Бронская л. И. Русская идея в литературе русского зарубежья (первая половина хх века)

Сам термин «русская идея» впервые был употреблен в русской общественно-политической периодике в конце 19 века. Его автором считают В. С. Соловьева, опубликовавшего в 1888 году на французском языке статью «L’Idee russ», которая впервые была переведена на русский язык в 1909 году и помещена в журнале «Вопросы философии и психологии». Однако за те двадцать с небольшим лет, которые прошли между русской и французской публикациями соловьевской статьи, словосочетание «русская идея» стало весьма популярным: серьезная тенденция в русской общественной жизни получила свое название. Русская идея — это национальная идея, декларация которой равнозначна ответу на вопрос о смысле существования России во всемирной истории. Соловьев В.С. ратовал за единство России и Европы, за объединение всех трех разновидностей христианства — католичества, православия и протестантизма. Этим объясняется его неприятие отождествления христианства лишь с православной религией. Он выступал и против сведения русской идеи к «христианской монархической идее». По его словам, ни государство, ни общество, ни церковь, взятые в отдельности, не выражают существа русской идеи: все члены этой «социальной троицы» внутренне связаны между собой и в то же время «безусловно свободны». Сущность русской идеи в представлении Соловьева совпадает с христианским преображением жизни, с построением ее на началах истины, добра и красоты. Для национальной идеи «нет имен, нет званий и положений, а есть только другая человеческая личность, ищущая правды и добра, заключающая в себе искру Божию, которую следует найти, пробудить, зажечь» (1).

Национальная концепция Вл. С. Соловьева весьма субъективна. По сути дела, это попытка примирения двух активно противоборствующих начал в русской общественной жизни: западничества и славянофильства, — попытка привести их к общему знаменателю. Конечно, во времена Соловьева формировались и другие национальные концепции, отличающиеся большой оригинальностью и парадоксальностью. Однако это иная тема, заслуживающая особого внимания. Нас же русская идея в интерпретации Соловьева интересует в связи с огромным влиянием, которое оказала его философия на развитие русской литературы конца 19 - начала 20 века, особенно на развитие литературы модернизма. Именно писатели-символисты важной стороной своего творчества считали тему России, постижение русского национального характера, пытались прогнозировать будущее родины. Так, известный символист Вяч. Иванов в статье 1909 года «О русской идее» вслед за Соловьевым утверждал, что национальная идея определима только в связи со вселенским, всемирным служением, она не совместима ни с политическими, ни с националистическими интересами. История России в этом контексте — трагическая загадка: «Мы переживаем за человечество — и человечество переживает в нас великий кризис». Такие подходы в реализации национальной концепции, с одной стороны, повторяют соловьевские рассуждения, но — с другой — демонстрируют представления о мире поэта-символиста, который примирял язычество и христианство, «землю-Мать» и «небесное», утверждая, что именно культура устанавливает динамическое равновесие между божественным и человеческим: «Все мы — одна система вселенского кровообращения». Революционная активность начала века, по Иванову, связана с динамическим перестроением культуры и мучительным рождением «нового человека» — чтобы восстать в соборности, необходимо пережить «огненную смерть», «исчезнуть и сохраниться в живом культе одушевляющего нас принципа».

«Но можно ли еще — и должно ли — говорить вообще о национальной идее как о некотором строе характеристических моментов народного самосознания? Не упразднена ли и эта старая тема, как упраздненными казались нам старые слова о народе и интеллигенции? — задается вопросом Вяч. Иванов. — Нам кажется, что можно и должно. Можно потому, что не Гердер и Гегель изобрели понятие «национальная идея», не философы его измыслили, ипостазируя некоторое отвлечение или метафизическую схему, но создала и реализовала, как один из своих основных фактов, история. Должно — поскольку национальная идея есть самоопределение собирательной народной души в связи вселенского процесса и во имя свершения вселенского, самоопределение, упреждающее исторические осуществления и потому двигающее энергии. Ложным становится всякое утверждение национальной идеи только тогда, когда неправо связывается с эгоизмом народным или когда понятие нации смешивается с понятием государства. Не забудем, что вне государства евреи чувствовали — и именно вне государства чувствовали всего острее и ярче — свое национальное назначение быть народом священников и дать миру Мессию; вселенская концепция мессианизма у Второисайи возникла в еврействе в эпоху Вавилонского пленения» (2). Здесь Иванов как будто предвосхищает события последующих десятилетий, события великого рассеяния, повлекшие за собой возникновение русской диаспоры, русского зарубежья, идеологией которого становится русская идея, но уже в иной, нежели в условиях художественно-философского ренессанса рубежа веков, интерпретации. Несомненно, писатели, поэты, художники, ученые, философы в изгнании трактовали свое творчество как генетически тесно связанное с серебряным веком, и это было действительно так. Но, оказавшись в роли гонимых и обездоленных, потерявших возможность вернуться, изгнанники задались вопросом о причинах, приведших Россию к катастрофе. Поэтому в манифестах, декларирующих русскую идею, акценты меняются.

