Гартман Николай - Этика

Введение

95

Так второй вопрос получает более высокий статус, чем первый. По своему предмету он оказывается предшествующим, обусловливающим.

И подобно его практически$актуальному значению более высокий статус приобретает и его более широкое метафизическое значение. Если все же смысл бытия человека не сводится к его гордой миссии со$ваятеля и создателя мира. Зачем нужен процесс созидания, если в произведении он останавливается? Где смысл самого творения, если его нет в сотворенном, если это сотворенное не яв$ ляется осмысленным с точки зрения чего$то разумного? Не является ли метафи$ зическим смыслом человека в том самом мире, в котором и он тоже созидает и творит, чтобы этот мир был осмысленным для него? Все$таки в нем одном мир имеет свое сознание, свое для$себя$бытие. Что человек для мира, тем не может быть для него никакое другое из его существ. Космическая малость, бренность и беспомощность человека не препятствуют его метафизическому величию и пре$ восходству над бытием низших образований.

Человек — субъект среди объектов, познающий, знающий, переживающий, участвующий, зеркало бытия и мира, и в таком понимании фактически — смысл мира. Данная перспектива не произвольна, не есть спекулятивный воображае$ мый образ. Она есть обычное проявление феномена, который, пожалуй, можно толковать, но нельзя отбросить — феномена космического положения человека. Мы не знаем, есть ли еще другое зеркало мира, кроме того, что существует в этом нашем человеческом сознании. Какой бы простор помимо этого ни оставался фантазии, в положении человека в мире это ничего не меняет. Оно нам допод$ линно известно, мы его знаем, и его достаточно, чтобы разглядеть в нем метафи$ зический смысл человеческого бытия. Пусть человек и мутное зеркало действи$ тельного, но оно$то все$таки одно, и в нем отражается сущее. Для него сущее имеет смысл. Обладало бы оно им и без человека, и был бы мир без какого бы то ни было сознания бессмысленным — то человеческому разумению неведомо.

Но этот смысл человеческого бытия не исчерпывается одним только улавлива$ нием картины. Безучастное участие, чисто теоретическая установка сознания — это, как было сказано, абстракция. Человек в первую очередь практичен, и толь$ ко во вторую теоретичен. Его видение с самого начала есть занятие некоей пози$ ции. Его участие в наступлении и чередовании событий — это эмоциональное, заинтересованное участие, оценивающий контакт. Беспристрастность и трез$ вость мысли есть лишь нечто вторичное, дистиллят. И здесь все зависит от силы, широты и правильной ориентации ценностного чувства. Обычным явлением бы$ вает слабость ценностного чувства, черствость, недостаток контакта с доступным пониманию кругом действительного. Для большинства граница узких жизнен$ ных интересов, предельно актуальной, диктуемой текущим моментом соотне$ сенностью с Я, одновременно является и границей их морального мира. Их жизнь — это жизнь ограниченная, куцая, жалкая пародия на человеческое.

Отнюдь не требуется специально таких больших метафизических перспектив, чтобы оценить глубину морального падения подобной ограниченности. Притуп$ ление ценностного чувства несет на себе печать внутренней нищеты. Платить за него приходится непосредственно человеку. Ему соответствует моральное убо$ жество, пустота жизни. Нужды наличного бытия для него — груз, который жиз$ нью не оправдывается. Не от переизбытка жизни наступает пресыщение, но от ее оскудения.

96

Введение

И в каком контрасте находится это оскудение с богатством действительной жизни, с жизнью, которая всегда присутствует и окружает нас всем своим изоби$ лием! Трагизм человека — это трагизм умирающего с голоду, который сидит за накрытым столом и не протягивает руки, поскольку не видит, что находится пе$ ред ним. Ибо действительный мир неисчерпаем в своем изобилии, действитель$ ная жизнь напоена и залита ценностями, и где мы это постигаем, там она абсо$ лютно удивительна и великолепна.

