_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 2

Н. Келин

151

Из синевы роняет клики, К земле снижаясь рикошетом.

Люблю дыхание полыни,

Ив степь бегущие дороги,

Икрасоту широких линий,

Игумен выцветшие стоги.

Иэти старые курганы— Зипунных рыцарей могилы, 1де спят былые атаманы Эпохи вольности и силы...

ДОМА

В куренях за божницею старой

Прошлогодний кусок просфоры...

От загнеты душистой опарой

Сладко пахнет от ранней поры...

У окошка, нагнувшись над прялкой, Пригорюнясь, мамаша сидит...

К ней подходит внучонок вразвалку— И клубок и ее теребит.

Ах, мамаша, далёко то время— Десять лет промелькнуло с тех пор, Когда я, опираясь о стремя, Мой покинул зелененький двор.

Замелькали станицы и села...

Промелькнули поля и стада...

И унес меня ветер веселый

От родимых левад навсегда...

Но живут в моем сердце туманы

Предрассветных широких полей...

И я знаю, что все мои раны

Исцелит лишь степной суховей...

152

Н. Келин

* * *

Их брали тысячами в плен

Ина морозе раздевали, На лицах их я видел тлен

Иочи, полные печали.

Как стадо загнанных зверей, Метались эти люди-тени, Под тяжкий рокот батарей Дрожали зыбкие колени.

Ия на них глядел сквозь явь Морозных сумерек России

Идумал— Боже, не оставь Детей своих в часы глухие.

* * *

У околицы сумерки синие, Тихий хутор грустит за рекой...

Нынче бабушка наша Ефимия Теплит свечи за упокой.

Умер дед невзначай, и не чаялось, Как беда роковая стряслась, Бабка плакала, охала, маялась— Наконец и она улеглась.

Апотом всех из хутора выгнали, Мать с сестрою в землянку свезли,

Аотца, вдоль станичного выгона, Комиссары в тюрьму отвели.

Н. Келин

153

** *

Весной всегда мне снится, Что полая вода Придвинулась к станице, Как в старые года.

Дрожат от вешней вспышки Листы седых осин, Наделали мальчишки Коней из хворостин...

Деды немой громадой Застыли у ворот, А девки за левадой Уж водят карагод.

Налыгач взяв в конюшне,

Ведет отец быка...

И гонит ветер южный

На север облака...

Мать делает хмелину, Глядит с загнеты кот, Дугою выгнув спину, На кошку у ворот.

Свистит в левадах птица На разные лады, А полая водица

Уж булькает в сады.

Хорош апрельский вечер В станице на Дону, Там пьяный, вешний ветер Баюкает страну.

АЛЕКСЕЙ АЧАИР

ЦВЕТОК КУПАВЫ

Сыну Ромилу

Дно чаши озерной покроется илом, Столетние ели наденут тенета, Таежные птицы загрезят о милом И будут осеннего ждать перелета.

Итак, скоро осень... Как серо, как голо...

Оскалились камни, и высохли травы.

Атихий и нежный, чуть слышимый голос Поет мне весеннюю песню Купавы.

Ахолод и ночь наступают, и ветер Свечу задувает и воет над домом.

Аголос— как птица пред утренним светом— Куда-то зовет меня зовом знакомым.

Я, губы зажав, поправляю на теле Лоскут продырявленный с вытертым мехом.

Аптицы на радостный юг улетели!

Аели уснули, укрывшись под снегом!

Алоб мой изрезан— морщина к морщине!

Аруки покрыты корой и годами...

Ивдруг, точно свет со скалистой вершины, Сбегают лучи, расцветая цветами.

Иширится небо, в огне голубея.

Иснова— и солнце, и щебет, и травы...

Ирадость моя, что, мой мальчик, тебе я Сберег, как цветок от весенней Купавы.

А. Ачаир

155

МАРИЯ КОНЦЕПЦИОН

(Взятие Сан-Франциско)

Муза моя сорвала, молча, браслеты и кольца, и ожерелье сняла, словно решила: забыть...

Нежно-суров ее взор— взгляд огневой своевольца.

Так же Резанов смотрел, с твердым намереньем: плыть.

Не до игрушек теперь: жизни решается участь. Если ему не рискнуть,— значит, на смену— не он.

А в Сан-Франциско— она, страстно мечтая и мучась, шепчет по-русски: люблю!— хрупкая Концепцион.

Не до веселья теперь,— черное платье, как саван. Если разлука вернет,— снова брильянтам сверкнуть. Ночь наступает опять. Снова ей смотрит в глаза он. Видит испанка в глазах— штормов туманную муть.

Видит в зрачках: рыбаки, сети и снасти для ловли. Странно ей все же понять: «Счастье— страданьем лови!» Плыли испанцы сюда— шли их суда для торговли. Этот Резанов на Русь— отплыл во славу любви.

Смотрит испанка в глаза странного друга и брата, видит огни маяков. Русь она видит в глазах.

Вдруг поднялась, побледнев,— ноги и руки— как вата:

— Дева Мария! За что?!— Криком подстреленной:— Ах!..

Больше вовек не нужны— ни ожерелья, ни кольца,— их позабыла совсем; кто-нибудь взял, может быть. Взор опустила к земле,— взгляд неземной богомольца, участь невесты-вдовы, Богу покорной рабы...

Своды и стены темны. В садике— купы азалий. Тайны хранит монастырь. Солнце, и море, и сон...

Плещутся волны вокруг... Разве ей это сказали?.. Русский,— он жив! Навсегда!— в сердце, у Концепцион!..

Муза сурова моя... Черное платье, как саван. Если разлука вернет,— снова улыбке блеснуть.