Так, в 1936 году в статье «Чаемая Россия» Ф. Степун писал: «Конечно, в Западной Европе нам, эмигрантам, часто становится скучно — в просторечии «скучно» все равно, что тошно, — прежде всего потому, что мы не можем жить с ней своею жизнью. В Россию же нас тянет потому, что мы не можем убить в себе подсознательного чувства, что, какою бы она не была, она все-таки своя; как своя мила и по милу хороша. Как бы сильна не была эта логика чувств, не в ней одной дело. Наше тяготение к России имеет еще и другие, более объективные причины: какую-то смутную надежду на то, что большевистская Россия, построившая свою кровавую идеократию против не существовавшего в России буржуазно-капиталистического строя, сможет первою выйти на новый исторический путь, первою приступить к новой исторической стройке» (3). Это одна из многочисленных деклараций, в которых прогнозируется будущее России. Для русского зарубежья это была достаточно крайняя точка зрения, но вся система реализации национальной концепции складывалась из противоречивых, часто взаимно неприемлемых манифестов. Если свести их к общему знаменателю, то окажется, что они вполне органично вписываются в знаменитую уваровскую формулу, тогда как размышления философов серебряного века предполагали в большей или меньшей степени полемику с триадой «самодержавие-православие-народность».

По крайней мере и Вл. Соловьев и Вяч. Иванов декларировали единение европейских народов, взывали к экуменизму, и воспевали мистические тайны древних поверий. Именно последователю соловьевского учения, А. Блоку, принадлежит стихотворение «Соединенные Штаты Европы».

Автором наиболее убедительной и последовательной национальной концепции был русский православный философ И. А. Ильин, во главу угла ставивший философский духовный опыт или «философию как духовное делание». После своей высылки из Советской России в 1922 году Ильин обращается к предметам, составляющим сердцевину русской религиозно-философской мысли. В центре его раздумий — проблемы России, ее истории, пути выхода из того кризиса, в котором она оказалась, проблемы духовного становления личности, выбора ею своей человеческой и гражданской позиции. Он был убежденным сторонником целостности России, сильного государства. Всячески подчеркивая роль и значение государства в истории России, Ильин одновременно делает особый упор на развитие духовных и нравственных начал государственности (4).

Философские сочинения И. А. Ильина во многом определили идеологию развития литературы русского зарубежья первой половины 20 века. Ведущие русские писатели-эмигранты в скрытой или явной форме отражали взгляды Ильина на русскую идею, которые многими из них разделялись. Так, безусловным единомышленником философа был И. Шмелев. Сочувственно относились к ильинским выступлениям в печати М. Осоргин, И. Бунин, Б. Зайцев. Все они к 1917 году были известными писателями. У каждого своя тема, свой голос, своя манера писать, свой способ жить. Зайцев и Осоргин, например, на себе испытали искус революции 1905 года, увлекались, участвовали, искренне верили. Об этом роман Б. Зайцева «Дальний край» и роман М. Осоргина «Свидетель истории». Однако Февральскую революцию все приняли с чувством радости. Ждали свободы и демократии. Октябрьскую революцию не приняли или приняли сдержанно. В начале 1920-х годов и те, кто осознанно желал эмигрировать, и те, кто не желал, но подчинился обстоятельствам, оказались за пределами России. Тема России, тема утерянной родины становится центральной темой в их произведениях периода эмиграции.

