С.Л.Ария Жизнь адвоката

Нет, чтобы понять смысл статьи, нужно очень внимательно следить за мыслью автора, понять его основную идею, которой подчинен весь ход изложения. Мы знаем от Галанскова, что Лашкова приступила к перепечатке статьи сразу, не читая ее предварительно. Значит, с текстом она знакомилась уже в процессе печатания. Между тем известно, что машинистка далеко не всегда понимает смысл печатаемой работы. Она может, допустим, перепечатать диссертацию по психологии или биохимии, текст которой вообще представляется ей полной абракадаброй.

Давайте посмотрим, как затуманенным технической работой сознанием могла воспринимать смысл статьи машинистка Лашкова. Она могла понять, что автор вначале анализирует развитие и изменение взглядов В. И. Ленина на цели русской революции начиная с 1907-го, в 1917 году и далее — к 1920 году. Она могла заметить, что автор придает большое значение «Заметкам о нашей революции», в которых, по его мнению, Ленин изложил свои последние заветы о путях перехода крестьян к социализму, о построении государственного аппарата, о методах идеологического руководства массами.

Она могла понять, бегло просматривая текст в ходе печати, что, по мнению автора, Сталин извратил ленинские идеи во всех этих областях, отступил от них, применив при этом недопустимые методы руководства. Она, далее, могла увидеть, что автор анализирует социальные причины, породившие этот отход от заветов Ленина, породившие «вождизм» и склонность к помпезности.

Она могла, в частности, читать в этом месте работы такие фразы, не оставлявшие у нее сомнений в симпатиях автора к светлым образам основателей партии: «Наряду с пролетарским стилем руководства, который отличался простотой, скромностью, самоотверженностью, лучшими представителями которого были Ленин, Свердлов, Дзержинский, Киров, в партии постепенно стал проявляться и иной стиль руководства (свойственный примкнувшим к партии мелкобуржуазным и авантюристическим элементам)» (л. д. 222. т. 10).

Она могла читать далее, что автор исключает возврат к миру капитализма: «Русский буржуазный мир был внутри не

111

кончен, он стал постепенно проступать в мире социалистическом... Возврат к этому миру уже, конечно, невозможен, но он... проявляет себя и создает глубокие внутренние препятст­ вия к успешному развитию нового общества» (л. д. 237. т. 10).

Вот ведь что могла заметить Лашкова, печатая эту работу! Итак, она могла без труда увидеть, что автор — за Советскую власть, за социалистическую экономику, за партию Ленина, то есть за все те факторы, которые составляют основу нашего государственного и общественного строя.

Правда, она могла заметить, что автор резко выступает против бюрократии и других негативных, по его мнению, явлений, против тяжелого наследия, оставленного Сталиным во всех областях жизни партии и государства, что автор — за начало реализации наконец ленинских заветов, изложенных в «Заметках о нашей революции». Но если она обратила на это внимание, то она в то же время могла видеть, что единственным разумным путем для такого перелома автор считает реформы сверху.

При такой направленности этой работы Лашкова могла воспринимать ее как антисталинскую, что отнюдь не равнозначно понятию преступной, антисоветской... И потому при размножении этой статьи у нее не было не только прямого, но и косвенного антисоветского умысла, а сама работа воспринималась ею как некриминальная.

О том, что такое восприятие имело определенный резон, видно и из отношения к этой работе в НТС. Мы знаем, что статья эта в составе сборника «Феникс» попала за рубеж, но — не была напечатана в «Гранях». Она оказалась неприемлемой для целей антисоветской пропаганды! Поэтому защита за отсутствием криминала в этом поступке Лашковой просит исключить его из обвинения.

Два пункта обвинения Лашковой относятся к документу, названному «Письмо монахов Почаевской лавры». Она размножила этот документ для Добровольского, а один экземпляр передала Галанскову для включения в сборник «Феникс». Защита считает это обвинение неосновательным.

В «Письме...» описаны произвол и насилие, учиненные над монахами Почаевского монастыря конкретными должност-

112

ными лицами районного и, в редких случаях, областного масштаба в Тернопольской области. Если это клевета, то не на строй, а на этих районных деятелей, фамилии которых прямо названы в документе.

Но от Добровольского мы знаем, что Лашкова поверила этой информации и была глубоко возмущена описанными в «Письме...» безобразиями. Значит, для нее документ этот уже не был заведомо ложным, клеветническим, раз она верила в его правдивость.

Оказывается, однако, что в правдивость этого документа верила не одна Лашкова. Левитин тоже поверил и распространил три свои статьи с протестами против почаевских событий. Григорьян, зам. главного редактора партийного журнала, не только поверил, но и меры принял к прекращению беззаконий: звонил в ЦК, писал туда докладную.