Ночь наступает, как тать. Снова ей смотрит в глаза он! — Русский и русский опять!— штормов жестокая муть.

156

А. Ачаир

Бьется на воле гроза... Воле сестра— безнадежность. Слезы текут по щекам... А на устах: дорогой!..

Ирасцветает цветком в сердце бессильная нежность

ствердым решением: ждать.

Он,— и не сменит другой.

ЗНАМЕНЬЯ

Годы славы, и смерти, и подвигов.

Реки крови и слез. Облака...

Люди волей и крыльями подняты.

Только жизнь, словно миг, коротка...

Расстилаются светлой дорогою, розовеют, как утро, века...

Даже мысль, что сбывается многое,— как молитва,— проста и легка.

Громыхают железные поступи. Костенеет на стали рука.

Вой ветров обрывает: ...о, ГЪсподи! Гибель мира грозна и близка.

Но не гибель— свершенье заветного, но не гибель— полет мотылька,— жизнь сегодня еще незаметного!..

И улыбка, и радость кротка.

Это сердце рождается новое,— эта мука смертельно тяжка,— это небо, как сгусток, багровое, и потоков— в крови— берега...

Но надежда, но вера, но счастие— видеть новую жизнь на века.

Кровь и плоть— это тайна причастия. И мечта, и душа— высока.

Эта мысль, что сбывается многое,

что дорога уже широка...

И несутся над крышей убогою,—

облака, облака, облака...

А. Ачаир

157

МОРЕ ШУМИТ

Мне волны шумели, скрывая прибрежные мели. О дивных глубинах мне голос морской говорил.

Скользящие доски мне шумом напомнили всплёски,

извук голубиных, звенящих,как музыка, крыл.

Ив волнах ревущих услышал я клики бегущих,

изовы, и стоны

людские, и топот коней,

и стройное пенье за всенощной под воскресенье у тихой иконы

при свете лампадных огней...

И понял я,— море скопило все слезы и горе, все муки на свете,

всю боль, всю тоску, всю печаль.

Безумною ночью рвет пену в лохматые клочья разгневанный ветер

и морю кричит: — Отвечай!

Но море не смеет, но море совсем не умеет, и в жертву приносит

урифов людские ладьи.

Ипологом черным

скрывают полночные штормы— в безумном вопросе— немые добычи свои...

158

А. Ачаир

А мне не впервые вопросы встречать буревые, и я, как умею, смогу голоса передать.

У бурного моря— не только стенанья и горе, но слово: жалею —

для тех, кто умеет страдать.

У бурного моря не только есть слезы и горе,

но слушай, как стройно звенящие волны поют!

В их пенье, как в гимне,— о мысль, помоги, помоги мне! — так сердце спокойно, что пристани близок приют.

АКТЕР

Он живет на этой жалкой сцене: он играет нынче короля...

Может быть, пришедшие оценят и отметят, скупо похваля.

Дома хуже,— ни огня, ни спичек,— как согреть заледеневший чай?

Эх, актер, король дурных привычек, чем богат ты,— то и получай!..

В темноте садится в старом кресле и, склонив парик свой на ладонь, начинает он мечтать:— «А если я — король, и в очаге— огонь?

Если стол не падает треногий, если жизнь, как полночь, не темна, если я — не нищий одинокий, а богат, и у меня жена?..»

А. Ачаир

159

— Что вы, сударь! Потеряли разум? Койка ждет,— хотя и в три доски...

И актер позабывает разом все, чем жил, спасаясь от тоски.

«Я и сам...— он робко повторяет,—

Яи сам... ах, жизнь, зачем вот ты обижаешь, больно ударяя?..

Яведь только... от— немоготы!»

И, с ворчаньем: «Вот какое дело!»— он ложится боком на кровать и сейчас свое худое тело

будет рваной тряпкой покрывать...

А во сне— подобен метеору— вспыхнет он, войдя привычно в роль. И приснится нищему актеру, что он... сыт, и что опять— король.

ПРОНОСЯТСЯ льдины

Проносятся льдины... Когда-то текли ручейками, Сверкали, журчали— и стихли в широкой воде. Уносятся льдины, хватаясь за берег руками.

Но вешние воды не знают покоя нигде.

Очистились глади. Сияют зеркальные кротко. Стрижи себе гнезда по берегу роют, спеша.

Урощицы в заводи весело плещется лодка.

Усиней реки обновились вода и душа.

«Когда-то мы были,— возносятся капли

тумана,— Когда-то мы плыли по дивным аллеям долин.

Ивот нас не стало. Мы, выплыв за грани лимана,

Ижить перестали, и быть очертанием льдин».

Другие на смену,— ручьи, родники и потоки,— Бегут, забавляясь, как школьники в школу. Пока, Пока шаловливы их юные резвые ноги, Пока подо льдами не скрыты душа и река.

160

А. Ачаир

Уносятся льдины... Когда-то текли ручейками, Сверкали, журчали,— и стихли в широкой воде. Проносятся льдины, хватаясь за берег руками, Но вешние воды не знают покоя нигде.

ЛАДЬЯ ХРОНОСА

Мои часы показывают полночь, твои— рассвет.

Не огорчайся, друг мой юный, полно! — Что тьма, что свет?

Причалил Хронос,— торопись, прощайся,— упрям старик...

За равенство, за молодость, за счастье, за первый миг!..

Ни ты, ни я не говорили: поздно! — Но час пришел.

И снова ночь, и снова ночь морозна, и хорошо:

ни тосковать, ни вспоминать не надо, себя виня.

За поздний час и для тебя расплата, и— для меня.

Не огорчайся, друг мой юный, полно! — что тьма, что свет?

От грани дня отчалившая полночь плывет— в рассвет.