Вот строки из публикации М. Осоргина в газете «Дни» в 1924 году: «Ту огромную землю и тот многоплеменный народ, которым я в благодарность за рожденные чувства и за строй моих дум, за прожитое горе и радость дал имя родины, — никак и ничем у меня отнять нельзя, ни куплей, ни продажей, ни завоеванием, ни изгнанием меня — ничем, никак, никогда. Нет такой силы и быть не может. И когда говорят: «Россия погибла. России нет», — мне жаль говорящих. Значит, для них Россия была либо царской приемной, либо амфитеатром Государственной Думы, либо своим поместьем, домиком, профессией, верой, семьей, полком, трактиром, силуэтом Кремля, знакомым говорком, полицейским участком, — не знаю еще чем, чем угодно, но не всей страной его культуры — от края до края, не всем народом — от русского до чукчи, от академика до кликуши и деревенского конокрада» (5).

Шмелев И., переживший в 1920 году величайшее человеческое горе — красные расстреляли его единственного сына, офицера Добровольческой армии, не пожелавшего покинуть родину вместе с врангелевцами, — Шмелев пишет в повести «Старый Валаам»: «Где Россия, творившая светлых старцев, духовников народных? Есть ли они теперь на новом Валааме? Сердце мне говорит, что есть, в необъятных родных просторах, неявные, может быть, прорастающие только в великом народе нашем. Придет время, — и расцветут редкостные цветы духовные. Господний посев не истребится». А в повести «Куликово поле» Шмелев ту же мысль продолжает: «...Ворота затворены и лампады погашены, ...и народ в этом неповинен. Свой «запас нравственный» он несет, и, в страдании, пронесет его и — сполна донесет его до той поры, когда ворота Лавры растворятся, и лампады затеплятся» (6).

Писатели-эмигранты пишут о России, Россию вспоминают, в Россию стремятся, чтобы исполнить последний долг, о России рассказывают как свидетели. Но лучшие произведения о России — это вовсе не плач по навсегда утерянной родине, но художественное осмысление прожитого на родной земле, подведение итогов закончившегося катастрофой этапа в развитии российской государственности и прогнозирование будущего, порой, прогнозы эти весьма утопичны. Одной из характерных черт воспоминаний о России является их идеализация. Так, в своей статье о Шмелеве, вошедшую в сборник «Одиночество и свобода» (1955), Г. Адамович пишет: «Была ли старина именно такой? Не обольщаемся ли мы насчет ее подлинного благолепия? Не поддаемся ли иллюзии? Шмелев отказывается поднимать об этом вопрос. Была или не была — все равно должна была быть! Проверять теперь поздно — надо принять идеал традиционный как идеал живой. Если впереди тьма, будем хранить свет прошлый, единственный, который у нас есть, и передадим его детям нашим» (7). В данном случае срабатывает схема: важно не то, было ли так или не было; важно другое — так должно быть и так будет. По мысли Шмелева и его собратьев по перу, идеализированные в художественных произведениях черты русского национального характера, стиль народной жизни должно культивировать в себе молодое поколение, и выросшее на чужбине, и оказавшееся в подавляющих условиях тоталитарного режима. Такой педагогический подход к художественным текстам не случаен: эмигрантская молодежь оказалась в иноязычной и инонациональной среде. Однако именно на нее возлагались особые надежды — то самое историческое строительство, о котором столь убедительно говорил в 1936 году Ф. Степун. В связи с повышением статуса воспитательной функции автобиографической прозы, многие писатели активно использовали прием прямого обращения к читателю. Получалось так, что в собственно художественное (беллетристическое) произведение «вживляли» публицистические фрагменты, которые в силу высокого патриотического пафоса, характерного для воспоминаний о России, выглядели органично и естественно.

В своей лучшей книге «Времена» М. Осоргин писал: «Любит ли свое дерево зеленый листок? Просто — он, лишь с ним связанный, — лишь ему принадлежит. И пока связан, пока зелен, пока жив — должен верить в свое родное дерево. Иначе — во что же верить? Иначе — чем же жить?» (8).

Примечания:

1. Соловьев Вл. Русская идея // Русская идея. - М., 1995. С. 187.

1. Иванов Вяч. О русской идее // Русская идея. - М., 1995. С. 230.

2. Степун Ф. Чаемая Россия. - М., 1998. С. 114.

3. Ильин И. О русской идее // Ильин И. Наши задачи. Статьи 1948-1954 гг.: В 2 т. - Париж, 1956. Т. 1. С. 313.

4. Осоргин М. Времена. - М., 1995. С. 495.

5. Адамович Г. Одиночество и свобода. - М., 1998. С. 44.

6. Шмелев И. Старый Валаам. - М., 1999. С. 17.

7. Осоргин М. Письмо в газету "Дни" // С того берега. - М., 1992. С. 5.