Глава lix,

в коей рассказывается об из ряду вон выходящем происшествии,

случившемся с Дон Кихотом и могущем сойти за приключение

От запыленности и утомления, явившихся следствием неучтивости быков,

избавил Дон Кихота и Санчо чистый и прозрачный родник, протекавший в

прохладной тени дерев, на берегу коего они и расположились, оба сильно

потрепанные, предварительно снявши с серого и с Росинанта недоуздок и узду и

пустив их пастись. Санчо прибегнул к своей кладовой, то есть к дорожной

суме, и достал то, чем, как он выражался, можно было заморить червячка;

засим он выполоскал себе рот, а Дон Кихот вымыл лицо, каковое освежение

укрепило их ослабевшие силы. Однако ж Дон Кихот был все еще до того

раздосадован, что не мог есть, Санчо же не притрагивался к еде только из

вежливости и ждал, когда приступит его господин, но, видя, что тот занят

своими мыслями и не думает об удовлетворении своей потребности, подумал о

том, как бы удовлетворить свою, и, в нарушение всех правил благого

воспитания, начал запихивать в рот куски хлеба с сыром.

- Кушай, друг Санчо, - сказал Дон Кихот, - поддерживай свои силы, тебе

жизнь дороже, чем мне, а мне предоставь рухнуть под бременем моих дум и под

гнетом моих злоключений. Моя жизнь, Санчо, - это всечасное умирание, а ты, и

умирая, все будешь питать свою утробу. А дабы удостовериться, что я прав,

обрати внимание на то, каким я изображен в книге, а изображен я доблестным в

битвах, учтивым в поступках, пользующимся уважением у вельмож, имеющим успех

у девушек. И вот в конце концов, когда я ожидал пальм, триумфов и венков,

которые я заработал и заслужил доблестными моими подвигами, по мне нынче

утром прошлись, меня истоптали, избили ногами грязные эти и гнусные твари.

От этой мысли у меня тупеют резцы, слабеют коренные зубы, немеют руки и

совершенно пропадает желание есть, так что я даже намерен уморить себя

голодом, то есть умереть самою жестокою из смертей.

- Стало быть, - рассудил Санчо, не переставая быстро-быстро жевать, -

ваша милость не одобряет пословицы: "Кто поел всласть, тому и смерть не

напасть". Я, по крайности, не собираюсь сам себя убивать, - лучше уж я

поступлю, как сапожник, который натягивает кожу зубами до тех пор, пока она

не дойдет, куда ему надобно. Так и я: буду себя подпитывать и растяну свою

жизнь до установленного ей богом предела, и знайте, сеньор, что нет большего

сумасбродства, чем нарочно доводить себя до отчаяния, как это делает ваша

милость, послушайтесь вы меня: сначала поешьте, а потом немного сосните на

этом зеленом травянистом тюфячке - вот увидите, что когда проснетесь, то вам

станет чуточку легче.

Дон Кихот нашел, что речи Санчо нимало не глупы, а скорее даже мудры, и

потому порешил так именно и поступить, к Санчо же он обратился с такими

словами:

- Ах, Санчо! Если б ты согласился совершить для меня то, о чем я тебя

сейчас попрошу, мне бы, без сомнения, стало легче, и досада моя не была бы

столь несносной! Вот в чем состоит дело: пока я, следуя твоему совету, буду

отдыхать, ты отойди немного в сторону и, оголившись, хлестни себя

Росинантовыми поводьями раз триста - четыреста в счет трех с лишним тысяч

ударов, которые ты обязался себе нанести для того, чтобы расколдовать

Дульсинею: ведь, право же, сердце надрывается, что бедная эта сеньора по

небрежению твоему и нерадению все еще пребывает под властью волшебных чар.

