Глава lx

О том, что случилось с Дон Кихотом на пути в Барселону

Утро выдалось прохладное, и день обещал быть точно таким же, когда Дон

Кихот выехал с постоялого двора, предварительно осведомившись, какая дорога

ведет прямо в Барселону, минуя Сарагосу, - так хотелось ему уличить во лжи

нового повествователя, который, как ему говорили, его оболгал. И за целых

шесть дней с ним не произошло ничего такого, что заслуживало бы описания, по

истечении же таковых его застигла ночь в стороне от большой дороги, в чаще

дубового леса, а какие то были дубы, простые или же пробковые, по сему

поводу Сид Ахмет против обыкновения не дает точных указаний.

Господин и слуга спешились и расположились под деревьями, после чего

Санчо, успевший в тот день хорошенько подзакусить, мгновенно юркнул в ворота

сна, зато Дон Кихот, коему не столько голод не давал спать, сколько его

думы, никак не мог сомкнуть вежды и мысленно переносился в места самые

разнообразные. То ему представлялось, будто он находится в пещере

Монтесиноса, то чудилось ему, будто превращенная в сельчанку Дульсинея

подпрыгивает и вскакивает на ослицу, то в ушах его звучали слова мудрого

Мерлина, излагавшего условия и способы расколдования Дульсинеи. Его

приводили в отчаяние нерадение и бессердечие оруженосца Санчо, который,

сколько Дон Кихоту было известно, нанес себе всего лишь пять ударов, то есть

число ничтожное и несоизмеримое с тем бессчетным числом ударов, которые ему

еще оставалось себе нанести. И мысль эта привела Дон Кихота в такое

беспокойство и раздражение, что он начал сам с собой рассуждать:

"Александр Великий разрубил гордиев узел со словами: "Что разрубить,

что развязать - все едино", и это не помешало ему стать безраздельным

властелином всей Азии, следственно, не менее благоприятный исход может иметь

случай с расколдованием Дульсинеи, если я, вопреки желанию самого Санчо, его

отхлещу. Единственное условие этого предприятия заключается в том, чтобы

Санчо получил три тысячи с лишним ударов, а коли так, то не все ли мне

равно, кто их ему нанесет: он сам или же кто-то другой? Важно, чтоб он их

получил, а как это произойдет - меня не касается".

С этою целью, захвативши Росинантову узду и сложивши ее таким образом,

чтобы можно было ею хлестать, он приблизился к Санчо и начал расстегивать

ему помочи, вернее одну переднюю пуговицу, на которой только и держались его

шаровары. Но едва лишь Дон Кихот дотронулся до Санчо, как с того мгновенно

соскочил сон.

- Что это? - спросил Санчо. - Кто меня трогает и раздевает?

- Это я, - отвечал Дон Кихот, - я пришел исправить твою оплошность и

облегчить мою муку: я пришел бичевать тебя, Санчо, и помочь тебе хотя бы

частично выполнить твое обязательство. Дульсинея гибнет, ты никаких мер не

принимаешь, я умираю от любви к ней, так вот изволь по собственному желанию

снять штаны, ибо мое желание состоит в том, чтобы отсчитать тебе в этом

уединенном месте не менее двух тысяч ударов.

- Ну уж нет, - отозвался Санчо, - успокойтесь, ваша милость, а не то,

истинный бог, я за себя не ручаюсь. Удары, которые я обязался себе

отсчитать, должны быть добровольными, а не насильственными, а сейчас мне

совсем не хочется себя хлестать. Я даю вашей милости слово выпороть и высечь

себя, когда мне придет охота, и будет с вас.

- Нельзя полагаться на твою любезность, Санчо, - возразил Дон Кихот, -

оттого что сердце у тебя черствое, а тело, хоть ты и деревенщина, нежное.