Эти тезисы, конечно, нельзя «доказать». Как никому нельзя доказать, будто есть то, что он не в состоянии увидеть. И, надо думать, вопрос, может ли здесь кто$то кому$то открыть глаза, способна ли на это и этика как наука, конечно, про$ должает существовать. Вообще же обучение зрению, восстановление контакта, формирование и воспитание ценностного органа весьма возможно. Есть нравст$ венное наставничество, введение в ценностное изобилие жизни, есть научение видению собственным зрением, вложение благодаря собственному участию. Су$ ществует воспитание человечности так же, как существует и ее самовоспитание.

6. Ценностное содержание личности и ситуации

Ответ на требование, стоящее перед нами, можно начать с простого вопроса: Мимо чего в жизни мы проходим, не обращая внимания? Что от нас ускользает?

Фактически вся трудность заключена в этом. С ней нельзя справиться путем простого указания. Для каждого ценностного содержания ценностный смысл должен быть активизирован отдельно. Но как раз ценностные содержания лежат повсюду. Мы в любое время видим их непосредственно перед собой, и все$таки опять не замечаем. Каждая личность, каждый человеческий характер полны цен$ ностным содержанием, важны и уникальны вплоть до мельчайших оттенков. Че$ ловек — это мир в малом, и не только как особая структура бытия, но и как осо$ бая ценностная структура. И то же самое относится к каждому реальному проти$ востоянию личностей, к каждой ситуации, как ее вызывает более или менее ши$ рокий жизненный контекст: всякий раз она есть комплекс пересекающихся свя$ зей, напряжений и разрешений, какое$то скрещение настроений, страстей, ти$ хих фоновых эмоций или даже бурных, энергичных актов принятия какой$либо одной стороны — все многократно друг в друге связано и взаимно обусловлено, реактивно усилено и усложнено, приправлено возникшими симпатиями и анти$ патиями и возведено в более высокий слой этоса, наконец, вновь пережито бо$ лее или менее светлым сознанием участников как целое и в качестве субъектив$ но искаженного совокупного образа противопоставлено столь же образному восприятию соучаствующих. Никогда этическая ситуация не растворяется без остатка в личностях, она всегда есть нечто другое, пребывающее помимо них, хотя без них и не существующее. И она тоже есть космос для себя, с собственным способом бытия и собственными закономерностями, для личности не менее оп$ ределяющая, чем личность — для нее. А собственному бытию соответствуют соб$ ственные ценности. И ситуации суть нечто индивидуальное, лишь однажды су$ щее и не повторяющееся. Кто был в некоей ситуации и не понял ее, для того она потеряна, безвозвратно упущена, растрачена.

Но ведь наша человеческая жизнь, если рассматривать ее более внимательно, заключается ни в чем ином, как в непрерывной череде вновь возникающих и

Введение

97

развертывающихся ситуаций — от самых поверхностных, случайных моменталь$ ных связей до интимнейших, существеннейших, продолжительных уз, скреп$ ляющих человека с человеком. Общественная и индивидуальная жизнь в них имеет свои корни, разыгрывается в них. Они суть та почва, на которой растут и торопят с решением конфликты. Они — содержание надежд и разочарований, вдохновения и страдания, воодушевления и бессилия.

Когда писатель наглядно демонстрирует нам человеческую ситуацию, мы лег$ ко видим это ее содержание в его этической полноте; мы вдруг как$то непосред$ ственно улавливаем ценностное содержание этой ситуации, пусть даже смутно и без осознания особой сложной ценностной структуры. Здесь мы чувствуем вели$ чественное величественным, а возвышенное — возвышенным.

В реальной жизни иначе, нежели в драматическом искусстве, обстоит только одно: отсутствует направляющая рука мастера, которая незаметно выдвигает важное на первый план, так что его становится видно и невооруженным глазом. Жизнь же является драмой повсюду. И если бы мы всякий раз могли видеть ту ситуацию, в которой находимся, столь же наглядно, как писатель видит жизнь, ситуация эта показалась бы нам столь же богатой и ценностно насыщенной, что

ив его произведениях. Доказательством служит тот факт, что в ретроспективе прожитой нами жизни главные ценностные акценты мы расставляем именно над такими моментами, которые мысленно являются нам во всей конкретности

иситуационной полноте (независимо от того, достигало ли наше тогдашнее цен$ ностное сознание их этического содержания или нет), часто даже противореча нашим прежним незрелым ощущениям, а быть может, тая некую боль по тому, что ушло навсегда, что было наше, а теперь таковым не является.