- Насчет этого нужно еще подумать, - возразил Санчо. - Давайте прежде

оба поспим, а там как господь даст. Было бы известно вашей милости, что

стегать себя так, безо всякой подготовки, - это дело тяжкое, особливо ежели

удары падают на тело плохо упитанное и совсем даже не жирное. Пусть же

сеньора Дульсинея потерпит, в один прекрасный день я себя исполосую на

совесть: ведь пока смерти нет, ты все еще живешь, - я хочу сказать, что я

еще жив, а стало быть, непременно исполню обещанное.

Изъявив ему свою признательность, Дон Кихот слегка закусил, Санчо же

закусил как следует, после чего оба легли спать, предоставив двум

неразлучным спутникам и друзьям, Росинанту и серому, свободно и

беспрепятственно пастись на густой траве, которою этот луг был обилен.

Проснулись они довольно поздно, нимало не медля сели верхами и поехали

дальше, ибо торопились добраться до постоялого двора, который виднелся да

расстоянии примерно одной мили. Я говорю - постоялого двора, оттого что так

назвал его сам Дон Кихот, изменивший своему обыкновению называть все

постоялые дворы замками.

Итак, они приблизились к постоялому двору и спросили, можно ли

остановиться. Им ответили, что можно и что им будут предоставлены такие

удобства и обеспечен такой уход, каких они не найдут и в Сарагосе. Они

спешились, после чего Санчо отнес свои припасы в кладовую, от коей хозяин

выдал ему ключ; засим он отвел животных в стойло, задал им корму и, воссылая

особые благодарения небу за то, что постоялый двор не показался Дон Кихоту

замком, отправился к своему господину, за дальнейшими приказаниями, Дон

Кихот же сидел на скамье у ворот. Между тем пора было ужинать, и, прежде чем

пройти вместе с Дон Кихотом в отведенное им помещение, Санчо спросил

хозяина, что он может предложить им на ужин. На это хозяин ответил ему в

таком роде: все, что, мол, их душе угодно, что хотят, то пусть, мол, и

спрашивают, ибо сей постоялый двор снабжен и птичками небесными, и птицею

домашнею, и рыбами морскими.

- Так много нам не требуется, - заметил Санчо, - нас вполне

удовлетворит пара жареных цыплят, потому у господина моего натура деликатная

и кушает он мало, да и я не какой-нибудь там обжора.

Хозяин сказал, что цыплят он предложить не может, оттого что их у него

задрали коршуны.

- Ну так прикажите, сеньор хозяин, зажарить курочку, какую пожирнее, -

сказал Санчо.

- Курочку? Ах ты, господи! - вскричал хозяин. - Даю вам слово, я вчера

отослал на продажу в город более полсотни кур, а кроме кур, требуйте, ваша

милость, чего хотите.

- В таком разе у вас, уж верно, найдется телятина или козлятина, -

продолжал Санчо.

- В настоящее время и то и другое кончилось: во всем доме не найдете, -

отвечал хозяин, - зато на следующей неделе будет сколько угодно.

- Хорошенькое дело! - заметил Санчо. - Впрочем, я побьюсь об заклад,

что коли всего этого у вас нехватка, зато сала и яиц предостаточно.

- Клянусь богом, сеньор проезжающий отличается завидной настойчивостью!

- воскликнул хозяин. - Я же вам только что сказал, что у меня нет ни цыплят,

ни кур, так откуда же возьмутся яйца? Переведите разговор, если вам угодно,

на другие лакомства, но давайте забудем о птичьем молоке.

- К делу, черт побери! - объявил Санчо. - Скажите наконец, сеньор

хозяин, что у вас есть, и давайте совсем прекратим этот разговор.

Хозяин на это сказал:

- Что я воистину и вправду могу предложить вам, так это пару коровьих

копыт, смахивающих на телячьи ножки, или, вернее, пару телячьих ножек,

смахивающих на коровьи копыта; они уже сварены с горохом, приправлены луком

и салом, и вид у них такой, словно они хотят сказать: "Скушайте нас!

Скушайте нас!"