И по сему обстоятельству он всеми силами старался спустить с него

штаны; в конце концов Санчо вскочил, бросился на своего господина, сцепился

с ним и, давши ему подножку, повалил наземь; засим наступил ему правым

коленом на грудь и стиснул руки так, что Дон Кихот не мог ни повернуться, ни

вздохнуть.

- Как, предатель? - кричал Дон Кихот. - Ты восстаешь на своего

господина и природного сеньора? Ты посягаешь на того, кто тебя кормит?

- Я не свергаю и не возвожу на престол королей {1}, - отвечал Санчо, -

я спасаю себя, потому я сам себе сеньор. Обещайте, ваша милость, вести себя

смирно и не приставать ко мне с поркой, тогда я вас освобожу и отпущу, а

коли нет, то -

Здесь ты и умрешь, изменник {2},

Доньи Санчи враг заклятый.

Дон Кихот дал обещание и поклялся всеми своими заветными помыслами не

трогать даже ниточки на одежде Санчо, предоставив бичевание доброй воле его

и хотению. Санчо встал и отошел на довольно значительное расстояние; когда

же он вознамерился прикорнуть под другим деревом, то почувствовал, что

кто-то словно коснулся его головы; он поднял руки и наткнулся на две

человеческие ноги в башмаках и чулках. Санчо задрожал от страха; он бросился

еще к одному дереву, но и тут с ним произошло то же самое. Он позвал на

помощь Дон Кихота. Дон Кихот явился, и на вопрос, что случилось и чего он

так испугался, Санчо ответил, что здесь все деревья увешаны человеческими

ногами. Дон Кихот ощупал деревья и, тотчас догадавшись, что это такое,

сказал Санчо:

- Тебе нечего бояться, потому что эти ноги, которые ты осязаешь, хотя и

не видишь, принадлежат, разумеется, злодеям и разбойникам, на этих деревьях

повешенным: власти, когда изловят их, обыкновенно вешают именно здесь, по

двадцать, по тридцать человек сразу. Из этого я заключаю, что мы недалеко от

Барселоны {3}.

И точно, предположение Дон Кихота оказалось справедливым.

Когда на небе загорелась заря, путники обратили взоры свои вверх и

увидели, что на деревьях гроздьями висят тела разбойников. Между тем

становилось все светлее и светлее, и если сначала их ужаснули мертвецы, то

не меньший трепет объял их затем при виде сорока с лишним живых разбойников,

которые внезапно их окружили и на каталонском языке приказали им стоять

смирно и не двигаться с места до тех пор, пока не прибудет атаман. Дон Кихот

был пеш, конь его был разнуздан, копье прислонено к дереву - словом, он был

беззащитен, а потому рассудил за благо, приберегая силы для лучших времен и

для более благоприятного стечения обстоятельств, сложить руки и склонить

голову.

Разбойники поспешили обыскать осла и забрать все, что находилось в

переметной суме, а равно и в чемодане, но, к счастью для Санчо, деньги,

которые ему подарил герцог, вместе с теми, которые он взял с собой,

отправляясь из родного села в поход, были спрятаны у него в поясе. И все же

эти люди не преминули бы ощупать его с головы до ног, чтобы удостовериться,

нет ли у него чего-нибудь между кожей и мясом, когда бы в это самое время не

подоспел атаман; ему можно было дать года тридцать четыре, росту он был выше

среднего, широк в плечах, с виду сумрачен, лицом смугл. Под ним был могучий

конь, одет он был в стальную кольчугу, по бокам у него висели четыре

пистолета (такие пистолеты в тех краях носят название кремневиков). Увидев,

что его оруженосцы, как обыкновенно называют людей, избравших себе таковой

род занятий, намереваются грабить Санчо Пансу, он велел не трогать его, и

они тотчас повиновались; так был спасен пояс с деньгами. Атаман пришел в

изумление при виде копья, которое было прислонено к дереву, щита, лежавшего

на земле, и облаченного в доспехи самого Дон Кихота, о чем-то размышлявшего

с таким печальным и грустным выражением лица, точно он был олицетворенная

печаль. Приблизившись к нему, атаман загоПворил:

- Не печальтесь, добрый человек: вы попали не к какому-нибудь свирепому

Озирису {4}, а к Роке Гинарту, который не столько жесток, сколько милосерд.