7. Об упущении

Упущение — особая глава в человеческой жизни. Если задаться целью подсчи$ тать все, мимо чего мы проходим — по невнимательности, по недостатку верного представления или, тем более, ценностного чувства — то в конце концов от мас$ сы нашей жизни осталось бы не так уж много того, что действительно нам духов$ но принадлежит.

Жизненные пути многократно пересекаются. Человек встречается с несмет$ ным количеством других людей. Но мало таких, кого он действительно «видит» в этическом смысле, для кого у него есть участливый взгляд — можно даже ска$ зать, любящий взгляд, ибо ценностно чувствующий взгляд — это взгляд любя$ щий. И наоборот, как мало таких, кто «видит» его самого! Миры встречаются, бегло касаются поверхность к поверхности, а в глубине остаются нетронутыми, одинокими — и разбегаются вновь. Или всю жизнь и более идут параллельно, связанные внешними узами, быть может, прикованные друг к другу — и остают$ ся обоюдно закрыты. Конечно, произвольно взятый человек не может и не дол$ жен погружаться в первого встречного, теряя в нем себя. Уникальным и исклю$ чительным остается как раз более глубокое участие. Но не так ли складывается, что в этом всеобщем упущении каждый минует другого человека, все же тайно желая в своем сердце, чтобы тот его «увидел», с любовью понял, угадал, раскрыл? И не натыкается ли каждый сотни раз на то, что его не понимают, не замечают, обходят? Не состоит ли общее для всех чувство большого разочарования в жизни

98

Введение

именно в том, что уходишь ни с чем, кроме тоски в сердце, остаешься ненужным для других, незамеченным, не находишь никакого отклика или ответного чувст$ ва, и, не получив должной оценки, оказываешься отвергнут?

Такова человеческая доля. Но не верх ли это абсурда, если учесть, что, в сущ$ ности, каждый знает о тоске другого по видящему взгляду и все$таки проходит мимо, не взглянув,— каждый сам по себе с затаенным горем своего одиночества?

Только ли мешают спешка и неурядицы собственной жизни, или препятству$ ют также узость ценностного взгляда, оковы привязанности к единичному Я, не$ способность протянуть руку?

Бесспорно, наряду со всем естественным эгоизмом, наряду с человеческим страхом и ложной гордостью основное препятствие лежит в неспособности мо$ рально «видеть». Мы не знаем, мимо какого богатства ежедневно проходим, не догадываемся, что теряем, что от нас ускользает, потому проходим мимо. Потому изобилие высших жизненных ценностей у нас промотано. То, чего мы страстно желаем, присутствует для нас в несметном множестве человеческих сердец. Но мы это губим и сами остаемся ни с чем. Сверхизобилие человеческого этоса чах$ нет и увядает от убожества и некультурности этического взгляда — взгляда все того же человека на все тот же человеческий этос.

И не повторяется ли в великом та же самая картина, расширенная и огрублен$ ная? Не существует ли и в великом нравственное участие и понимание, и не встречается ли в нем упущение? Не оказывается ли партикуляризм партий тем же самым в жизни государства, шовинизм — тем же в мировой истории? Один народ поражен слепотой в отношении своеобразия и всемирной миссии другого. А партийный дух слеп в отношении правомочий и политической ценности про$ тивоположной стороны. Всякий кружок по интересам знает лишь свои собст$ венные цели, живет только ими, подгоняя под них жизнь целого и отдельных личностей. Так живет и отдельный человек, «проживая мимо» истинной жизни целого; священна для него не она, а исключительно жизнь его группы, как он ее видит зажатой в тесные формулы своей эпохи и своего разумения. Каждый жи$ вет, не заглядывая в широкий контекст, составляющий собственную жизнь цело$ го; не чувствует живого биения пульса истории. И однако каждый стоит посреди этого контекста, в меру своего участия вовлечен в игру, призванный видеть целое и вносить вклад в его формирование. Он живет в свое время, в рамках его ценно$ стей и задач, его единственной в своем роде, только ему, современнику, данной особой жизни. Удивительно ли, что эпоха, имеющая такой переизбыток партий$ ных энтузиастов и вождей, испытывает чувствительный недостаток граждан и государственных мужей?