- Я беру их себе, - объявил Санчо, - и пусть никто к ним не

притрагивается; заплачу я за них лучше всякого другого, потому это самое

любимое мое блюдо, а будут ли то копыта или ножки - это мне безразлично.

- Никто к ним не притронется, - сказал хозяин, - прочие мои постояльцы

все люди знатные, у них свои повара, экономы и свои припасы.

- Ну; по части знатности никто моего господина не перещеголяет, -

возразил Санчо, - вот только служба его не дозволяет ему возить с собой

погребцы да припасы: мы располагаемся с ним прямо на лужайке и подкрепляемся

желудями или кизилем.

Такую беседу вели между собой Санчо и хозяин постоялого двора; Санчо,

однако ж, не захотел ее продолжать и не ответил на вопрос о том, чем

занимается и где подвизается его господин. Итак, наступил час ужина, Дон

Кихот проследовал в свою комнату, хозяин принес туда заказанное блюдо, и Дон

Кихот с весьма решительным видом тотчас к нему приступил. Но в это самое

время из соседней комнаты, которая была отделена от этой всего лишь тонкой

перегородкой, до слуха Дон Кихота донеслись такие слова:

- Пожалуйста, сеньор дон Хербнимо, пока нам не подали ужин, давайте

прочтем еще одну главу из второй части Дон Кихота Ламанчского.

Услыхав свое имя, Дон Кихот тотчас вскочил, напряг все свое внимание, и

слуха его достигнул ответ вышеназванного дона Херонимо:

- Ну к чему нам, сеньор дон Хуан, читать такие нелепости? Ведь у

всякого, кто читал первую часть истории Дон Кихота Ламанчского, должна

пропасть охота читать вторую.

- Со всем тем, - возразил дон Хуан, - прочитать ее не мешает, оттого

что нет такой плохой книги, в которой не было бы чего-нибудь хорошего. Мне

лично больше всего не нравится, что во второй части Дон Кихот разлюбил

Дульсинею Тобосскую {1}.

Услышав это, Дон Кихот преисполнился гнева и негодования и, возвысив

голос, сказал:

- Всякому, кто осмелится утверждать, что Дон Кихот Ламанчский забыл или

же способен забыть Дульсинею Тобосскую, я докажу в единоборстве, на условиях

равного оружия, сколь далек он от истины, ибо несравненная Дульсинея

Тобосская не может быть забыта, равно как и Дон Кихот Ламанчский не может

впасть в забывчивость: его девиз - постоянство, а его призвание - выказывать

свое постоянство без назойливости и не насилуя себя.

- Кто это нам отвечает? - спросили из другой комнаты.

- Кто же еще, как не сам Дон Кихот Ламанчский? - крикнул Санчо. - И он

вам сумеет доказать, что он прав во всем, что сказал сейчас, и во всем, что

еще когда-нибудь скажет, потому исправному плательщику залог не страшен.

Только успел Санчо вымолвить это, как дверь отворилась и вошли два

человека, по виду - кавальеро, из коих один, заключив Дон Кихота в объятия,

молвил:

- Ваша наружность удостоверяет ваше имя, имя же ваше не вступает в

противоречие с вашей наружностью: вне всякого сомнения, вы, сеньор, и есть

подлинный Дон Кихот Ламанчский, светоч и путеводная звезда странствующего

рыцарства, существующий вопреки и наперекор тому, кто вознамерился похитить

ваше имя и развенчать ваши подвиги, а именно автору вот этой самой книги.

Тут он взял у своего приятеля книгу и передал Дон Кихоту; Дон Кихот

молча стал ее перелистывать и, весьма скоро возвратив, молвил:

- Я просмотрел немного, однако уже успел заметить три вещи, достойные

порицания: это, во-первых, некоторые выражения в прологе, во-вторых, то, что

книга написана на арагонском наречии, с пропуском некоторых частей речи,

в-третьих, - и это особенно явно выдает невежество автора, - он путается и

сбивается с толку в одном весьма важном пункте: он объявляет, что жену моего

оруженосца Санчо Пансы зовут Мари Гутьеррес, на самом же деле ее зовут

совсем не так: ее зовут Тересой Панса, а кто путает такие важные вещи, от

того можно ожидать, что он перепутает и все остальное.

