Глава XXXVI,

в коей рассказывается о необычайном и невообразимом приключении с

дуэньей Гореваной, иначе называемой графинею Трифалъди, и приводится письмо,

которое Санчо Панса написал жене своей Тересе Панса

У герцога был домоправитель, великий шутник и весельчак: это он

исполнял роль Мерлина, он же руководил всем этим приключением, сочинил стихи

и подучил одного из пажей изобразить Дульсинею. Немного погодя с помощью

своих господ он составил план нового приключения, свидетельствовавший о

необыкновенно хитроумной и на редкость богатой его выдумке.

На другой день герцогиня спросила Санчо, начал ли он принятое им на

себя покаяние, необходимое для того, чтобы расколдовать Дульсинею. Санчо

ответил, что начал и прошедшей ночью уже нанес себе пять ударов. Герцогиня

спросила, чем именно он их нанес. Санчо ответил, что рукою.

- Это шлепки, а не бичевание, - заметила герцогиня. - Я убеждена, что

подобная мягкость обхождения с самим собой не понравится мудрому Мерлину.

Нет уж, добрый Санчо, избери-ка ты для себя плеть с шипами или же с узлами,

- так будет чувствительнее; ведь недаром говорит пословица, что и для ученья

полезно сеченье, а свободу столь знатной особы, какова Дульсинея, так

дешево, такой ничтожной ценой приобрести нельзя. И еще прими в рассуждение,

Санчо, что добрые дела, которые делаются вяло и нерадиво, не зачитываются и

ровно ничего не стоят.

На это Санчо ответил так:

- А вы дайте мне, ваша светлость, плетку или же веревку, какую получше,

и я буду себя стегать, только не очень больно, потому было бы вам известно,

ваша милость, что хоть я и простой мужик, а тело у меня не из ряднины, а

скорей из хлопчатой бумаги, и калечить себя ради чужой пользы - это не дело.

- В добрый час, - молвила герцогиня, - завтра я выберу плеточку как раз

по тебе, и нежной твоей коже она полюбится как родная сестра.

Затем Санчо сказал герцогине:

- К сведению вашей светлости, дорогая моя сеньора, я написал письмо

моей жене Тересе Панса и уведомил ее обо всем, что со мной произошло с тех

пор, как мы с ней расстались; письмо у меня тут, за пазухой, остается только

надписать адрес, и мне бы хотелось, чтобы ваше благоразумие его прочитало,

потому мне сдается, что оно написано по-губернаторски, то есть так, как

должны писать губернаторы.

- А кто же его сочинил? - осведомилась герцогиня.

- Кто же, как не я, грешный? - сказал Санчо.

- И сам же и написал? - продолжала допытываться герцогиня.

- Какое там, - отвечал Санчо, - я не умею ни читать, ни писать, я могу

только поставить свою подпись.

- Ну что ж, посмотрим, - молвила герцогиня, - я уверена, что в этом

письме ты выказал свои блестящие умственные способности.

Санчо достал из-за пазухи и протянул герцогине незапечатанное письмо,

которое заключало в себе следующее:

"Хоть и славно меня выпороли, зато я славно верхом прокатился; хоть и

будет у меня славный остров, но за это не миновать мне славной порки. Сейчас

ты всего этого не поймешь, милая Тереса, но потом я тебе объясню. Да будет

тебе известно, Тереса, твердое мое решение: тебе надлежит ездить в карете,

иначе тебе не подобает, потому ездить как-нибудь по-другому - это для тебя

теперь все равно что ползать на карачках.