Правда, помимо этого существует историческое сознание, даже историческая наука, которая восстанавливает целое. Но это сознание не идет в ногу с историче$ ской жизнью. Оно производит реконструкцию лишь задним числом, по следам ушедшей жизни, с дистанции потомков дает скупую общую картину того, что мы уже прожили, и что уже не является нашим. Оно приходит слишком поздно. Ему недостает непосредственности пребывания в курсе событий и высокого чувства со$ причастности. Интерес потомка не есть равноценная замена исторической жизни. Ушедшему его любовь уже бесполезна, а то, что ушло, в свою очередь не любит его.

Нравственный мир в малом и нравственный мир в великом выглядят ужасно схожими. Они отражают друг друга точнее, чем мог бы предположить некто на$

Введение

99

ивный. Кто не глядит на себя с любовью как отдельный человек, тот и как граж$ данин государства будет бунтовать и ненавидеть, как гражданин мира — сеять клевету и раздор. Упущение человека, упущение общества, пропуск всемир$ но$исторического момента — это все тот же лик все того же этоса, все той же не$ состоятельности, все тех же самооговора и саморазрушения. Это все та же цен$ ностная слепота и ценностная расточительность. Лишь однажды поколению бы$ вает дано то, что ни с ним, ни с каким другим не повторится; и лишь однажды от$ дельному человеку дана соответствующая полнота мгновения. И это все тот же грех перед смыслом жизни и перед метафизическим смыслом человеческого бы$ тия — тот же абсурд.

8. Современный человек

Если бывает какое$либо пробуждение ценностного сознания, то именно на$ шему времени оно необходимо. Насколько оно возможно, никто оценить не в состоянии. Вряд ли оно может исходить от философии. Однако и для филосо$ фии здесь имеется некое поприще. Существуют предрассудки, которые может искоренить только она. И бывает эмоциональное сопротивление, которому очень даже могут противостоять размышление и погружение внутрь себя.

Жизнь сегодняшнего человека не способствует углублению. Она лишена по$ коя и созерцательности, это жизнь неутомимости и спешки, соревновательности без цели и размышления. Кто один миг простоял спокойно, через секунду уже опоздал. И как требования внешней жизни, так проносятся и впечатления, пере$ живания, сенсации. Мы всегда высматриваем новейшее, всякий раз нами правит последнее, а предпоследнее забывается даже прежде, чем оно будет по$настоя$ щему увидено, не говоря уже — понято. Мы живем от сенсации к сенсации. И в погоне за сенсационным наше проникновение теряет глубину, наше ценностное чувство притупляется.

Современный человек не только неутомим и поспешен, он к тому же — бес$ чувственный гордец, которого уже ничто не возвышает, не трогает, не увлекает до глубины души. В конечном счете у него на все остается лишь ироничная или усталая усмешка. Из своего морального падения он, пожалуй, делает даже ка$ кую$то добродетель. Nil admirari 1, свою неспособность к удивлению, изумле$ нию, восторгу, благоговению он превращает в устойчивую, предпочтительную жизненную форму. Безучастное парение надо всем — это для него более удобный modus vivendi2. И в этой вознесенности, скрывающей его внутреннюю пустоту, он черпает некое удовлетворение.

Этот пафос типичен. Сегодня он присутствует в истории не впервые. Но где бы он ни появлялся, он всегда был симптомом слабости и упадка, внутренней несостоятельности и всеобщего жизненного пессимизма.

Тому, что хочет погибнуть, надо позволить это сделать. Во всяком упадке заро$ ждается молодая здоровая жизнь. И наше время ей не чуждо. Будет ли лед сломан уже сегодняшним подрастающим поколением с его немного резкими начальны$ ми попытками, или энергичные шаги в сторону нового этоса окажутся прерога$

1 Ничего удивительного (лат.). (Прим. ред.).

2 Способ существования, образ жизни (лат.). (Прим. ред.).