Тут вмещался Санчо:

- Нечего сказать, правдивый повествователь! Хорошо же, значит,

осведомлен он о наших делах, коли жену мою Тересу Панса величает Мари

Гутьеррес! Возьмите-ка, сеньор, еще разок эту книжку и поглядите, не

действую ли в ней и я и не переврано ли там и мое имя.

- Судя по твоим словам, друг мой, ты, верно уж, Санчо Панса, оруженосец

сеньора Дон Кихота? - спросил дон Херонимо.

- Да, это я, - подтвердил Санчо, - и горжусь этим.

- Можешь мне поверить, - сказал кавальеро, - что этот новый автор

изображает тебя вовсе не таким приятным, каким ты нам кажешься: он выдает

тебя за обжору, простака, и притом отнюдь не забавного - словом, нимало не

похожего на того Санчо, который описан в первой части истории твоего

господина.

- Бог ему судья, - заметил Санчо. - Лучше бы оставил он меня в покое и

позабыл обо мне: было бы корыто - свиньи-то найдутся, а мое дело сторона.

Оба кавальеро пригласили Дон Кихота к себе в комнату вместе отужинать:

им-де хорошо известно, что на постоялом дворе нельзя найти кушаний,

достойных его особы. Дон Кихот по свойственной ему учтивости принял их

предложение и отужинал с ними; Санчо благодаря этому получил телячьи ножки в

полное свое распоряжение; он сел на почетное место, а к нему присоединился

хозяин, который был не меньшим, чем Санчо, охотником до ножек и до копыт.

За ужином дон Хуан спросил Дон Кихота, что слышно о сеньоре Дульсинее

Тобосской: не вышла ли она замуж, не родила ли, не забеременела ли, а если

осталась непорочной, то хранит ли в своей скромной и целомудренной памяти

любовные мечтания сеньора Дон Кихота. Дон Кихот же ему на это ответил так:

- Дульсинея осталась непорочной, мечтания мои - упорнее, чем когда бы

то ни было, отношения наши по-прежнему отличаются сдержанностью, прекрасная

же ее наружность превращена в наружность грубой сельчанки.

И тут он им рассказал во всех подробностях о том, как сеньора Дульсинея

была заколдована, о том, что с ним произошло в пещере Монтесиноса, а равно и

о том, что мудрый Мерлин велел сделать, дабы расколдовать Дульсинею, то есть

о порке, коей должен был себя подвергнуть Санчо. Изрядно было то

удовольствие, какое получили оба кавальеро, слушая рассказ Дон Кихота о

необычайных его похождениях, и их приводили в равное изумление как самые его

бредни, так и его изящная манера изложения. Они уже совсем готовы были

признать его за человека здравомыслящего, как вдруг у него снова начинал

заходить ум за разум, и они все не могли определить, к какому разряду скорее

можно его отнести: к разряду людей здравомыслящих или помешанных.

Между тем Санчо тотчас после ужина покинул хозяина, находившегося в

состоянии сильного подпития, и, проследовав в соседнюю комнату, объявил:

- Убейте меня, сеньоры, если автор этой книги, которую ваши милости

привезли с собой, не желает со мной рассориться. Ну пусть он назвал меня

объедалой, так хоть бы уж пьянчугой-то не называл.

- Как же, он и это говорит о тебе, - сказал дон Херонимо, - не помню,

правда, в каких именно выражениях, - одно могу сказать, что говорит он о

тебе вещи предосудительные, да к тому же еще и неверные, сколько я могу

судить по физиономии того доброго Санчо, который находится сейчас передо

мной.