- Печаль моя, - отвечал Дон Кихот, - вызвана не тем, что я оказался в

твоей власти, доблестный Роке Гинарт, коего слава в этом мире не знает

предела, но тем, что из-за своей беспечности я дал себя захватить врасплох

твоим воинам, меж тем как по уставу странствующего рыцарства, к ордену

которого я принадлежу, мне подобает находиться в состоянии вечной тревоги,

быть всечасным стражем самого себя. Да будет ведомо тебе, великий Роке, что

если бы воины твои напали на меня, когда подо мною был конь и при мне

находились копье и щит, им не так-то легко было бы со мною справиться, ибо я

- Дон Кихот Ламанчский, славою о подвигах коего полнится вся земля.

Тут Роке Гинарт догадался, что Дон Кихот прежде всего безумец, а потом

уже храбрец, и хотя ему приходилось о нем слышать, однако ж деяниям его он

не верил и не допускал мысли, чтобы этакая блажь способна была овладеть

человеческим сердцем; и он был чрезвычайно рад этой встрече, ибо благодаря

ей мог увидеть вблизи то, о чем до него издалека доходили слухи; обратился

же он к Дон Кихоту с такими словами:

- Доблестный рыцарь! Не гневайтесь и участь свою не почитайте злою:

может статься, что в этих-то ухабах извилистый жребий ваш как раз и

выпрямится, ибо провидение поднимает падших и обогащает бедных путями

необыкновенными, невиданными и неисповедимыми.

Не успел Дон Кихот поблагодарить его, как сзади послышался такой

громкий топот, точно скакал табун лошадей, между тем это был только один

конь, на котором бешено мчался юноша лет двадцати, в зеленом шелковом

камзоле с золотыми позументами, в шароварах и кафтанчике, в шляпе, на

валлонский манер, с перьями, в узких провощенных сапогах, с золоченою

шпагою, кинжалом и шпорами, с маленьким мушкетом в руке и с парою пистолетов

у пояса. Роке оглянулся на шум и увидел прекрасного этого всадника, всадник

же, приблизившись к нему, заговорил:

- Я приехала к тебе, доблестный Роке, не за тем, чтобы ты избавил меня

от моей недоли, но затем, чтобы ты облегчил мою участь. А чтобы разрешить

твое недоумение, - я вижу, ты меня не узнаешь, - я тебе сейчас скажу, кто я

такая: я Клаудия Хербнима, дочь Симона Форте, находящегося в тесной дружбе с

тобой и в непримиримой вражде с Клаукелем Торрельясом, который является

также и твоим врагом, потому что принадлежит к враждебному тебе лагерю. Ты,

конечно, знаешь, что у этого Торрельяса есть сын, дон Висенте Торрельяс, -

так, по крайней мере, он звался еще два часа назад. Чтобы сократить повесть

о моем горе, я в немногих словах расскажу тебе, какое именно горе причинил

мне этот человек. Мы с ним встретились, он изъяснился мне в любви, я ему

поверила и, втайне от моего отца, полюбила его: должно заметить, что нет на

свете такой женщины, хотя бы она была самых строгих правил и самого

скромного поведения, у которой, однако ж, с избытком недостало бы времени,

чтобы осуществить и исполнить пламенные свои желания. В конце концов он

обещал на мне жениться, я также поклялась быть его супругой, но дальше слов

мы, однако, не пошли. И вот вчера я узнала, что, позабыв о своем долге предо

мною, он женится на другой и что сегодня утром надлежит быть их свадьбе, от

какового известия кровь бросилась мне в голову и я перестала владеть собой,

а как отец мой находится в отъезде, то я смогла надеть на себя вот это самое

платье, пустила коня во весь опор, нагнала дона Висенте на расстоянии одной

мили отсюда и, не тратя времени на жалобы и не слушая его оправданий,

выстрелила из мушкета, а затем еще из обоих этих пистолетов, и, всадив в

него, как мне кажется, не менее двух пуль, отворила врата, чрез которые,

омытая его кровью, возвратилась ко мне моя честь. С ним остались его слуги,

- они не посмели и не смогли защитить его. А я - я поехала к тебе затем,

чтобы ты помог мне переправиться во Францию, где у меня есть родные, у

которых я найду себе пристанище, и еще я прошу тебя взять под свое

покровительство моего отца, чтобы многочисленная родня дона Висенте не

осмелилась жестоко мстить ему.

Дивясь статности, пышности наряда, пригожеству, а равно и самому

приключению прелестной Клаудии, Роке сказал:

- Послушай, сеньора: прежде надобно удостовериться, подлинно ль умер

твой недруг, а потом уж решим, как быть с тобой.

Дон Кихот, со вниманием выслушав рассказ Клаудии и ответ Роке Гинарта,

молвил:

- Пусть никто не трудится защищать сеньору, - я беру это на себя. Дайте

мне моего коня, оружие и ждите меня здесь: я поеду к этому рыцарю и, живого

или мертвого, заставлю его исполнить обещание, данное этой красавице.

- Можете не сомневаться, что так оно и будет, - заметил Санчо, - у

моего господина прелегкая рука по части сватовства: на днях он склонил на

брак другого такого голубчика, который тоже отрекся от своего слова и

изменил своей невесте, и если б только волшебники, преследующие моего

господина, не превратили лицо этого человека в лицо лакея, то теперь бы уж

эта девушка была замужней женщиной.

Роке Гинарта более занимали мысли о происшествии с прелестной Клаудией,

нежели речи господина и слуги, а потому он и не слушал их; велев своим

оруженосцам отдать Санчо все, что они сняли с серого, и перейти на то место,

где они провели минувшую ночь, он вместе с Клаудией поспешил на поиски то ли

раненого, то ли убитого дона Висенте. Они прибыли туда, где Клаудия его

встретила, и не нашли ничего, кроме следов недавно пролитой крови; однако,

оглядевшись по сторонам и заметив, что по склону холма движутся люди, они

предположили (каковое их предположение соответствовало истине), что это

слуги дона Висенте несут своего господина, то ли мертвого, то ли живого,

чтобы вылечить его, а может статься, чтобы похоронить; путники наши тотчас

припустили коней за ними вдогонку, а как слуги дона Висенте шли медленно, то

им без труда удалось их настигнуть. Слуги несли дона Висенте на руках, и он

слабым, прерывающимся голосом молил их оставить его умереть здесь, оттого

что боль от ран не позволяла ему двигаться дальше.

Клаудия и Роке, соскочив с коней, приблизились к нему; появление Роке

напугало слуг, Клаудия же была потрясена видом дона Висенте; с участливым и

вместе суровым выражением лица склонилась она над ним и, взяв его за руку,

молвила:

- Если б ты отдал мне свою руку, как было между нами условлено, твой

жребий был бы иной.

Раненый кавальеро открыл свои почти уже закрывшиеся очи и, узнав

Клаудию, заговорил:

- Я знаю, прекрасная и обманутая сеньора, что это ты умертвила меня,

хотя эта кара мной не заслужена и не вызвана ни намерениями моими, ни моими

поступками, ибо я ничем тебя не оскорбил, да и не хотел оскорбить.

- А разве у тебя не было намерения обвенчаться нынче утром с Леонорой,

дочерью богача Бальвастро? - спросила Клаудия.