100

Введение

тивой будущих генераций — кто сегодня рискнет предсказать? Но зародыш име$ ется. Он был жив всегда. Именно в нас находится то, что может пробудить его из духовной спячки — идея перед мысленным взором и вера в сердце.

Этический человек во всем есть противоположность человеку торопливому и равнодушному. Он ценностно зорок, он — sapiens в первоначальном смысле сло$ ва — «ведающий». Именно у него есть орган, воспринимающий ценностное изо$ билие жизни, тот «organe morale», от которого Франц Гемстергейс получил пред$ сказание, будто ему откроется «сверкающее богатство»…

Под знаком этой задачи стоит философская этика сегодня. Она находится на перепутье старого и нового философствования. Ее шаги суть первые шаги осоз$ нанного исследования ценностей. Как далеко она нас заведет, мы сегодня знать не можем. Но цель ее ясна: ввести человека в осознанное владение его «мораль$ ным органом», вновь открыть для него мир, от которого он отгородился.

То, к чему новая этика стремится и чем она должна быть, после сказанного по$ нятно. Является ли она этим и может ли им быть вообще, покажет будущее. Не$ сомненно же по всему ее внешнему облику одно: она сама есть новый этос. Она означает новый род любви к своему предмету, новую самоотверженность, новое благоговение перед великим. Ибо для нее мир, который она хочет открыть, вновь велик и исполнен ценностей, не исчерпан и неисчерпаем — в целом, равно как и в своем мельчайшем звене.

Потому она и вновь имеет смелость взять на себя всю метафизическую тя$ жесть названных проблем, исходя из осознания вечно удивительного и нерешен$ ного. По своему внешнему облику она вновь оказывается первичным философ$ ским аффектом, сократическим пафосом удивления.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ:

СТРУКТУРА ЭТИЧЕСКОГО ФЕНОМЕНА

(Феноменология нравов)

Раздел I:

Теоретическая (контемплативная) и нормативная этика

Глава 1. Вопрос компетенции практической философии

а) Общий род нравственных заповедей и их притязание на значимость

Оба затронутых выше вопроса (см. Введение, п. 5) содержат программу эти$ ки. Они не делят всю ее задачу на две самостоятельные половины. Для этого их взаимосвязь слишком глубока, органична. Они нераздельны, представляют со$ бой разные стороны одного фундаментального вопроса. Что я вообще должен делать, я могу понять, только если «вижу», что вообще ценно в жизни. А «ви$ деть», что ценно, я могу, только если я само это видение ощущаю как ценност$ ное поведение, как задачу, как внутреннее долженствование так или иначе дей$ ствовать.

Это взаимопроникновение обоих вопросов не безразлично для продвижения исследования. Широта проблемного фронта рассеивает силу проникновения. Ее приходится делить, продвигаться вперед в рамках частной проблемы и общий обзор вновь получать исходя из достигнутого. Но успешным этот метод является лишь там, где взаимопроникновение проблем с самого начала гарантирует по$ добный возврат. Благорасположением этической проблемной ситуации объяс$ няется тот факт, что это условие подтверждается в расщеплении фундаменталь$ ного вопроса. Мы можем спокойно себе прослеживать более узкую и обозримую проблему долженствования действий, не опасаясь того, что при этом упустим другую и более широкую проблему ценного вообще. Оба вопроса связаны с од$ ними и теми же этическими принципами, одними и теми же ценностями. Только составляющий конечную цель фрагмент ценностного царства в этих вопросах очень уж различен по величине. За первую отправную точку следует взять более узкий фрагмент. До поры до времени мы можем следовать традиционным мето$

102	Часть первая. Раздел I

дам этики, которые почти исключительно связаны с долженствованием дейст$ вий. Знания о частном характере вопроса на первое время в качестве коррективы может быть достаточно.

Там, где дело идет о поиске принципов, предварительно следует спросить: ка$ ких именно принципов?