Ты жена губернатора, смотри же: у тебя все должно быть так, чтобы комар

носа не подточил! При сем прилагаю зеленый охотничий кафтан, который мне

пожаловала сеньора герцогиня, - прикинь, не выйдет ли из него юбки и кофты

для нашей дочки. В здешних краях говорят, что мой господин Дон Кихот -

помешанный разумник и забавный сумасброд и что я ему отличная пара. Побывали

мы в пещере Монтесиноса, а мудрый Мерлин на предмет расколдования Дульсинеи

Тобосской, которую, впрочем, все ее земляки зовут Альдонсой Лоренсо, выбрал

меня: мне надлежит нанести себе три тысячи триста ударов за вычетом тех

пяти, что я уже нанес, и тогда она будет совсем расколдованная, не хуже нас

с тобой. Об этом ты никому не говори, а то вынесешь сор из дому - и пойдут

кривотолки. Через несколько дней я отправляюсь губернаторствовать с

величайшим желанием зашибить деньгу, - мне говорили, что все вновь

назначенные правители отбывают с таким же точно желанием. Я там огляжусь и

тогда отпишу, стоит тебе приезжать или нет. Серый здоровехонек и низко тебе

кланяется, а я его ни за что не брошу, хотя бы меня сделали султаном

турецким. Сеньора герцогиня тысячу раз целует твои ручки, а ты ей поцелуй

две тысячи раз, ибо, как говорит мой господин, учтивые выражения - это самая

дешевая и ни к чему не обязывающая вещь на свете. Богу было неугодно послать

мне еще один чемоданчик с сотней эскудо, как в прошлую поездку, но ты, милая

Тереса, не огорчайся, козла пустили в огород, и в должности губернатора мы

свое возьмем. Одно только сильно меня беспокоит: говорят, если этого хоть

раз попробуешь, то язык проглотишь, и вот коли так оно и будет, то

губернаторство недешево мне обойдется. Впрочем, калекам и убогим подают

столько милостыни, что они живут как каноники. Вот и выходит, что не так,

так этак, а ты у меня, надо надеяться, разбогатеешь. Пошли тебе бог счастья,

а меня да хранит он ради тебя.

Писано в этом замке 1614 года июля 20 дня.

Твой супруг, губернатор

Санчо Панса".

Герцогиня прочитала письмо и сказала Санчо:

- В двух местах вы, добрый губернатор, немножко сплоховали. Во-первых,

вы уведомляете и поясняете, что губернаторство было вам пожаловано за то,

что вы согласились себя выпороть, а между тем вы сами хорошо знаете и не

станете отрицать, что когда мой муж герцог обещал вам губернаторство, то

никакая порка вам еще и во сне не снилась. Во-вторых, вы здесь выказали

чрезмерное корыстолюбие, но ведь погонишься за прибытком, а вернешься с

убытком, от зависти, говорят, глаза разбегаются, и алчный правитель творит

неправый суд.

- Я совсем не то хотел сказать, сеньора, - заметил Санчо, - и если ваша

милость полагает, что письмо написано не так, как должно, то мы его в момент

разорвем и напишем новое, но только оно может выйти еще хуже, если я

положусь на свою собственную смекалку.

- Нет, нет, - возразила герцогиня, - это хорошее письмо, я хочу

показать его герцогу.

Затем они пошли в сад, куда в этот день должен был быть подан обед.

Герцогиня показала письмо Санчо герцогу, и он пришел от него в совершенный

восторг. Обед кончился, убрали со стола, и долго еще после этого герцог и

герцогиня наслаждались занятными речами Санчо, как вдруг послышались унылые

звуки флейты и глухой, прерывистый стук барабана. Все, казалось, были

потрясены этою непонятною, воинственною и печальною музыкою, особливо же Дон

Кихот, - от волнения он не мог усидеть на месте; про Санчо и говорить

нечего: от страха он устремился к обычному своему убежищу, то есть под

крылышко к герцогине, ибо доносившиеся звуки музыки были воистину и вправду

тоскливы и унылы. Среди присутствовавших все еще царило смятение, как вдруг

они увидели, что по саду идут два человека в траурном одеянии, столь длинном

и долгополом, что оно волочилось по земле; оба незнакомца били в большие

барабаны, также обтянутые черною тканью. Рядом с ними шагал флейтист, такой

же черный и страшный, как и они. Следом за этою троицею шел человек

исполинского телосложения, одетый, вернее сказать закутанный, в

черную-пречерную хламиду с невероятной длины шлейфом. Поверх хламиды его

опоясывала и перекрещивала широкая, также черная, перевязь, а на ней висел

громадной величины ятаган с черным эфесом и в черных ножнах. Лицо у него

было закрыто прозрачною черною вуалью, сквозь которую видна была длиннейшая

белоснежная борода. Выступал он в такт барабанам, величественно и чинно.

Словом, громадный его рост, важная поступь, черные одежды, а также его свита

могли бы привести, да и привели в смущение всех, не имевших понятия, кто он

таков.