- Разумеется, что не было, - отвечал дон Висенте. - Видно, такая уж моя

злая доля, что слуха твоего достигла ложная эта весть и ты из ревности

лишила меня жизни, - впрочем, расставаясь с жизнью на твоих руках и в твоих

объятиях, я почитаю удел мой счастливым. А чтобы тебе в том увериться, пожми

мою руку и, если хочешь, будь моею супругой, - большего удовлетворения за

обиду, которую я будто бы тебе причинил, я дать не могу.

Клаудия сжала ему руку, и при этом у нее самой так сжалось сердце, что

она без чувств упала на окровавленную грудь дона Висенте, а у дона Висенте

уже началась агония. Роке находился в смятении и не знал, что предпринять.

Слуги бросились за водой и сбрызнули дона Висенте и Клаудию. Клаудия

очнулась, но дон Висенте уже не пришел в себя, ибо жизнь от него отлетела.

Тогда Клаудия, уразумев, что любезного супруга ее уже нет в живых, огласила

воздух стенаниями, потрясла небо своими жалобами, распустила волосы и стала

их рвать, стала царапать себе лицо, и вся она была полна такой бесконечной

скорби и муки, ничего сильнее которой не могла бы испытать ни одна

страждущая душа в мире.

- О жестокая и безрассудная женщина! - восклицала Клаудия. - С какою

легкостью привела ты преступный свой замысел в исполнение! О бешеная сила

ревности! К какому гибельному пределу влечешь ты всех, кто дал тебе приют в

своем сердце! О мой супруг! Ты был моим сокровищем, но завистливый рок

уготовал тебе вместо брачного ложа могилу!

Столь продолжительны и столь печальны были сетования Клаудии, что слезы

навернулись даже на глазах у Роке, который ни при каких обстоятельствах

обыкновенно не проливал их. Слуги плакали, Клаудия беспрестанно теряла

сознание, и вся эта местность словно превратилась в юдоль плача и обитель

горести. Наконец Роке Гинарт велел слугам дона Висенте отнести покойника в

деревню его отца, находившуюся неподалеку, и там похоронить. Клаудия сказала

Роке, что ее тетка - настоятельница одного из женских монастырей и что она,

Клаудия, желает поступить в этот монастырь и там окончить дни свои, ожидая

иного жениха, прекраснейшего и бессмертного. Роке одобрил ее намерение,

предложил проводить, куда ей надобно, и обещал в случае чего защитить ее

отца от родни дона Висенте, а равно и от всех, кто только попытается

причинить ему зло. Клаудия наотрез отказалась от проводов и, в самых учтивых

выражениях поблагодарив Роке за его готовность помочь ей, вся в слезах с ним

простилась. Слуги дона Висенте унесли его тело, а Роке возвратился к своим

молодцам. Таков был конец любви Клаудии Херонимы, но что же в том

удивительного, коль скоро ткань печальной ее истории была соткана неодолимою

и жестокою рукою ревности?

Роке Гинарт встретился со своими оруженосцами в условленном месте, с

ними был и Дон Кихот: сидя верхом на Росинанте, он держал к ним речь и

уговаривал бросить ту жизнь, какую они вели, равно опасную как для души, так

и для тела; однако же большинство этой шайки составляли гасконцы, народ

грубый и распущенный, а потому речь Дон Кихота оказала на них слабое

действие. По приезде своем Роке осведомился у Санчо Пансы, возвращены ли и

отданы ли ему все те сокровища и драгоценности, которые были сняты его, Роке

Гинарта, людьми с серого. Санчо ответил утвердительно, - не хватает, мол,

только трех косынок, таких дорогих, что на них можно выменять три города.

- Что ты, чудак человек, болтаешь? - вмешался один из разбойников. -

Косынки у меня, и красная им цена - три реала.

- То правда, - заметил Дон Кихот, - однако мой оруженосец весьма

дорожит ими из уважения к особе, которая мне их подарила.