- Поверьте, ваши милости, - сказал Санчо, - что в этой истории Санчо и

Дон Кихот, должно полагать, изображены совсем не такими, какими нас

представил в книге своего сочинения Сид Ахмет Бен-инхали и каковы мы и есть

в жизни: мой господин выведен у Сид а Ахмета человеком отважным, мудрым и,

кроме того, пылким влюбленным, я же - простодушным и забавным, а вовсе не

пьяницей и не обжорой.

- Я с тобой согласен, - объявил дон Хуан. - Если б только это было

возможно, следовало бы воспретить писать что-либо о великом Дон Кихоте всем,

кроме первого его жизнеописателя, Сида Ахмета, подобно как Александр

Македонский воспретил изображать себя всем художникам за исключением

Апеллеса.

- Пусть меня изображает, кто хочет, - заметил Дон Кихот, - но только

пусть не искажает, потому что когда тебя оскорбляют на каждом шагу, так тут

невольно потеряешь всякое терпение.

- Нет такого оскорбления, - возразил дон Хуан, - за которое сеньор Дон

Кихот не сумел бы отомстить, если только оно не разобьется о щит его

терпения, щит же этот, сколько я понимаю, велик и крепок.

В таких и тому подобных разговорах прошла у них большая половина ночи,

и сколько ни старался дон Хуан, чтоб Дон Кихот еще разок заглянул в книгу и

на сей предмет поразглагольствовал, однако ж упорство Дон Кихота нельзя было

сломить: он отговаривался тем, что, в сущности, уже читал ее, что книжка

дурацкая и он опасается, как бы автор, случайно узнав, что он, Дон Кихот,

держал ее в руках, не обрадовался и не подумал, что он ее читал, от вещей же

непристойных и безобразных должно отвращать помыслы, а тем паче взоры. Его

спросили, куда именно он направляет путь. Он ответил, что в Сарагосу, для

участия в турнире с призами, который в том городе устраивается ежегодно. Дон

Хуан заметил, что в этой новой книге рассказывается, как Дон Кихот, или,

вернее, кто-то другой под его именем, участвовал на таком турнире в скачках

с кольцами - турнире, скудно обставленном, с жалкими девизами и с еще более

жалкими нарядами, но зато изобиловавшем всякими глупостями.

- В таком случае, - объявил Дон Кихот, - ноги моей не будет в Сарагосе,

- тем самым я выведу на свежую воду этого новоявленного лживого

повествователя, и тогда все увидят, что Дон Кихот, которого изобразил он,

это не я.

- Отлично сделаете, - заметил дон Херонимо, - тем более что будет еще

один турнир, в Барселоне: там сеньор Дон Кихот с не меньшим успехом может

выказать свою доблесть.

- Так я и сделаю, - объявил Дон Кихот. - А теперь попрошу у ваших

милостей позволения удалиться: мне пора на покой. Еще я прошу вас записать и

занести меня в число ваших самых преданных друзей и слуг.

- И меня также, - присовокупил Санчо. - Может, и я на что-нибудь

пригожусь.

На этом они расстались: Дон Кихот и Санчо ушли к себе, дон Хуан же и

дон Херонимо долго еще дивились этому смешению здравомыслия и безумия, и у

них не оставалось сомнений, что они видели настоящих Дон Кихота и Санчо, а

не тех, кого описывал арагонский сочинитель.

Наутро Дон Кихот встал пораньше и, постучав в перегородку соседней

комнаты, попрощался с кавальеро, у которых он вчера вечером был в гостях.

Санчо весьма щедро расплатился с хозяином и посоветовал ему, чтобы он

поменьше расхваливал припасы своего заведения или уж получше его таковыми

снабжал.

1 Дон Кихот разлюбил Дулъсинею Тобосскую. - У Авельянеды, автора

подложной второй части "Дон Кихота", герой, утратив всякую надежду на

расколдование Дульсинеи, отрекается от нее и присваивает себе прозвище

"Рыцаря без любви".