Итак, с вышеописанною медлительностью и особою торжественностью

приблизился он к герцогу, который вместе со всеми прочими ожидал его стоя;

приблизившись же, он опустился перед герцогом на колени, но тот наотрез

отказался с ним разговаривать, пока он не поднимется. Чудище послушалось и,

ставши на ноги, откинуло с лица вуаль, а под нею оказалась преужасная

борода, такая длинная, белая и густая, какой доселе не видывал человеческий

взор, после чего из объемистой и широкой груди бородача вырвались и полились

звуки низкого и сильного голоса, и, уставившись на герцога, бородач произнес

такие слова:

- Светлейший и всемогущий сеньор! Меня зовут Трифальдин Белая Борода, я

служитель графини Трифальди, иначе дуэньи Гореваны, от которой я и прибыл к

вашему величию с посольством, а именно: не соизволит ли ваше

высокопревосходительство дозволить и разрешить ей явиться к вам и поведать

свою печаль, одну из самых необыкновенных и удивительных, какие только самое

мрачное воображение во всем подлунном мире может себе вообразить? Но прежде

всего она желает знать, нет ли в вашем замке доблестного и непобедимого

рыцаря Дон Кихота Ламанчского, ибо она ради него пришла в ваше государство

из королевства Кандайи пешком и натощак, то есть совершила деяние, которое

можно и должно почитать за чудо или же за волшебство. Она дожидается у ворот

вашей крепости, то бишь летнего замка, и предстанет пред вами, как скоро вы

дадите свое согласие. Я кончил.

Тут он кашлянул, обеими руками погладил бороду и с большим достоинством

стал ждать ответа. А герцог ответил так:

- Уже давно, любезный Трифальдин Белая Борода, дошла до нас весть о

несчастье, постигшем ее сиятельство графиню Трифальди, которую волшебники

принуждают именовать себя дуэньей Гореваной, а посему, редкостный служитель,

попроси ее войти и передай ей, что отважный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, чей

нрав столь благороден, что от него смело можно ожидать всяческой помощи и

защиты, находится здесь. И передай ей еще от моего имени, что если она

нуждается и в моем покровительстве, то за этим дело не станет, ибо к тому

меня обязывает звание рыцаря, рыцарям же надлежит и подобает

покровительствовать всем женщинам, особливо вдовствующим дуэньям, утесняемым

и страждущим, а ее сиятельство, должно думать, именно такова и есть.

При этих словах Трифальдин преклонил перед герцогом колена, а затем,

подав барабанщикам и флейтисту знак, под ту же самую музыку, под которую он

входил в сад, и тою же самою поступью направился к выходу, а

присутствовавшие между тем снова подивились наружности его и осанке. Герцог

же, обратясь к Дон Кихоту, сказал:

- Итак, славный рыцарь, сумрак невежества и коварства не в силах

затмить и помрачить свет доблести и благородства. Говорю я это к тому, что

ваше великодушие еще и недели не прожило в моем замке, а из чужедальних

краев к вам уже притекают люди - и не в каретах, и не на верблюдах, а пешком

и натощак; притекают скорбящие, притекают униженные, верящие, что в

могущественнейшей вашей длани они найдут избавление от всех своих горестей и

мытарств, и этим вы обязаны великим своим деяниям, молва о которых обежала и

облетела все известные нам страны.

- Я бы ничего не имел против, сеньор герцог, - заговорил Дон Кихот, -

если бы здесь была сейчас та почтенная духовная особа, которая недавно за

столом выказала такое нерасположение и такую ненависть к странствующим

рыцарям - пусть бы она теперь воочию удостоверилась, нужны или не нужны

упомянутые рыцари людям. По крайней мере, она убедилась бы на деле, что

люди, безмерно униженные и доведенные до отчаяния, в важных случаях жизни,

когда их постигают бедствия ужасные, идут за помощью не в дома судейских, не

в дома сельских псаломщиков, не к дворянину, который ни разу не выезжал из

своего имения, и не к столичным тунеядцам, которые любят только выведывать

новости, а затем выкладывать и рассказывать их другим, но отнюдь не

стремятся сами совершать такие деяния и подвиги, о которых рассказывали бы и

писали другие. Выручать в бедах, помогать в нужде, охранять девиц и утешать

вдов лучше странствующих рыцарей никто не умеет, и я бесконечно благодарю

бога за то, что я рыцарь, и благословляю любые несчастья и испытания, какие

на почетном этом поприще мне могут быть посланы. Пусть явится эта дуэнья и

попросит у меня, чего только ей угодно: порукой за избавление ее от напастей

служат мощь моей длани и непреклонная решимость вечно бодрствующего моего

духа.