Роке Гинарт распорядился немедленно возвратить их Санчо, а затем,

выстроив людей своих в ряд, велел им выложить одежду, драгоценности, деньги

- словом, все, что было ими награблено со времени последнего дележа добычи;

он быстро произвел оценку и, переведя на деньги стоимость того, что дележу

не поддавалось, распределил добычу между всеми, кто состоял в его шайке, в

высшей степени справедливо и точно, ни на йоту не уклонившись от

дистрибутивного права и ни в чем против него не погрешив. После того как все

были удовлетворены, ублаготворены и вознаграждены, Роке, обратись к Дон

Кихоту, пояснил:

- Если не проявлять такой точности, с ними невозможно было бы ужиться.

На это Санчо заметил:

- Судя по тому, что я сейчас видел, справедливость - такая хорошая

вещь, что ее и с ворами соблюдать должно.

Один из оруженосцев это услышал и замахнулся на Санчо прикладом своей

аркебузы, каковым он, без сомнения, проломил бы ему голову, когда бы Роке

Гинарт не остановил его окриком. Санчо обомлел и дал себе слово не

раскрывать рта, пока будет находиться в обществе этих людей.

В это самое время прибежал то ли один, то ли сразу несколько

оруженосцев, которых ставят, как часовых, на дорогах, чтобы они следили за

прохожим и проезжим людом и обо всем докладывали своему главарю, и кто-то из

них сказал:

- Сеньор! Невдалеке, на Барселонской дороге, показалось много народу.

Роке его спросил:

- А ты не разглядел, какие это люди: из числа тех, что охотятся за

нами, или же из числа тех, за кем охотимся мы?

- Из числа тех, за кем охотимся мы, - отвечал оруженосец.

- В таком случае выступайте все, - приказал Роке, - и как можно скорей

приведите их сюда, да глядите, чтобы никто из них не ускользнул.

Разбойники ушли, а Дон Кихот, Санчо и Роке стали ждать, кого они

приведут, и Роке обратился к Дон Кихоту с такими словами:

- Необычайными должны были показаться сеньору Дон Кихоту та жизнь,

которую мы ведем, наши похождения, наши приключения, - необычайными и

опасными, и это меня не удивляет, я и сам сознаю, что нет образа жизни более

беспокойного и чреватого треволнениями, нежели наш. Меня на это толкнула

неутолимая жажда мести, а ведь эта жажда обладает свойством возмущать сердца

самые мирные: от природы я человек отзывчивый и благонамеренный, но, как я

уже сказал, желание отомстить за одно нанесенное мне оскорбление оказалось

настолько сильнее добрых моих наклонностей, что я вопреки и наперекор

рассудку закоренел в этой своей страсти, а как одна бездна влечет за собой

другую и один грех влечет за собою другой, то мстительные мои деяния до того

переплелись, что ныне я мщу уже не только за свои, но и за чужие грехи.

Однако, по милости божией, я хоть и запутался в лабиринте моего смятения, а

все не теряю надежды из него выбраться и достигнуть тихого пристанища.

С удивлением слушал Дон Кихот благие и разумные слова Роке, - прежде он

был уверен, что среди тех, кто занимается грабежом, убийством и разбоем,

нельзя найти человека, способного здраво рассуждать, и повел он с атаманом

такую речь:

- Сеньор Роке! Знание своей болезни и готовность принимать лекарства,

прописываемые врачом, - это уже начало выздоровления: вы, ваша милость,

больны, знаете свой недуг, и небо, или, лучше сказать, господь бог, который

является нашим врачом, назначит вам лекарства, от коих вы поправитесь, -

лекарства, исцеляющие постепенно, но не вдруг и не чудом. К тому же грешники

разумные ближе к исправлению, чем неразумные, а как ваша милость выказала в

своих речах мудрость, то вам остается лишь не терять бодрости и надеяться на

облегчение недуга совести вашей. Если же ваша милость желает сократить путь

и как можно скорее выйти на путь спасения, то следуйте за мною: я научу вас

быть странствующим рыцарем, - странствующий же рыцарь претерпевает столько

мытарств и злоключений, что, являясь для него покаянием, они приводят его

прямо в рай.