Более того, даже мы сейчас не имеем оснований считать, что документ ложный. Вдумайтесь в ситуацию: документ этот является сообщением об уголовно наказуемых действиях ряда должностных лиц: самоуправство, превышение власти, насилие. Казалось бы, коль скоро речь идет о преступлениях, прокуратура, как надзирающий за законностью орган, должна была проверить основательность этих сведений и, если они не подтвердились, выдать соответствующую справку о результатах проверки.

Между тем, возможно по оплошности следствия, такой справки нет в деле. И потому мы тоже не имеем сейчас оснований признать «почаевское письмо» ложным. Не только Лашкова — тогда, но и мы — сейчас!

Поэтому, за отсутствием в документе посягательства на наш строй, за недоказанностью клеветнического его характера, он, как некриминальный, должен быть исключен из обвинения Лашковой.

Этим исчерпывается обвинение Лашковой, связанное с перепечаткой.

Она обвиняется также в распространении антисоветской литературы. В формуле обвинения указано: «Получила от Добровольского для распространения брошюру “Солидаризм” и журнал НТС “Наши дни”». Посмотрите, как этот же факт

113

описан в формулировке Добровольского: «Передал Лашковой для чтения брошюру и журнал». Оказывается — для чтения. Поскольку эти разноречивые оценки цели передачи исключают друг друга, нужно принять одну из них — более благоприятную для подсудимых. Тем более что и сами мы убедились в передаче этой литературы Лашковой только для прочтения.

Далее «... с целью распространения передала брошюру “Солидаризм” Кушеву, а журнал — Левитину...»

По объективным признакам способ, которым Лашкова ознакомила этих лиц с брошюрой и журналом, свидетельствует об отсутствии у нее при этом цели ослабления или подрыва Советской власти: Кушев сам увидел у нее на полке брошюру, попросил почитать, она не отказала. Думаю, цель проявилась бы иначе — предложила бы прочитать.

Левитин же бегло просмотрел журнал за 10 минут: не читал, отложил, и она не предлагала ознакомиться внимательнее.

В обоих случаях у Лашковой проявилось пассивное, безразличное отношение к тому, прочтут или не прочтут эти лица криминальную литературу. Разве так действовал бы пропагандист, имеющий цель распространения литературы?

Когда вдумаешься, в чем обвиняется здесь Лашкова: в попытке ослабить такую «опору» Советской власти, как Левитин, богослов из церкви «Нечаянная радость», и должность и занятия которого представляются историческим анахронизмом, то, право же, невольно подумаешь, что это несерьезно...

Считаю, что ни по характеру действий, ни по умыслу здесь нет антисоветской пропаганды и агитации.

Но Лашкова знала, что литература эта издана НТС, то есть несомненно враждебной организацией, и потому факт хранения ею этих изданий и предоставление возможности прочитать их, даже без антисоветской цели, криминален. Он предусмотрен статьей 190-1 УК, которую и нужно применить

кэтой части обвинения.

Яне хочу принижать личность Лашковой и утверждать, что голый интерес к заработку или просто легкомыслие двигали ею, когда она печатала или брала книги. Она сложнее и умнее. Были у нее, конечно, и иные побуждения, которых я

114

попробую коснуться, ни одно из которых, однако, не имеет отношения к Уголовному кодексу.

Так уж устроена человеческая натура, что она — любопытна. Все новое, даже заведомо опасное, враждебное, интересно узнать, чтобы самому оценить... Мне довелось быть солдатом, фронтовиком Отечественной войны. И если я стану утверждать, что, найдя на земле вражескую листовку, мы, зажмурясь, несли ее в костер, вы не поверите мне, так не было. Мы ее обязательно прочитывали из любопытства. Хотя и знали заведомо, что листовка враждебная. А прочитав, отпускали по адресу немцев очередную порцию непарламентских выражений или хохотали, если было очень уж глупо. Думаю, и в поступках Лашковой проявлялось любопытство к новому, опасному.

Любопытство это, видимо, подогревалось теми особыми условиями, которые воздействуют на умы части нашей мо­ лодежи.

Разоблачение культа личности в 1956 году сопровождалось крушением величайшего идеологического авторитета, одно имя которого составляло содержание идейной жизни многих наших людей. Это мероприятие партии, нужное, разумное по существу, породило, однако, у некоторых неуверенность в ценности идей, представлявшихся ранее незыблемыми.

Прошло восемь лет, и из «Памятной записки» столь уважаемого идеолога, как Тольятти, мы узнали, что, образно выражаясь, «не все спокойно в Датском королевстве».

Эти факторы в сочетании со странным отсутствием преемственности авторитетов породили у части нашей молодежи некий «идеологический вакуум», который нужно было умно, умело, тщательно, продуманно заполнить соответствующей воспитательной работой.

К сожалению, далеко не все было сделано нашим пропагандистским аппаратом в этом направлении. И этот вакуум заполнялся самостийно, не всегда правильно, не всегда тем, что истинно.

