видение.

- Разумеется, это было видение, - молвил Дон Кихот, - второго меня на

свете не существует, несмотря на то, что история эта ходит по рукам, ни в

чьих руках, впрочем, не задерживаясь, потому что все ей дают пинка. Я не

испытываю тревоги, когда мне говорят, что я, будто призрак, брожу во мраке

преисподней или по осиянной земле, ибо я не тот, о ком говорится в этой

истории. Если б она была хороша, достоверна и правдива, она прожила бы века,

если же она плоха, то путь ее от рождения до гроба недолог {2}.

Альтисидора хотела было снова начать корить Дон Кихота, но он прервал

ее:

- Уже много раз говорил я вам, сеньора, как я жалею, что вы устремили

помыслы ваши на меня, ибо от моих помыслов вы можете ожидать лишь

благодарности, но не взаимности. Я рожден для Дульсинеи Тобосской, рок (если

только он есть) предназначил меня ей, и полагать, что какая-либо другая

красавица может занять ее место в моей душе, - это вещь невозможная. Пусть

же эти мои слова послужат вам достаточным разуверением, дабы вы возвратились

в пределы скромности, ибо невозможного ни от кого нельзя требовать.

Тут Альтисидора с напускною досадою и возмущением воскликнула:

- Ах вы, рыба этакая, дерево бесчувственное, финиковая косточка,

несговорчивый и упрямый хуже всякого мужика, который как станет на своем,

так уж его, проси не проси, с места не сдвинешь! Клянусь богом, если я на

вас накинусь, то непременно выцарапаю вам глаза! Вы что же это, разбитый да

еще и прибитый, вообразили, будто я умираю от любви к вам? Да ведь все, что

вы видели ночью, было устроено нарочно: какое там умирать - я и не охну

из-за такого верблюда, как вы.

- Вполне допускаю, - вмешался Санчо, - потому смерть от любви - это же

курам на смех: сказать-то влюбленные все могут, но чтобы взаправду - ни один

дурак им не поверит.

Во время этого разговора вошел тот самый музыкант, певец и стихотворец,

который спел две вышеприведенные строфы, и, низко поклонившись Дон Кихоту,

молвил:

- Я прощу вашу милость, сеньор Дон Кихот, считать и числить меня одним

из самых преданных ваших слуг, - я давно уже восхищаюсь тем, какая идет о

вас слава и какие подвиги вы совершаете.

Дон Кихот же его спросил:

- Скажите, пожалуйста, ваша милость, кто вы таков, дабы мое с вами

обхождение соответствовало вашим достоинствам.

Юноша ответил, что он тот самый, который ночью пел похвальные стихи.

- Голос у вас поистине превосходный, - заметил Дон Кихот, - но то, что

вы пели, показалось мне не совсем уместным. В самом деле, что общего между

стихами Гарсиласо и смертью этой сеньоры?

- Вас это не должно удивлять, ваша милость, - возразил певец, таков

обычай нынешних стихоплетов-недоучек: пишут они о чем угодно и где угодно

крадут, не считаясь с тем, сообразуется ли это с их намерением, и о какой бы

чепухе они ни пели или ни писали, у них на все припасена отговорка: это,

мол, поэтическая вольность.

Дон Кихот хотел что-то сказать, но в это время вошли герцог и

герцогиня, и тут между ними произошел долгий и приятный разговор, во время

которого Санчо наговорил столько забавного и лукавого, что их светлости

вновь подивились как его простоте, так и его остроумию. Дон Кихот попросил

позволения уехать в тот же день, оттого что рыцарям побежденным скорее

подобает, мол, жить в свиной закуте, нежели в королевских чертогах. Их

светлости охотно ему это позволили, герцогиня же спросила, не сердится ли он

на Альтисидору. Дон Кихот ей на это ответил так:

- Государыня моя! Да будет вашей милости известно, что весь недуг этой

девицы проистекает от безделья, и лучшее от него средство - это честный и

постоянный труд. Она только что мне рассказала, что в аду ходят в кружевах;

верно, она умеет вязать их, так вот пусть этим и займется, и пока у нее в

руках будут мелькать коклюшки, в памяти ее перестанет мелькать образ или же

образы тех, в кого она влюблена, и это есть истинная правда, и таково мое

мнение, и таков мой совет.

- И мой, - ввернул Санчо, - потому я отродясь не видал кружевницы,

которая умерла бы от любви: девушки-труженицы больше думают о том, как бы

скорей окончить работу, нежели о сердечных своих делах. Я сужу по себе:

когда я копаю землю, я не думаю о моей благоверной, то бишь о Тересе Панса,

но это не мешает мне любить ее больше всего на свете.

- Ты справедливо рассудил, Санчо, - заметила герцогиня, - с этого дня я

засажу Альтисидору за какую-нибудь белошвейную работу: она у меня на этот

счет мастерица.

- В подобном средстве, сеньора, нет никакой необходимости, - возразила

Альтисидора, - одной жестокости, с какою со мной обошелся бездомный этот

злодей, будет довольно, чтобы я, не прибегая ни к каким искусственным

средствам, вычеркнула его из памяти. А теперь, ваше величие, позвольте мне

удалиться: я видеть не могу его печальный образ, да какой там печальный

образ - просто мерзкое и отвратительное обличье.

- Это мне напоминает известную поговорку, - заметил герцог: -

Кто в словах излил обиду,

Тот уже почти простил.

Альтисидора притворилась, будто вытирает слезы платком, а затем, сделав

своим господам реверанс, вышла из комнаты.

- Горькая твоя доля, бедная ты моя девушка, - молвил Санчо, - уж такая

горькая - просто страх, потому напоролась ты на каменную душу и на дубовое

сердце. Вот если б ты за мной приударила, то, скажу по чести, в накладе бы

не осталась.

Беседа окончилась, Дон Кихот оделся, отобедал с их светлостями и в тот

же день отбыл.

1 Ты, кто бесчувствен к пеням, словно мрамор... - строфа из эклоги

Гарсиласо де ла Вега.

2 ...путь ее от рождения до гроба недолог. - Подложный "Дон Кихот"

совершенно не пользовался успехом у современников, он не переиздавался на

всем протяжении XVII и первой половины XVIII в.