Выслушав совет Дон Кихота, Роке усмехнулся и, переменив разговор,

рассказал трагическую историю Клаудии Херонимы, чем крайне расстроил Санчо,

на которого произвели сильное впечатление красота, смелость и решительность

девушки.

Тем временем возвратились ходившие на промысел разбойники и пригнали

двух всадников верхом на мулах, двух пеших паломников, карету, в которой

ехали какие-то дамы и которую сопровождали человек шесть слуг, пеших и

конных, и, наконец, двух погонщиков, которых взяли себе в услужение

всадники. Разбойники оцепили их всех, при этом и побежденные и победители

хранили совершенное молчание, ожидая, что скажет, сам Роке Гинарт, атаман же

спросил всадников, что они за люди, куда путь держат и сколько у них с собой

денег. На это ему один из всадников ответил так:

- Сеньор! Мы оба - офицеры испанской пехоты, части наши стоят в

Неаполе, мы же направляемся в Барселону, откуда, сколько нам известно,

должны отойти галеры в Сицилию. Денег у нас не то двести, не то триста

эскудо, и мы почитали себя богатыми и были довольны судьбой: ведь солдаты

обыкновенно настолько бедны, что о больших сокровищах и мечтать не смеют.

С теми же самыми вопросами обратился Роке к паломникам, - они ему

ответили, что намеревались отплыть в Рим и что у них обоих, пожалуй,

наберется реалов шестьдесят. Затем Роке осведомился, кто едет в карете, куда

именно и сколько везут с собой денег, на что один из конных слуг ответил

так:

- В карете едет моя госпожа донья Гьомар де Киньонес, жена верховного

судьи в Неаполе, а с нею малолетняя ее дочь, служанка и дуэнья. Сопровождают

их шестеро слуг, а денег у них с собой шестьсот эскудо.

- Таким образом, - рассудил Роке Гинарт, - у нас здесь всего девятьсот

эскудо и шестьдесят реалов, людей же у меня около шестидесяти. Проверим,

сколько придется на брата, а то ведь я счетчик неважный.

Тут грабители дружно воскликнули:

- Много лет здравствовать Роке Гинарту на горе всем негодяям, что ищут

его погибели!

Офицеры были, по-видимому, удручены, жена верховного судьи опечалилась,

да и паломники отнюдь не возвеселились, узнав, что денежные средства будут у

них отобраны. С минуту Роке держал их всех в состоянии мучительной

неизвестности, затем, решившись не томить их долее, - а томление было

написано на их лицах, - обратился к офицерам и снова заговорил:

- Господа офицеры! Будьте любезны, дайте мне, пожалуйста, шестьдесят

эскудо, а у супруги верховного судьи я попрошу восемьдесят, так мои люди

будут удовлетворены, - ведь вы сами знаете: поп тем и живет, что молитвы

поет, - а засим вы можете спокойно и беспрепятственно продолжать свой путь:

я вам выдам охранную грамоту, чтобы в случае, если вас остановит еще

какой-нибудь из моих отрядов, разбросанных по всей округе, он вас не трогал,

ибо чинить обиды воинам, а равно и женщинам, тем паче - женщинам

благородным, не входит в мои намерения.

Офицеры без конца и в самых изысканных выражениях благодарили Роке за

то, что он так любезно и великодушно оставляет им их же собственные деньги.

Сеньора донья Гьомар де Киньонес хотела было выскочить из кареты и

поцеловать славному атаману руки и ноги, но он этому решительно

воспротивился, более того: он попросил у нее прощения за ту неприятность,

которую он вынужден был причинить ей, ибо того требовало несчастное его

ремесло. Супруга верховного судьи велела одному из слуг своих немедленно

выдать причитавшиеся с нее восемьдесят эскудо, офицеры же отсчитали

шестьдесят. Паломники также готовы были расстаться с жалкими своими грошами,

но Роке сказал, чтобы они не беспокоились, а затем, обратясь к своим людям,

распорядился:

- Каждый из вас получит из этих денег по два эскудо, остается двадцать:

десять из них мы отдадим паломникам, а остальные десять - славному спутнику

этого рыцаря, чтобы он не поминал лихом сегодняшнее приключение.