Факторы, вызывающие этот процесс, носят характер объективных социальных явлений, возникновение их не зависе-

115

ло от доброй или злой воли кого-либо из нас, но они помимо желания влияли на поступки Лашковой. И в этом нет ее вины.

Итак, не нужно преувеличивать. Лашкова не является особо опасным государственным преступником. Ее вина лишь в том, что она дважды нарушила значительно менее серьезный закон — о порядке управления, статью 190-1 Уголовного кодекса.

При решении вопроса, как ее нужно наказать, прошу учесть следующие обстоятельства.

Она правдиво рассказала обо всем, что ей вменяется,— не потому, что ее уличили, а потому, что правдивость свойственна ее натуре.

В деле есть стенограмма звукозаписи абсолютно доверительного разговора между Виноградовым и Хохловым. В этом разговоре Виноградов, оценивая мотивы поступков Лашковой, говорит: «А Вера и Кушев, они вообще не относились к этому серьезно. Для них это было просто ребячество». Думаю, так оно и было на самом деле.

Лашкова — маленькая и тонкая девушка. Товарищ Чижова! Я лично к вам обращаюсь. В составе суда вы представляете прекрасную половину рода человеческого. Напомните в совещательной комнате, что эта половина не только прекрасная, но и слабая!

Когда прокурор потребовал для Лашковой годы заключения, в зале кто-то сказал: «Мало!» Это сказал человек, который не знает, что такое год в четырех стенах тюремной камеры.

Лашкова это знает. И этого горького знания ей хватит на всю жизнь.

Просьба защиты формулируется так: обвинение, связанное с печатанием «Письма Шолохову» и двумя книгами НТС, оценить по статье 190-1 УК и наказать Лашкову без лишения свободы. Во всей остальной части обвинения прошу ее оп­ равдать.

Приговором Мосгорсуда Лашкова была признана виновной в предъявленном обвинении и осуждена к лишению свободы в пределах отбытого к этому моменту срока.

116

ДЕЛО ПАЛИЕВА

(Хозяйственное. Фрагменты речи)

Палиев, директор фирменного магазина «Таджикистан» в Москве, обвинялся в особо крупных хищениях, спекуляции валютными ценностями и товарами, в получении взяток, подлогах документов и других преступлениях. Наряду с ним по делу обвинялись и другие лица. Масштаб вмененных в вину Палиеву преступлений повлек рассмотрение дела Верховным Судом РСФСР по 1-й инстанции. Государственный обвинитель потребовал осуждения Палиева к смертной казни.

Дело слушалось в 1974 году.

Уважаемые судьи!

Ясобирался, как обычно, изложить с позиции защиты свои соображения по отдельным частям обвинения, а затем проанализировать смягчающие и отягчающие ответственность Палиева обстоятельства. Но требование прокурора о смертной казни вынудило изменить традиционный порядок речи, ибо по сравнению с вопросом — жить или не жить Палиеву — значимость вмененных ему в вину цифр ничтожна.

Ядолжен поэтому начать с этого грозного вопроса и ему подчинить весь деловой анализ.

Дело Палиева относится к той категории, где возможность просьбы обвинителя о смертной казни отнюдь не очевидна. Мы так и не знали до конца, что попросит прокурор. Это не то дело, где наше нравственное чувство заранее шепчет: тут нужно казнить, этот человек не вправе жить на свете.

Правда, закон говорит: можно и казнить. Но давно уже не применяли по хозяйственным делам такое наказание... Здесь старый и больной подсудимый... В обвинительном заключении отмечены смягчающие обстоятельства... Словом, сомневались весьма, чтобы был такой запрос обвинителя.

Итак, можно по закону, но отнюдь не обязательно. Эта неочевидность, спорность создает, как мне кажется, проблему для суда (при очевидности нет этой проблемы) и заставляет волноваться меня: смогу ли я своими слабыми силами убе-

117

дить вас, что «не обязательно», а просто «можно», в данном случае означает «не нужно». Никому.

Требование прокурора было мотивировано так, что центр тяжести лежал не в характере и объеме преступления, а в отягчающих обстоятельствах и в данных о личности. Попутно замечу, у Палиева прокурор отметил только отягчающие моменты, у остальных подсудимых — только смягчающие... Это было несправедливо.

Предложение смертной казни Палиеву было высказано прокурором хотя и вполне буднично, но за этой будничностью угадывалась изрядная раздраженность. И подумалось: какую огромную роль играет всего лишь поведение человека на суде для его судьбы, для исхода дела!

Поскольку именно привходящие обстоятельства сыграли роль центра тяжести в требовании прокурора, нужно внимательно разобраться в том, на что он указал.