На это недостаточно кратко ответить: ценностей. Что суть ценности — как раз является вопросом. И вопрос этот сложнее, чем здесь можно предположить. Если мы для начала оставляем самую узкую формулировку этических принци$ пов как принципов долженствования действий, то они, бесспорно, носят харак$ тер заповедей, императивов. Они устанавливают требования, образуют своего рода трибунал, и перед этим трибуналом человеческое поведение,— будь то не$ кие действия или одно только желание,— должно держать ответ. Сами же они никак не отчитываются о своей компетентности, не признают над собой ника$ ких инстанций, которые могли бы легитимировать их требования в качестве пра$ вомерного притязания или же разоблачить их незаконность. Они выступают как абсолютная, автономная, последняя инстанция. Но этим они сами порождают правовой вопрос.

К какому роду принадлежит авторитет нравственных принципов? Прочен ли он и действительно абсолютен? Или относителен, связан с эпохой и бытующими взглядами? Существуют ли абсолютные этические заповеди или же они возник$ ли и опять могут вернуться в небытие и забвение? Является ли, например, запо$ ведь «возлюби ближнего своего» надвременной и вечной? Является ли ее дейст$ венность независимой от того, стремятся ли люди чтить ее и исполнять или нет?

Вопрос этот явно нельзя решить ссылкой на исторический факт, что были времена, когда люди не знали этой заповеди. Если заповедь существует абсолют$ но, то данный факт был как раз фактом невежества или нравственной незрело$ сти человеческого рода, но никак не опровержением заповеди. Если же она су$ ществует не абсолютно, то исторический миг ее возникновения объективно есть момент рождения нравственного принципа.

Факты, стало быть, здесь ничему научить не могут. Как и вообще факты нико$ гда не способны решить правового вопроса.

Таким образом, здесь прежде всего противостоят две противоречивые точки зрения: абсолютистская, априористская и релятивистская, историко$генетиче$ ская.

Какая из них верна, зависит от того, какая как теория устойчива в своих вы$ водах. Если нравственные заповеди абсолютны, то абсолютное в них нужно до$ казать как автономный, непротиворечиво достоверный принцип. Если же они возникли, то должно быть, наоборот, показано, как надо мыслить их возникно$ вение и как вместе с ними возникает позитивное право на значимость и упомя$ нутая видимость абсолютности. Со времен софистики, которая впервые прове$ ла различие между тем, что существует цэуей1, и тем, что существует иЭуей2, этот вопрос не почил в бозе и по праву стоит в центре всех споров между мнениями и теориями.

1 По природе (др. греч.). (Прим. ред.).

2 По установлению (др. греч.). (Прим. ред.).

Глава 1. Вопрос компетенции практической философии

103

b) Этический релятивизм

Для сущности философской этики это вопрос решающий. Если нравственные заповеди возникли, тогда они — творение человека, а человеческая мысль имеет власть возвышать их и свергать; но ведь и философская мысль тогда имела бы власть издавать заповеди, как политическая мысль имеет власть издавать зако$ ны. Позитивное право и позитивная мораль стоят в этом случае на одной ступе$ ни. В этом случае этика есть «практическая философия» в нормативном смысле, и претензия на то, чтобы учить, что должно происходить — не пустое притяза$ ние. Ибо принципы долженствования должны быть изобретены, выдуманы. Ис$ точник их происхождения — работа этической мысли.

Ведь хотя фактически дело и обстоит так, что нормы обычно возникают и дос$ тигают значимости в стороне от философского размышления и по времени до него, все же вся ответственность за них выпала бы на долю философской этики. Ибо ей как духовной инстанции пришлось бы пересматривать нормы, взвеши$ вать их, признавать или отвергать. Этическая мысль была бы авторитетным зако$ нодателем человеческой жизни, имела бы власть и обязанность обучать челове$ чество лучшему.

Что философская этика в действительности такой ужасной ответственности не несет, хотя и можно легко предвидеть интуитивно, но тому, пожалуй, требует$ ся более строгое доказательство, исходящее из структуры этического феномена. Это доказательство с растущей достоверностью возникнет само собой в ходе дальнейшего исследования.