Когда Роке подали письменные принадлежности, которые он всюду возил с

собой, он составил охранную грамоту на имя главарей всех своих отрядов, а

затем, попрощавшись с пленниками, отпустил их с миром, они же не могли

надивиться его благородству, величественной наружности и необычности

поведения, что делало его похожим скорее на Александра Великого, нежели на

знаменитого разбойника. Один из оруженосцев заметил на своем

гасконско-каталонском наречии:

- Нашему атаману монахом быть, а не разбойником. Если он и дальше будет

проявлять такую же щедрость, то пусть делает это за свой, а не за наш счет.

Несчастный произнес эти слова не настолько тихо, чтобы Роке не мог его

услышать, - выхватив меч, атаман рассек ему голову надвое и сказал:

- Вот как я наказываю наглецов, которые распускают язык.

Все замерли, и ни один разбойник не посмел проронить ни слова: так

боялись они своего атамана.

Роке отошел в сторону и написал письмо к своему барселонскому приятелю,

в коем уведомлял его о том, что сейчас у него находится достославный Дон

Кихот Ламанчский, тот самый странствующий рыцарь, о котором столько

существует рассказов, доводил до его сведения, что это самый занятный и

самый здравомыслящий человек на свете и что через несколько дней, а именно в

день святого Иоанна Крестителя, он, Роке, доставит его в полном вооружении,

верхом на Росинанте, на барселонскую набережную, а вместе с ним и его

оруженосца Санчо Пансу верхом на осле, и просил дать знать об этом своим

друзьям Ньярам, чтобы они повеселились; далее Роке признавался, что хотел бы

лишить этого удовольствия своих врагов Каделлей, но это-де невозможно,

оттого что сумасбродство и благоразумие Дон Кихота, равно как и остроты его

оруженосца Санчо Пансы, не могут не послужить развлечением всему свету. Роке

отдал это письмо одному из своих оруженосцев и тот, сменив разбойничье

платье на крестьянское, пробрался в Барселону и вручил письмо по назначению.

1 Я не свергаю и не возвожу на престол королей... - поговорка,

обязанная своим происхождением старинному романсу, в котором рассказывается

о том, как испанский король Педро Жестокий (1350-1369) вступил в поединок со

своим братом Энрике и был повержен им наземь. Энрике призвал на помощь

Бертрана Клакена (Дюгеклена), французского военачальника, в палатке которого

все это происходило и который при этом воскликнул: "Я не низлагаю и не

возвожу на престол короля, я только помогаю моему господину как верный

слуга.

2 Здесь ты и умрешь, изменник... - строки из старинного романса.

3 ...мы недалеко от Барселоны. - В те времена Барселона и ее

окрестности постоянно подвергались нападениям разбойничьих шаек. Несмотря на

ликвидацию феодальных отношений, крупные каталонские землевладельцы, не

мирясь с новым положением, продолжали требовать от крестьян выполнения

феодальных повинностей. Для борьбы с крестьянами, противившимися феодальной

эксплуатации, по указу каталонского вице-короля в 1602 г. была создана

милиция под названием "Союз", основной задачей которой была борьба с

упомянутыми разбойничьими шайками. Это привело к настоящей гражданской

войне, так как милиция, набиравшаяся из народа, нередко обращала свое оружие

против сеньоров. Во время развернувшейся гражданской войны одни назывались

"ниеррами", а другие - "каделлями". Вожаком одного из таких отрядов был

упоминаемый здесь Роке Гинарт, сын крестьянина.

4 Озирис (миф.) - египетский бог, которого Роке Гинарт смешивает с

Бузирисом, легендарным сицилийским тираном.