Итак, Палиев ранее судим. Палиев уклонился от участия в защите Родины в годы войны. Он незаконно получил военную медаль и «кощунственно носил ее, желая покуражиться».

Он являлся организатором преступлений в Москве и в Таджикистане. Он не выдал накопленных денежных сумм для возмещения ущерба.

Он грубо, резко и надменно держал себя с окружающими, унижал их достоинство.

Уже по одним лишь формальным причинам нельзя обосновывать приговор ссылками на эти обстоятельства, посколь­ ку они не включены в перечень отягчающих ответственность по статье 39 Уголовного кодекса. Судимость же у Палиева имеет 30-летнюю давность, и, судя по назначенному тогда наказанию, ничего значительного за нею не стояло. Все остальные факты законом к отягчающим не отнесены.

Прокурор, правда, и не предлагает именовать их «отягчающими», он просит «иметь их в виду» при оценке личности... Но от этого не легче!

Что касается существа перечисленных фактов, то дело обстоит так. Палиев, по словам прокурора, «заручившись липовой справкой, всю войну кочевал по Средней Азии». Но у

118

суда нет данных, что Палиев был здоров, что врачи и военкомат незаконно освободили его от службы.

Для получения военной медали Палиев никакого подлога не совершал. Он, правда, воспользовался ошибкой при составлении списков и медаль получил, но носил ее всего лишь из мелкого тщеславия, а не ради «кощунственного куража».

Палиеву не предъявлено обвинения в организации преступлений. Зачем искажать обвинение? Его соучастники Вахидов и другие вполне взрослые люди действовали из корысти, а не в силу некоего организующего влияния на них со стороны Палиева.

Он выдал все, что нажил преступлениями. Справка в деле и произведенный нами расчет подтверждают это.

Он был груб и резок с окружающими? Это так, это верно. Он и здесь был таким и немало напортил себе в суде своим характером. Но лучше ли преступник вкрадчивый, льстивый? Не страшнее ли это?

Неубедительны ссылки на сопутствующие отягчающие обстоятельства, те самые, которые повлекли требование смертной казни! Нет, наказывать надо за сами криминалы, а не за «сопутствующие» факторы.

Теперь немного о факторах смягчающих, прокурором не названных.

На момент рассмотрения дела ущерб возмещен, и это уже законный смягчающий мотив, указанный в статье 38 Кодекса.

В обвинительном заключении отмечено, что Палиев своими показаниями по эпизодам с валютой и тканями содействовал установлению истины. И это названо в законе моментом, смягчающим вину. А ведь это те самые составы, по которым прокурор просит казнить Палиева!

Скромно умолчал обвинитель о том, что у Палиева была еще одна судимость: в 1951 году он был Особым совещанием осужден к 10 годам заключения и, отсидев не так уж мало, в 1956 году был реабилитирован. Иными словами, он уже пострадал от учиненного тогда беззакония.

Палиев тяжело болен. Один из моих коллег-адвокатов рассказал мне, как он, встретив после приговора в Мосгорсу-

119

де судью, спросил у него, не дрогнула ли у того рука, когда осуждал к казни старого и очень больного человека по «валютному» делу. И тот ответил ему, что осужденный, несмотря на свои болезни, такое наказание «выдержит».

Однако там была жестокость, доведенная до патологии. Человек душевно здоровый так не скажет, ибо тяжко больному всегда хочется смягчить наказание...

Позвольте теперь высказать несколько соображений для более широкого взгляда на вопрос. Свойственное человеческой натуре стремление к возмездию за зло некогда привело к созданию системы наказаний, из которых крайним была смертная казнь.

Стремление к справедливому возмездию проявилось и в том, за что применялась казнь. Красной чертой — от принципов талиона7 и до наших дней — человечество оправдывало (да и то не везде) применение казни за посягательство на чужую жизнь. Все остальные поводы к применению смертной казни в истории юстиции преходящи. Этот — вечен, ибо отвечает широко распространенному пониманию справедливости, убеждению, что лишь крайняя форма жестокости, проявленная преступником, заслуживает полного отказа в милосердии и кары в виде наивысшего страдания.

Вдумайтесь в этом свете в обвинение Палиева. Золотые монеты перешли из одних рук в другие. Яркий восточный атлас, завезенный в Москву, оказался не у московских, а у душанбинских модниц, хоть и втридорога.

Чья жизнь была искалечена этим, кому это принесло страдание, кто пролил из-за этого хоть слезу?

Икогда требуют за это приговорить виновного к смертной казни, то есть к наивысшему страданию, такое требование противно нашему правосознанию, нашему человеческому пониманию соразмерности кары.

Иеще одно. Почти во все времена в нашей стране допускалась смертная казнь за умышленное убийство и за пре-

ступления, причинявшие особые страдания личности. За

7Талион — система наказаний, выраженная в классической формуле «Око за око, зуб за зуб». (Прим. ред.)

120