Но что сразу и безо всяких доказательств ясно — это то, что никакая философ$ ская этика, даже если бы ей действительно выпала такая ответственность, выне$ сти ее не смогла бы. Если уж человеческая мысль точно так же относительна, как и нормы, относительность которых она должна преодолеть. Если уж этические теории настолько же вытекают друг из друга, как и изменчивые нормы позитив$ ной морали. Едва она всерьез захотела бы приступить к этой невозможной зада$ че, она оказалась бы вынуждена взять на себя ту самую дерзость, которую ей сле$ довало бы разоблачать в означенных возникших нормах.

Должна же она, напротив, и сама по себе отказаться от претензии на абсо$ лютность, с которой она борется в них. В этом пункте никаких серьезных со$ мнений, пожалуй, быть не может.

c) Этический абсолютизм

Другое дело, если нравственные заповеди абсолютны. Философии тогда оста$ ется лишь констатировать их, уточнять, исследовать внутренние основания их абсолютности и пропагандировать их. Ведь мысль здесь есть лишь воспроизведе$ ние того, что образовано заранее, и этика оказывается созерцательной, не норма$ тивной — даже не «практической философией», а чистой теорией практического. Она стоит в стороне от жизни, не имеет никакого влияния, не способна учить, что мы должны делать, не может пересматривать, формировать, реформировать, не несет никакой ответственности. Она лишена актуальности, следует за дейст$ вительной жизнью лишь на почтенном расстоянии. Ее ценность существует только для нее самой, для мыслительной конструкции как таковой, не для жизни.

104	Часть первая. Раздел I

Это тоже не может быть истинным положением дел. Верно, что философия действительной жизнью в целом не руководит. Но если бы в этом заключался предел осмысленных философских усилий, тогда почему чрезвычайно простое знание об этом пределе не кладет раз и навсегда конец этим усилиям? Почему не прерывается длинный ряд философов, ожидающих компетентного совета от уг$ лубленного этического размышления? Является ли это роковым суеверием, те$ нью претензий на законодательное самовластие? Или здесь и вовсе имеет место некая тайная причина, прямо в предмете серьезных усилий вновь и вновь имити$ рующая автономию, коей тот не обладает?

Не обстоит ли дело в действительности как раз наоборот? Для тех, кто мыс$ ленно пытается решить проблему нравственных заповедей, не оказывается ли все же подобное углубление каким$то образом руководством в их жизни и ее формированием? И не выступает ли здесь поучение и ученичество как раз тем, что привносит такого рода руководство и формирование и в жизнь других? Если взглянуть на философские школы древности, то, пожалуй, невозможно будет усомниться, что и этот феномен имеет место, и что в некоторые эпохи среди об$ разованных слоев он имел отнюдь не малую распространенность. Подобно тому как не умрет вера в то, что от философского углубления должны исходить на$ ставление и благополучие.

И можно спросить: даже если этот феномен сомнителен, а вера эта, возможно, су$ етна, то не нужно ли несмотря на это категорически требовать от философии прак$ тического наставления и нормативного руководства? Не в этом ли как раз и состоит ее смысл и долженствование? Если уж все$таки дело обстоит так, что этических за$ поведей много, различных в зависимости от эпохи и народа, и что все они выступа$ ют с равным авторитетом, причем их претензии на абсолютность друг другу проти$ воречат. Ведь если исторических заблуждений столь же много, что и позитивных за$ поведей, то должна быть именно категорически востребована некая инстанция, ко$ торая проводила бы здесь различия, просматривала, умеряла бы претензии — если уж она сама, пожалуй, не в состоянии совершить чудо и сотворить лучшее.

Такой инстанцией может быть только философия. Что$либо другое было бы мнимым авторитетом. Философия по своей сути есть инстанция, делающая вы$ воды из неких усмотрений и оснований. И если она, быть может, еще таковой не является, то быть таковой все$таки заложено в ее сущности. Она есть компетент$ ная инстанция.

Глава 2. О том, можно ли научить добродетели

a) Тезис Сократа

Но как тогда понимать характер практического и нормативного в этике? И как его следует очертить? Ведь ответственности за сами заповеди она нести не может. Позитивным законодательством она быть не может. Какой же круг пол$ номочий имеет в ней практическое?

В сущности, эта же самая проблема была заключена уже в изначальном вопро$ се античной этики: можно ли научить добродетели? Древние решали его почти